— Тильда Суинтон однажды назвала вас рок-звездой от кинематографа.
— Никогда не осмелюсь спорить ни с чем из того, что скажет Тильда! Она мой лидер, мой бесстрашный лидер. Хотел бы, чтобы она стала королевой вселенной. Не можете себе представить, как я ее люблю! Так что в ее слова вдумываться не буду. А то застесняюсь и начну все отрицать.
— Во всяком случае, ваш стиль — седина, например, — отлично соответствует имиджу.
— С этим мне всю жизнь было нелегко. Я начал седеть еще тинейджером. Хорошо помню, как девчонки на парте за мной смеялись и одна говорила другой смеясь: «Он, наверное, родителям дом красить помогал летом, краска в волосах осталась». А я про себя думал, как это несправедливо: я ни в чем не виноват! Потом вышел фильм «Более странно, чем в раю», я тогда ходил весь в черном, как подросток — подражал Гамлету, Зорро или Рою Орбисону, — и один критик написал в своей рецензии: «Какой претенциозный придурок — красит волосы белым, носит черное и делает черно-белые фильмы, в которых ничего не происходит!» Тогда я научился не доверять ничьему суждению о моей внешности. Пусть идут к черту. Это их проблемы, не мои, а я не буду из-за этого переживать.
— Как вышло, что вы одновременно выпустили два фильма — «Патерсон» и «Gimme Danger»? Так задумывалось с самого начала?
— Это чистое совпадение. Игги Поп впервые обратился ко мне лет восемь назад: мол, кто-то собирается сделать фильм о нем и The Stooges — и почему бы этим кем-то не оказаться тебе? Я ответил: «Ты что, правда предлагаешь мне поставить фильм о The Stooges? Да я хоть завтра готов приступить». Он ответил: «Это моя мечта!» Мы тут же взялись за дело, и, пока не нашли продюсеров, я вложил собственные деньги — примерно сорок тысяч долларов. Потом, когда мне уже за квартиру было нечем платить, опомнился. Пришлось остановиться и переждать. Мы сняли «Выживут только любовники», потом вернулись к «Gimme Danger», тут на горизонте забрезжил «Патерсон», во время съемок которого мы нашли, что тинейджеры Патерсона признали Игги Попа королем красоты! Все связано. Это синхронность, это гармония.
— А почему именно «Gimme Danger»?
— Так называется одна из лучших и самых моих любимых песен The Stooges, лучших именно с точки зрения текста. У них вообще есть удивительно сильные стихи. Название для истории этой группы показалось подходящим. Есть там сцена, где младшая сестра братьев Эштон описывает момент распада The Stooges: они разорены, плотно сидят на наркотиках, возвращаются домой побитыми и раздавленными, а им всего по 24 года… что ж, это было счастьем, что они просто выжили! Мало ли что могло с ними произойти. Музыка вообще опасная вещь. Правда, мы обсуждали еще одно потенциальное название, тоже позаимствованное из песни: «Your Pretty Face Is Going to Hell» («Твое хорошенькое личико идет в пекло»). Но выяснилось, что кто-то уже собирается снимать байопик об Игги Попе под этим названием, так что мы отказались. Рабочее название было «We Will Fall» («Мы падем»), еще одна их песня, однако это звучало слишком трагично. Фильм у меня все-таки не такой.
— Многих смутила безапелляционность заявления, что The Stooges — «величайшая группа в мире».
— Ну не величайшая, конечно, а одна из величайших! Но я готов заявить, что их альбом «Fun House» — лучшая рок-н-ролльная запись всех времен. Для меня. Индустриальная пролетарская атмосфера Среднего Запада нашла уникальное выражение в их энергии, задоре, драйве, где слышится не только радость, но и мрак. Мне нравится заложенное в музыку The Stooges противоречие: с одной стороны, что-то примитивное, почти первобытное, а с другой, тяготение к сложности и авангардности, что-то от экспериментального джаза. У них лучший в мире фронтмен — и с точки зрения физических данных, и по части вокала. А каковы концерты! Ведь они первыми сломали невидимую стену между сценой и залом. Игги смешал все, ныряя в самую гущу публики или вытаскивая зрителей на сцену. Я мог бы продолжать часами!
— Как и когда вы сошлись с Игги Попом? Это ведь было до «Кофе и сигарет» или «Мертвеца», где он снимался.
— Я услышал музыку The Stooges еще подростком, мне было лет шестнадцать. Тогда я жил в предместьях Акрона, штат Огайо. Сошлись мы уже в конце 1980-х, в Нью-Йорке. У нас оказался общий друг и коллега, барабанщик. Зависали вместе, потом стали настоящими друзьями. Мы оба со Среднего Запада, у нас схожее чувство юмора и профессиональная этика: мы оба не принимаем себя всерьез, но принимаем всерьез работу, которую делаем. С тех пор миновало четверть века, и мы друзья до сих пор.
— Считается, что взять музыканта или рок-звезду в фильм вместо актера — это риск. Но вы, кажется, считаете иначе и предпочитаете именно музыкантов.
— Все потому, что я пришел в кинематограф из музыки. Эти люди всегда были кругом моего общения, многие — моими близкими товарищами, соратниками, друзьями. Впрочем, тогда, на рубеже 1970–1980-х, никому не хотелось замыкаться в рамках одной только музыкальной карьеры. Этого казалось недостаточно. Патти Смит была музыкантом и писательницей, а другие люди совмещали рок-сцену с кинематографом, как это делал и я. Иные исполняли музыку и занимались живописью. Разобраться иногда было невозможно, кто есть кто, музыкант или актер: разве что с Эстер Балинт из «Более странно, чем в раю» я сразу знал, что она считает себя актрисой. Хотя ее театр был независимым, почти подпольным. И она тоже занималась музыкой! Так и повелось с тех пор.
— Вы вообще предпочитаете живые концерты или прослушивание музыки в записи? «Год лошади» когда-то был совершенно концертным фильмом, «Gimme Danger» устроен чуть иначе.
— Когда есть такая возможность, я всегда выберу живой звук и концертное исполнение. Пространство заполняется музыкой, это создает эффект неповторимого, единственного в своем роде момента. Это чувство висит в воздухе, объединяет публику с музыкантами. Таинственное и волшебное ощущение. Тем не менее я слишком люблю музыку, чтобы отказаться от постоянного прослушивания записей: история переполнена великими записями — и вернуть тот момент, когда они создавались, мы все равно не в силах. К тому же в студии каждый музыкант пытается создать идеальную версию своего произведения — и мне интересно услышать и оценить то, что он сам считал идеальным. Хотя магии в концертной музыке больше.
— Игги Попа часто называют предтечей панка. А что о панке думаете вы? Себя к панкам не относите?
— Само клеймо «панк» мне не нравится. Но когда мне было двадцать с небольшим, я проводил очень много времени в манхэттенском клубе CBGB, и там дух той эпохи ощущался очень отчетливо. Тогда я влюбился на всю жизнь в группу Television, концерты которой — лучшие на моей памяти из всех, на которых я бывал. Эта сцена меня покорила и засосала: все делились идеями, никто не думал только о музыке или только о кино. Недавно, кстати, вышла книга фотографа Дэвида Годлиса, который запечатлел те годы в CBGB, конец 1970-х — начало 1980-х, и я даже написал об этих черно-белых снимках, которые меня сильно впечатлили. Важная эпоха в моей жизни.
— Многие артисты — не только в музыке — начинают с независимого творчества, но постепенно становятся частью индустрии. Вам удается удержаться от этой трансформации на протяжении всей жизни.
— Как я могу это анализировать или комментировать? Я просто занимаюсь тем, что считаю правильным, и чувствую себя счастливым, что у меня есть такая возможность. Это вопрос упрямства, наверное. Я никогда не хотел, чтобы парни с деньгами объясняли мне, что делать за их деньги. Или чтобы меня кто-то учил, как снимать кино. Меня это просто не интересует. Когда-то мне предлагали невероятно странные коммерческие проекты, и я ломал голову, пока меня не осенило: да они и фильмов моих не смотрели, просто прочитали, как меня похвалили в Variety.
— То есть вы будете и дальше настаивать на своем — снимать малобюджетное кино?
— Это очень тяжело. Алгоритм сломан, скромные фильмы делать сложнее с каждым годом. Из-за профсоюзов и других причин снимать все дороже, а возвращать деньги в прокате — все труднее. Думаю, в Европе я мог бы снять «Патерсон» за треть его бюджета. Но город Патерсон находится в Нью-Джерси, что мне было делать? В Гамбург его перевести? Я «Выживут только любовники», кстати, немалой частью в Гамбурге и снял, но нельзя же так всегда поступать. Причем продюсеры еще на меня давили, подгоняли, требовали уложиться в 28 дней вместо запланированных 30, но я послал их куда подальше. Большую часть денег ведь все равно добыл я.
Причем раньше это было гораздо проще. «Вне закона» стоил миллион долларов. Я еще до съемок продал права на фильм трем странам — Франции, Германии и Японии. Снял кино, показал и стал продавать дистрибьюторам в другие страны, от США до Италии, и деньги уже вскоре стали возвращаться тем, кто вложился в производство. Мы все честно поделили с инвесторами, пятьдесят на пятьдесят! А «Патерсон», кажется, должен заработать миллиард долларов, прежде чем я получу хоть какую-то прибыль.
— Вы когда-то ушли из музыки в кино, но теперь вернулись, вовсю записываетесь и выступаете. Не скучаете по тем временам, когда приглашали в полноценные соавторы по части музыки кого-то вроде Нила Янга или Тома Уэйтса?
— Не знаю. В разных фильмах получается по-разному. Я знал с самого начала, что хочу электронную музыку для саундтрека «Патерсона», потому что никогда раньше этого не делал. И долго искал что-нибудь подходящее. Исследовал современную и старую замечательную электронную музыку. Честно пытался собрать из нее саундтрек, причем из некоторых моих любимых авторов, но что же делать, если ничего не подошло? Слишком мрачно, слишком сладко, слишком абстрактно… Потом посоветовался с разными людьми — и они в один голос сказали: «Ты и Картер Логан из SQÜRL оба музыканты, у вас обоих есть по синтезатору, так что вас останавливает?» Так мы вдвоем записали саундтрек. Вручную, сами. Получился эдакий эмбиент с маленькими вкраплениями акустической гитары. Музыка звучит как сон, одновременно со звуками поэзии. Я этого не планировал, но обстоятельства вынудили. С другой стороны, зря мы, что ли, синтезаторы покупали!
— Есть у вас как у меломана любимый чужой саундтрек? Который вы переслушиваете?
— Трудно выбрать. Много классических и вполне хрестоматийных. В последнее время был увлечен саундтреком к «Запретной планете», это электронные звуки, которые синтезировали вдвоем Луис и Биби Бэрроны. Их тогда даже в титрах не указали! Там, правда, не столько музыка, сколько звуковые эффекты.
— Можно спросить, что еще в вашем плеере? В последние дни?
— Мой плейлист постоянно меняется, чего только я ни слушаю! Много слушаю Тендая Брэкстона, сына легенды фри-джаза Энтони Брэкстона. Он невероятно талантлив и самобытен, не знаю даже, какими словами описать то, что он делает: ни к одной категории не припишешь. Слушаю много нового кантри, особенно Стерджила Симпсона. Но слушаю еще, например, исландскую группу Dead Skeletons или Стивена ОʼМалли, который из группы Sunn O))). Огромное количество классической арабской и индийской музыки. Английскую музыку XVI–XVII веков. Хип-хоп-дуэт Run the Jewels и Кендрика Ламара. Много женской музыки — The Casket Girls, Warpaint, а еще Noveller, сольный гитарный экспериментальный проект Сары Липстейт. Много всякого! И все время нового.
— Что вас так привлекает в хип-хопе? Он часто возникает в ваших фильмах, в «Патерсоне» даже сыграл Метод Мэн.
— Хип-хоп — прекрасное расширение того, что миру дали блюз, соул, фанк, даже регги; Кул Герк, один из прародителей хип-хопа, был с Ямайки. А главное для меня — стихи: иногда они могут быть невероятно сложными и вообще потрясающими. Я много лет спорю на эту тему с одним другом, рок-критиком из Rolling Stone, большим поклонником блюза. Он говорит: «Джим, ты белый мальчик из Огайо, что у тебя общего с этой эстетикой наркодилеров?» На что я отвечаю: «Ты вот блюз слушаешь — а когда в последний раз вел своего мула на водопой, подстегивая его хворостиной?» Понимаете, я люблю самую разную музыку, а хип-хоп невероятно богатая и разнообразная культура. Конечно, мне не все в ней нравится. Апология денег, блеска и успеха — это не по мне.
— А сегодня вам какие рэперы по-настоящему близки?
— Мне нравится хип-хоп Западного побережья, например, Эрл Светшот. Некоторые еще менее коммерческие исполнители. Уже мной упомянутый Кендрик Ламар — настоящий гений, бесспорно.
— Ваша жизнь заполнена музыкой, но в фильмах часто едва ли более важную роль играют паузы.
— Наверняка так и есть. Черт его знает. В хороших стихах пробелы между строфами столь же важны, как и строки. И когда Майлз Дэвис посреди той или иной композиции вдруг перестает играть, это звучит не менее выразительно, чем любая его музыкальная фраза.
— Вы не думали когда-нибудь снять немой фильм?
— Такого плана у меня не было. Если искушение однажды возникнет, я попробую.
— Тем не менее ностальгия по старому кино и старой музыке все время слышится в ваших словах. Как вы переживаете взросление?
— Определенного ответа у меня нет. Два дня назад в Нью-Йорке я ехал в аэропорт на такси. Были жуткие пробки, так что мы отправились в объезд через Бруклин и Квинс. Была середина дня субботы, прекрасная погода. Я ехал, смотрел в окно и думал, что даже если опоздаю в аэропорт, то волноваться не о чем. За окном дети гоняли мяч, кто-то чинил дверь своего дома, кто-то шел за покупками и громко смеялся над чьей-то шуткой… Я ехал и думал: «Иногда мир совершенен». Кажется, несколько лет назад мне труднее было это почувствовать. Хотя, конечно, и сегодня мне многое не нравится в мире. Слишком мало времени отпущено человеку на нашей планете, отсюда и большинство трагедий. Так что надо учиться быть благодарным за маленькие детали жизни. Вот мы сидим и говорим о фильмах — ерунда какая-то… Но иногда кажется, что и важнее ничего не существует. Пока кто-нибудь не скажет: «Ребята, да расслабьтесь вы наконец. Это всего лишь кино».