Выходит русская версия «Дома правительства» — история о том, как быт погубил революцию

«Изначально я хотел написать историю коммунальной квартиры. Но быстро понял, что вряд ли найду достаточно архивов семей, которые жили бы в одной квартире в течение 40 лет. Поэтому я переключился на дома и «переезжал» из одного в другой, пока не оказался в самом большом и знаменитом — Доме на набережной. Я был уверен, что смогу найти много материалов, написанных как самими жильцами, так и о них. К тому же я читал повесть Юрия Трифонова «Дом на набережной», когда она вышла, очень хорошо ее помнил и любил.

Из книги о доме получилась сага о русской революции. Дом правительства — не только метафора, но и сцена для событий, чрезвычайно важных для истории России первой половины XX века. Революции гибнут в частной жизни. Все попытки радикально изменить человеческую жизнь, раз и навсегда положить конец несправедливости и насилию, должны что‑то делать с институтом семьи, который является неиссякаемым источником коррупции и неравенства. Иначе они «разбиваются о быт», как писал Маяковский (цитата из черновых записей поэта, которые обычно публикуются под названием «Неоконченное». — Прим. ред.). Читая о домашней жизни революционеров, понимаешь, что произошло с революцией, где ее предел.

«Дом правительства» — историческая книга: все, что в ней описано, взято из источников и, насколько я могу судить, действительно имело место. Кульминация сюжета — события 1937–1938 годов, когда в результате Большого террора значительный процент ответственных квартиросъемщиков, то есть членов правительства, были арестованы, а затем сосланы или расстреляны. Но повествование начинается гораздо раньше — с начала XX века — и заканчивается вместе с советской властью.

В общей сложности я работал над этой книгой 20 лет. Провел много времени в архивах учреждений и организаций, в которых работали жильцы. А также с помощью работников Музея Дома на набережной разговаривал с потомками и смотрел фотографии, письма и дневники людей, о которых я писал. Я проинтервьюировал около 60 человек, которые жили в этом доме в 30-е годы. Очень незначительная часть детей моих героев отказалась поделиться своими воспоминаниями. Кто‑то просто не хотел возвращаться к прошлому, кто‑то — говорить с человеком, который работает в американском университете. Но таких, повторю, было очень мало.

Сначала я написал книгу на английском. Последние 36 лет я живу в Америке, и вся моя профессиональная жизнь происходит по-английски. Но я не прерывал связей с Москвой, где родился и вырос. И когда писал книгу, понял, что она по всему — содержанию, стилю, замыслу — очень русская. То, что выходит сейчас, не перевод с английского, а авторская русская версия.

В Америке «Дом правительства» приняли хорошо, хотя, конечно, рецензии были разные. Книгу уже перевели на несколько языков: немецкий, итальянский, французский и голландский. Готовится еще несколько переводов. Но мне интереснее всего, какая реакция будет в России. Я не высказываю моральных суждений, просто рассказываю о жизни людей, многие из которых одобряли революционное насилие, занимались им и в конечном счете от него погибли. Как с этим быть, особенно спустя столько лет — важный вопрос. Но я не даю на него прямого ответа, а пытаюсь помочь читателю понять смысл произошедшего. Какие моральные выводы он из этого сделает — его дело».

Все смешалось в Доме правительства. Жильцов выселяли, вселяли и снова выселяли. Семьи арестованных сселяли в освободившиеся квартиры и переселяли в другие дома. Комнаты опечатывались, заселялись и снова опечатывались. По положению на 10 мая 1938 года шестьдесят восемь квартир (162 комнат общей площадью 3051,46 кв. м) использовались для размещения семей арестованных жильцов; 142 квартиры были опечатаны НКВД. Комендант Дома В.А.Ирбе и начальник Хозяйственного управления ЦИK Н.И.Пахомов были арестованы. Инспекция, проведенная после ареста Пахомова, обнаружила, что отчеты систематически фальсифицировались, акты вредительства игнорировались, бараки для рабочих разваливались, чиновники незаконно обогащались, а квартиры в Доме правительства ломились от подлежащих выселению жильцов. Почти все чиновники Хозяйственного управления и директора домов отдыха были арестованы, половина бухгалтеров и рабочих склада уволены. Емельян Ивченко, который уговорил ленинградку Анну Чешеву выйти за него замуж ради московской прописки, был выдвинут на должность политрука охраны Дома. (Примерно тогда же Анне и Емельяну сказали, что их сынa Владимирa, который умер от воспаления легких в 1936‑м, убили кремлевские врачи.) Летом 1938 года, вскоре после ареста Пахомова, Ивченко был назначен начальником этапа, направлявшегося в колымские лагеря (поездом до Владивостока и оттуда пароходом в Магадан). Выполнив задание, он остался на Колыме и работал начальником ВОХР в различных лагерях (включая Ягодный). После дочери Эльзы у них с Анной родилось три сына, один из которых умер от менингита. Детей воспитывали заключенные.

Все смешалось на Болоте. По словам партсекретаря фабрики «Красный октябрь» Константиновой: «На сегодняшний день, когда вся страна кипит негодованием, на фабрике «Красный октябрь» находятся еще такие гады, которые поддерживают врагов». Задача заключалась в том, чтобы уничтожить их раз и навсегда. «У нас сейчас директором т. Шапошникова, она энергичная, сказала, что всех выгонит, и я дала согласие на треугольнике, что нужно очиститься. Я дала согласие, что эту сволочь, которая проникла на нашу социалистическую фабрику, нужно выгнать, а нашей парторганизации еще больше сплотиться вокруг нашей партии, нашего вождя т. Сталина, и тогда наша партия будет еще крепче». Через несколько месяцев Шапошникова была разоблачена как враг, а Константинова смещена со своего поста (Шапошникову расстреляли, судьба Константиновой неизвестна). Райком Ленинского района Москвы, в чьем ведении находилось Болото и большая часть Замоскворечья, пытался поспеть за арестами при помощи массовых исключений. Согласно отчету пленума райкома от 31 июля 1937 года, самыми опасными врагами оказались «люди, которым доверялась политическая агитация». Лектор, рассказывавший метростроевцам о подрывной деятельности врагов, сам оказался врагом, а райкомовский работник, выступивший на модельно-меховой фабрике с докладом «о целях и методах работы иностранных разведок», был арестован в зале сразу после доклада. Новый партсекретарь «Красного октября» не располагал информацией об исчезновении Шапошниковой и не знал, как отвечать на вопросы рабочих.

Учителя и администраторы школ района обсуждали необходимость посещения детей врагов народа на дому и вовлечения их в общественную работу. Учебники и учебные планы тщательно проверялись на предмет наличия тайных кодов и фашистской пропаганды. Народный комиссар просвещения Андрей Бубнов призвал давить врагов «как подлую гадину» и был арестован 17 октября 1937 года и вскоре расстрелян. В течение 1937 года 526 московских учителей и 23 директора были «освобождены от работы по политическим причинам». Как сказала заведующая Мосгороно Л.В.Дубровина: «На каком основании мы должны принять на работу в школе дочь Рыкова, которая до момента ареста своего отца жила с ним? Мы имеем все основания полагать, что она от него не отмежевалась. Мы не можем принять ее только на основании формального признака, что она окончила Институт имени Бубнова». (После ареста Бубнова институт переименовали в Ленинский.)

Процессы над шпионами и террористами широко освещались в газетах, по радио и на специальных митингах и собраниях. Во время суда над Радеком первый секретарь Ленинского райкома Д.З.Протопопов рассказал, что «одна старуха шестидесяти лет, имеющая сорокалетний производственный стаж, по‑женски подходит к событиям, она с сожалением говорит, что, может быть, не надо расстреливать. А когда ее спросили, читала ли она вчера и сегодня газеты, и когда ей объяснили, о чем идет речь, то она сказала: «Если так, то я сама расстреляю». Согласно отчету секретаря парткома «Красного октября», «во всех цехах митинги прошли с большим подъемом, и все кричали о расстреле этих гадов. Когда рабочие слушали читку по радио, то у них вырывались крики проклятия этим мерзавцам и требования расстрела». Беспартийная работница Евсеева с двадцатилетним стажем сказала: «Жалко терять пуль на этих гадов, лучше бы их облить каустиком и зажечь». (Ей объяснили, что в Советском Союзе такие наказания не применяются.) На собрании сотрудников Дома правительства один из инструкторов по военной подготовке сказал: «Я был бы согласен взять командировку в капиталистические страны, разыскать Троцкого и убить его». (Ему объяснили, «что это не отвечает программе нашей партии, что мы индивидуального террора не признаем».)

Освещение суда над Радеком было коллективной импровизацией. К открытию
«процесса антисоветского право-троцкистского блока» в марте 1938 года Кольцов
вернулся из Испании и встал у руля.

Когда встают прохвосты, которых судебный язык корректно называет подсудимыми, когда они встают и начинают — то с прибитым видом кающихся грешников, то с цинической развязностью опытных негодяев — подробно рассказывать о своих чудовищных деяниях, хочется вскочить, закричать, ударить кулаком по столу, схватить за горло этих грязных, перепачканных кровью мерзавцев, схватить и самому расправиться с ними. Но нет, надо сидеть и слушать. Слушать и понимать. Слушать и смотреть. Слушать, смотреть и запоминать этот последний, уходящий во мрак прошлого, страшный призрак фашизма — разгромленный, разбитый в его бессильной попытке погубить советский народ, затемнить яркое солнце советской страны.

Газетные статьи подчеркивали звериную сущность врагов («пойманные крысы», «наглые хищники», «свора кровавых собак», «чудовища в образе человека») и характерное для козлов отпущения сочетание всесилия («цепь кошмарных кровавых преступлений, каких не знает история») со слабостью («коварное, двуличное, слезливое и злое ничтожество»). Вредители жили в норах, связанных (согласно модели, разработанной Бухариным и Воронским) с подпольным миром Достоевского. Главным действующим лицом был Бухарин — «гнусненький христосик во стане грешников» и «валдайская девственница в право-троцкистском публичном доме».

Во время показательных процессов дрожащих ночных зверьков вытаскивали на поверхность и либо уничтожали на месте, либо отправляли обратно в подземелье — на этот раз в осушенную, надежно огражденную его часть. «Лишь выйдя из зала суда, отряхнув oт себя кошмарную паутину злодейских признаний, глотнув свежего воздуха шумной, вечерней, звонкой Москвы, — писал Кольцов в «Правде», — вздыхаешь свободно, приходишь в себя».

Все новости о кампании против антисоветских элементов — в газетах, по радио, на специальных собраниях и митингах — касались публичной, тщательно отрепетированной ее части. Сама кампания проводилась в подполье и оставалась тайной. Большинство арестов, обысков и расстрелов происходили по ночам. Членам семей не говорили, где находятся их родственники, и они переходили из тюрьмы в тюрьму в надежде, что у них возьмут передачу. Расстрелы назывались «десять лет без права переписки». Места казней скрывались (а на территории, подведомственной Сергею Миронову, маскировались дерном). Обвиняемым не сообщали об «операциях» и индивидуальных решениях, которые привели к их аресту. Следователям надлежало выкинуть из головы цифры по арестам и расстрелам, «кому же это не удастся, он должен совершить над собой насилие и все‑таки их из головы выкинуть» (как выразился Сергей Миронов). Массовые депортации, в том числе целых этнических групп, производились тайно и оставались неизвестными шумной, звонкой Москве.

В самой Москве охота велась шумно и одновременно тайно. Искать врагов надлежало повсюду, но замечать можно было немногих. В книгах и кинофильмах действовали шпионы; на дверях соседей висели печати. В поэме «Садовник» (посвященной «Вождю. Товарищу. Сталину») Абулькасим Лахути из квартиры 176 писал, что ради жизни молодой лозы необходимо срубить старые стволы. В поэме «Мы победим» он призывал к бдительности:

Война недалеко. Глядеть нам зорко нужно!
С возней двурушников покончить надо дружно,
От внутренних врагов свой дом освободить,
Подобно ГПУ нам стражей быть бессменной.
Да! Почему нам всем чекистами не быть,
Когда любой наш враг вокруг кропит изменой.

Но писать (и говорить) о том, в чью четырехкомнатную квартиру он недавно въехал и от каких еще врагов освобожден его дом, он не мог. Врагов разоблачали и наказывали; соседи бесследно исчезали. Обобщенные шпионы и террористы прятались в каждой квартире; определенные народы и наркомы не существовали в природе.