— Ваш фильм основан на одноименном романе, действие которого происходит в СССР 80-х. Главный герой — его в картине играет Юра Борисов, — как я понимаю, хочет откосить от армии, чтобы не попасть в Афганистан, поэтому бежит в Монголию. Роман исполнен в мрачных, даже кровавых тонах. Ваша картина совершенно иная по настроению. Зачем вам в принципе понадобился этот текст, если по сути вы просто хотели рассказать историю двух одиночеств, которые, несмотря на трудности перевода, находят друг в друге родственные души?
— Все изменения, что мы внесли в роман, были согласованы с автором. Ведь изменился не только пункт назначения — вместо монгольских степей северные петроглифы, но и время действия — СССР 80-х превратился в Россию конца 90-х, и даже возраст героя — он сильно повзрослел. Однако [писательница] Роза Ликсом мне полностью доверилась. Уже снимая фильм, я заново перечитал роман и понял, что многое из того, что я считал отсебятиной, что, как мне казалось, мы придумали со сценаристами, на самом деле заложено в романе. Поэтому без романа фильм был бы невозможен.
— А не страшно вообще было браться за этот материал? В России есть такой мем «наши играют заграничную жизнь», оставшийся с советских времен, когда буржуазный Запад снимали в Прибалтике с очень, так сказать, условным пониманием того, что из себя представляет эта заграничная жизнь. Вы рассказываете про Россию 90-х, период специфический и очень важный, наполненный самыми разными, но неизменно сложными смыслами. Кто вас консультировал? На каком этапе появилась Любовь Мульменко в качестве автора диалогов?
— Разница менталитетов и языковые трудности хоть и являются отправной точкой сюжета, в то же время совершенно не мешали нам работать над фильмом. Я опасался, конечно, что не смогу до конца понять, насколько живыми получились русскоязычные диалоги, поскольку не говорю по-русски, но почти сразу почувствовал — возможно, из‑за таланта Юры и остальных, — что диалоги те самые, что связь между исполнителями установилась крепкая, что любому зрителю будет понятно, о чем моя картина. Ну и многочисленные консультации с Любой Мульменко и российскими продюсерами «Купе» тоже меня укрепили в этом мнении. Очень важно, что ключевые моменты фильма — они за пределами языка.
— Ну а девяностые, коль скоро вы выбрали именно эту декаду. Точный год действия — 1998-й, ведь герои обсуждают «Титаник». 1998-й — практически последний год без Путина. В новом веке Россия, как и «Титаник», двинулась севернее и словно застряла во льдах. Жанр вашего фильма — роуд-муви, и девяностые были таким путешествием. Вопрос в том, куда двигалась страна. Как вы все это видите?
— Очень у вас интересный взгляд. Мне такие параллели не приходили в голову. С «Титаником» особенно. Вы знаете, мы хоть и выбрали сложное время — рубеж веков, — всем все понятно: Ельцин, Путин, мы старались не привязываться к конкретному году. Поэтому в фильме нет политики, фильм про двух людей, оставшихся наедине друг с другом и собственной пропащей жизнью. А кто там в Москве в этот момент конкретно у власти, неважно. Им неважно в этом поезде, в этом купе номер шесть.
— Девяностые, наверное, в русском кино лучше всех запечатлел Алексей Балабанов. И отчасти Александр Рогожкин, у которого, кстати, есть тоже фильм про трудности перевода с финского на русский. Смотрели ли вы «Кукушку» и «Брата», были ли эти картины для вас определенным референсом?
— Смотрел, конечно, и «Брат» оказал на меня огромное влияние. Сформировал мой взгляд на период девяностых в России.
— На мой взгляд, ваш фильм и правда полон именно балабановской интонации. Того особого сострадания, которое Балабанов испытывал к нашей бескрайней и неустроенной родине: на ее просторах в метели, вьюге, поземке, как говорит герой Юры у вас, мы все испокон веку блуждаем. Вы получили в Каннах Гран-при, а Балабанов, напротив, так и не понят Западом и тем же Каннским фестивалем. В отличие от Звягинцева, представителя уже следующей эпохи, снимающего совершенно иное кино — холодное, жестокое, ибо время сострадания прошло, пришла пора осуждать.
— Это абсолютно удивительно, что Балабанов не получил должного признания в Каннах — и даже у нас, в Финляндии, он недооценен. Мне нравятся фильмы обоих режиссеров, но Звягинцев, наверное, понятнее международной аудитории, потому что мыслит архетипами, а Балабанов — плоть от плоти России, а значит, миру с ним труднее. Это вообще не уникальный случай. В Финляндии, например, снимает не только Аки Каурисмяки, но лишь его, по сути, знают и любят за пределами страны.
— Скажите, а почему в вашем фильме московскую богему изображают сугубо петербургские персонажи — мои коллеги, между прочим. Спрашиваю не просто так. Есть противостояние между Москвой и Петербургом, соперничество двух столиц, оно распространяется и на интеллигенцию, поэтому смешно, что авторы журнала «Сеанс» в «Купе номер шесть» выпивают и спорят про Пелевина именно в Москве.
— Вы знаете, причины исключительно технического характера. На съемки, конечно, повлиял ковид, и поэтому, даже зная, что в кадре типично петербургская квартира, нам пришлось делать вид, что дело происходит как бы в Москве.
— Последний, но немаловажный вопрос. Сегодняшняя Россия в корне отличается от той, что вы показываете в фильме. У нас есть закон, запрещающий матерную лексику на экране, поэтому ваше кино сейчас идет в купированной версии. У нас есть закон о гей-пропаганде — вот ваша героиня влюблена в женщину, и эту однополую любовь совсем не осуждает герой Юры Борисова, ведь в девяностые Россия не была гомофобной. Какой вам, человеку из Финляндии, снявшему чуть ли не главный русский фильм года, представляется моя страна в 2021 году?
— Противоречивой. Россия противоречива. Люди хорошие, остальное под вопросом. Но я осуждаю оба закона, хоть мат на экране не так важен, как права ЛГБТ. Но знаете, кодекс ХейсаКодекс ХейсаСвод правил, принятый в Голливуде в 1930-м году. Согласно нему студийные фильмы не должны «снижать моральные стандарты тех, кто их видит». Например, было запрещено изображать поцелуй дольше 3 секунд, мужчину и женщину в одной кровати, показывать сцены насилия или употребления наркотиков. Был отменен в 1960-е, потому что сильно устарел, а успешные авторы научились его избегать., по-моему, доказал, что ограничения самовыражения в искусстве бессмысленны и даже преступны. Что касается закона о гей-пропаганде — это репрессивный закон, так быть не должно, и мне жаль, что так происходит. Мне жаль, что мой фильм показывают с купюрами, но я предпочитаю, когда мат запикивают, а не заменяют приличной лексикой. Ведь «***» есть «***», как нам всем известно.
