Как говорить о революции: Зыгарь, Собчак и Познер обсуждают Февраль 1917-го

Фотографии:
Тая Финская
17 марта 2017 в 17:57
Фотографии: Тая Финская
12 марта 1917 года в России произошла революция, положившая конец правлению династии Романовых. Авторы проекта «1917. Свободная история» предложили обсудить значение, уроки и язык, на котором можно говорить о Феврале в наше время. «Афиша Daily» записала главные высказывания участников дискуссии.

Каковы уроки Февральской революции?

Михаил Зыгарь
Создатель проекта «1917. Свободная история»
Владимир Познер
Телеведущий
Дмитрий Зимин
Учредитель премии «Просветитель»
Ермолай Солженицын
Старший партнер McKinsey & Company, сын писателя Александра Солженицына
Андрей Шаронов
Президент московской школы управления «Сколково»

Михаил Зыгарь: 12 марта 1917 года произошла революция. Началось восстание Петроградского гарнизона, Николай II распустил Думу, правительство осознало, что больше не может функционировать, и разошлось по домам. Император решил подавить восстание и назначил военным диктатором, как тогда это было принято называть, генерал-адъютанта Иванова. 13 марта 1917 года — это уже совершенно новая жизнь; прежнего государства больше нет. Российская империя каким‑то странным, фантастическим образом рассыпалась — ее даже никто не разрушал. 14 марта 1917 года император отречется от престола; пройдут торжества в честь новой власти. По сути, именно с этого момента начинается первая Российская Демократическая Республика. При этом такого понятия в российской истории как бы не существует — никто, как правило, не обращал внимания на эти восемь месяцев между мартом и ноябрем 1917-го. Однако сто лет назад Россия была самым прогрессивным государством на планете: она стала первой европейской страной, которая отменила смертную казнь, и одной из первых в мире, которая дала женщинам избирательное право.

Дмитрий Зимин: Если бы у нас был календарь, в котором отмечались бы те дни, когда Россия и российский народ рвались к свободе, то в XX веке можно было бы отметить три таких события: революция 1905 года, Февральская революция и, наконец, образование Российской Федерации. Все они были какие‑то неудачные или половинчатые. Падающая весной 1917-го власть сперва оказалась в руках таких крупных фигур, как князь Георгий Львов и кадет Павел Милюков. Парадокс в том, что все эти прекрасные деятели отрицали революцию как способ решения российских проблем. Они требовали отречения неадекватного для той ситуации царя, чтобы спасти и преобразовать монархию на английский манер — а не превратить ее в республику, о которой говорит Михаил. Одна из причин поражения Февральской революции — в неспособности власти защитить себя силой и стрелять по городской толпе. Этого недостатка были напрочь лишены пришедшие на смену либералам большевики, под управлением которых наша страна пережила одну из крупнейших гражданских катастроф в истории, когда помимо миллионов людей, погибших на Гражданской войне, еще миллионы были репрессированы. Каков для нас урок Февральской революции? Ответ очевиден: история ничему нас не учит, опыт 1917 года сейчас не используется. Я приведу только один статистический факт: в 1917 году средний возраст населения Российской империи был 19 лет. Сейчас это 39–40 лет. Так что кремлевская власть может жить спокойно — думаю, что никакой революции у нас не будет. Но надо понимать, что авторитарный политический режим опасен: он несет риски для страны и для соседей. Не желая поделиться властью и ответственностью с новым правительством, Николай II обрек на гибель и империю, и себя.

Владимир Познер: Меня удивляет, что для многих в России империя — это что‑то позитивное. Хотя Россия в основном — даже в советское время — была и оставалась империей, просто история доказывает нам, что империя конечна и ее гибель — это всегда болезненная вещь. Что касается Февраля и тех 8 месяцев перерыва между империями, то я не считаю, что это была свобода, которой можно гордиться. Мне кажется, страна оказалась к ней не готова, скорее, тут существовало представление о воле. Воля не предполагает ответственности: говорю и делаю, что хочу. Не проводя никакие параллели, мне представляется, что страна и сегодня не готова к свободе. На мой взгляд, отсутствие ответственности и нежелание ее нести — это рабская вещь. Самый безответственный человек — раб: за него отвечает хозяин. Рабство имеет очень долгую историю в России: это не просто экономическое положение, это определенный менталитет. Когда рабу предлагают свободу, он часто не знает, что с ней делать, и отказывается от нее.

Все, что случилось в феврале, произошло с очень маленькой группой людей: за пределами столицы всего этого не заметили. То, что люди выходили бунтовать, потому что не было хлеба, — это не проявление стремления к свободе, это проявление желания покушать. Эти месяцы вообще очень показательны для России. Ныне о Николае II нельзя плохо говорить, потому что он был великомучеником, его расстреляли. А ведь именно император в значительной степени ответственен за то, что случилось, ведь он оказался бездарным правителем. Поэтому, на мой взгляд, у Февральской революции нам нечему учиться. Это трагический момент, который показывает, насколько Россия не была готова к тому, что с ней произошло, в том числе и потом.

Андрей Шаронов: Меня эта тема заинтересовала как раз из‑за параллелей с сегодняшним днем. Важно не повторить тех ошибок и понять, что такого фатального случилось ровно сто лет назад, можно ли было этого избежать тогда и как не допустить в наше время. Мне кажется, страна никогда не бывает полностью готова к какому‑то серьезному изменению. В процессе перехода она должна осваивать новые навыки, компетенции и способы общежития. Я вдруг понял такую простую мысль, о которой сейчас часто говорят: при наличии двух полюсов — непопулярного, слабого царя и агрессивных большевиков-авантюристов — в России не оказалось достаточной силы в центре. Они смогли бы продолжить движение в правильном направлении — от империи к республике. Тогда было принято много правильных решений — пусть и номинальных, только на бумаге. А потом все переменилось, и большевики на 150–200% использовали тот небольшой шанс, который попал им в руки. Для меня это очень важный урок: стране нужен здоровый центр, который договороспособен, толерантен и сдерживает любую эскалацию.

Ермолай Солженицын: В отсутствие середины к 1917 году в России сложились крайне накаленные отношения внутри парламентской и околопарламентской интеллигенции. Все партии, присутствовавшие в Думе, смотрели на мир очень доктринально: в компромиссе они видели сдачу позиций. Культура дискуссий так толком и не зародилась, и нам надо понять, как привить ее сейчас, как нащупать форматы общения с теми, кто не разделяет наши взгляды.

Как нужно говорить о революции?

Ксения Собчак
Журналист
Михаил Зыгарь
Создатель проекта «1917. Свободная история»
Константин Богомолов
Театральный режиссер
Юлия Шахновская
Директор Политехнического музея
Александр Молочников
Актер, режиссер

Ксения Собчак: Из достаточно серьезных источников, которым можно доверять, у меня есть такая информация: когда в Администрации президента активно обсуждали столетие революции, провели не одно совещание о том, как правильно подавать народу этот юбилей. Источники утверждают, что было принято решение не обсуждать столетие революции как некую юбилейную дату. Единственный уровень, на котором возможны эти дискуссии, — некие экспертные советы, ученые собрания. Сразу оговорюсь: сегодня мы не претендуем быть экспертным советом по этой теме. Но мне хотелось бы обсудить, почему в стране все еще не готовятся какие‑то серьезные мероприятия в связи с годовщиной революции.

Юлия Шахновская: Почему власть не занимается этим, надо спрашивать у власти. У нас же, мне кажется, есть объективная причина, по которой мы не считаем Февральскую революцию знаменательной датой: мы не ее наследники. После нее не случилось какого‑то продолженного изменения: был какой‑то небольшой период свободной России, которая нам нравится, а потом страну захлестнула совершенно другая волна. Нам сложно себя с этим ассоциировать, и я не знаю, можно ли исправить эту ситуацию.

Ксения Собчак: Когда я готовилась к этой дискуссии, я была удивлена тому, какой интерес эта дата вызывает в западной прессе, сколько западных журналистов отдают первые полосы своих газет под то, чтобы рассказать о революции, о событиях Февраля и Октября. У нас в стране все не так. Понятно, что это спорная и очень болезненная для многих дата, но почему до сих пор не выработан язык, на котором об этом можно правильно разговаривать, который дал бы правильную интонацию для обсуждений?

Константин Богомолов: Я не очень понимаю саму идею того, что нужна какая‑то правильная интонация для разговора о том или ином событии, тем более историческом, которое мы с вами не видели, про которое ничего объективно не знаем и можем судить только по каким‑то свидетельствам. И слава богу, что нет единого языка и точки зрения, потому что они превратилась бы в некую идеологическую установку.

Ксения Собчак: Я имею в виду немного другое: почему нет какой‑то официальной позиции по этом вопросу? Есть же она по каким‑то национальным праздникам.

Константин Богомолов: Ну а какой это национальный праздник? Это реальное историческое событие. При этом 1917 год вмещает в себя сразу несколько дат: это какая‑то цепь событий, которые привели к определенным изменениям в обществе и государстве. 1917 год — это некая цифра, придуманная советской властью, тогда как на самом деле это что‑то более глобальное: революция не возникла из ничего и не кончилась 1917 годом. Мы же наследуем этот советский бренд, потому что под него выделяются какие‑то деньги.

Может быть, вопрос в том, насколько общество хочет рефлексировать об этом событии, до какой степени оно готово вкладывать свои интеллектуальные и психические усилия в то, чтобы пытаться исследовать эту дату. Я не отношусь к тем людям, которые будут себе доказывать, что нам надо об этом срочно рефлексировать; мне кажется, это саморегулирующийся процесс. Гнать всех под зад пинками, чтобы мы все срочно думали о том, что было сто лет назад, как‑то абсурдно. Это должно быть естественной интенцией организма.

Михаил Зыгарь: Я абсолютно согласен с Константином Богомоловым: слава богу, что нет никакой официальной линии по поводу того, как нужно праздновать 1917 год, иначе мы бы здесь не сидели и обсуждали бы что‑то совсем другое. Но есть полуофициальная линия: например, я вижу, как преподносят 1917 год разные окологосударственные СМИ, и знаю, какие документальные фильмы снимаются к октябрю. Они про то, что все революции одинаковые, цветные, делаются на западные печеньки, и это всегда плод кровавого заговора какого‑то заокеанского обкома: Февральская революция — дело рук англичан, а Октябрьская — немцев. Такой же, я думаю, была бы и официальная позиция.

При этом мне кажется, что неофициозная дискуссия на тему любой истории очень важна. Я правда считаю, что было бы неплохо как‑то по-разному брендировать какие‑то отдельные части 1917 года. Сейчас он никому не интересен и не является предметом обсуждений и споров; это не больная тема, она никого не волнует. Последний раз 1917 год был актуален в 1991-м, когда его очень сильно переели, потому что во время гласности и перестройки «Огонек» публиковал все, что возможно, чтобы как‑то по-другому преподнести эту дату. На этом тема 1917 года была закрыта, и для сегодняшнего российского общества Ленин — это не вождь революции, а «гриб» или батюшка, который «разложился на плесень и на липовый мед». В России Ленин — герой анекдотов, а в остальном мире он левая икона. У нас вообще отношение к истории стало очень циничным, поскольку мы знаем, что ее все время используют. Мне кажется, это плохо, потому что все наши стереотипы родом из истории — «от нас ничего не зависит», «как власть решит, так и будет», «на выборы не пойду». Поэтому я думаю, что если в России есть какая‑то позитивная история про свободу, то лучше про нее поговорить, чем забыть.

Александр Молочников: У меня есть ощущение аморфности моего поколения, этой всепоглощающей хипстерской культуры. Когда я стал читать о декабристах, о народовольцах, то я понял, что это ребята того же возраста, что и те, которые тусуются сегодня на Патриарших и на лекциях, — а они в свое время взрывали чиновников. И мне интересно, почему сегодня только один человек бьет себе гвоздем по яйцам, а тогда — великое множество.

Юлия Шахновская: Мне кажется, что когда Михаил говорил про первую республику, то некорректно употребил это слово: такого статуса у российского государства на тот момент не было. Я хотела бы продолжить мысль Кости. История — сложный предмет, и ждать от всех людей интереса к ней странно. Его никогда и нигде не будет. Осмысливать историю могут те, кто ею занимаются, или те, кто всерьез увлечен какой‑то темой. На мой взгляд, говорить о каких‑то ценностях через исторические факты — это тернистый путь. Я не хочу оценивать, правильный он или неправильный. Февральская революция случилась, потому что были люди, готовые защищать определенные ценности. А сейчас мы не знаем, что мы должны отстаивать.

Михаил Зыгарь: «Левада-центр» недавно провел опрос: чем гордятся жители Российской Федерации? На первом месте была победа в Великой Отечественной войне, на третьем — полет Гагарина, а на втором — Крым. И с этим ничего нельзя сделать. Я был бы рад гордиться какими‑то другими периодами российской истории. Мне вообще кажется, что гордость — важный драйвер многих человеческих свершений. Было бы здорово, если бы у людей была возможность гордиться не только насилием, но и свободой. Я верю, что у нас есть люди, которые верят в свободу. И я верю, что эти ценности могут передаваться каким‑то другим путем — не пропагандой, а просвещением, литературой и кино.

Константин Богомолов: Я согласен: когда люди выбирают свободу — это прекрасно. Хотя ничего страшного в том, что люди выбирают победу в войне, я тоже не вижу. Моя мысль заключается в следующем: вы все равно рассуждаете в терминах пропаганды. Дай вам пропагандистскую машину, которая сейчас работает на «Крым наш» и насилие, и вы ее будете точно так же использовать на пропаганду прекрасных гуманистических ценностей. А по-моему, в жопу те ценности, которые надо пропагандировать. Свобода наступит в мире, свободном от пропаганды, в том числе от пропаганды свободы. Людям надо просто давать информацию. Окрепший разум справится сам.