«Дело» — политическое камерное кино, где Мераб Нинидзе играет борца за правду, воинствующего интеллигента, которого по всем новейшим российским традициям сажают под унизительный и мучительный домашний арест, где он и сидит большую часть хронометража. Он встречается с адвокатом (Анна Михалкова), общается с мамой, но больше ничего не происходит.
Фильм вышел в прокат 23 сентября, и после этого Герман начал раздавать интервью всем подряд, мотивируя это тем, что у «Дела» был маленький бюджет, в том числе на продвижение, вот он и старается как может. Он согласился поговорить о собственных оскаровских перспективах на ультраконсервативном телеканале «Царьград». Еще вышло большое интервью с режиссером на «Кинопоиске», где Герман заявил о том, как обращается с кинокритиками: «Я как‑то поругался с одной критикессой, которая написала, что режиссер в „Бумажном солдате“ не определился в отношениях со временем. Я сказал, что она дура. Был прав по сути, но не по форме, раздражен, с похмелья». И затем на The City выходит монолог Германа-мл. (сейчас материал удален с сайта), где есть следующие строчки:
«Кино не должно никому нравиться. Оно должно порождать споры. Чем больше агрессии и информационных поводов, тем лучше. Было бы прекрасно, если бы какой‑нибудь известный критик избил бы из‑за нашего фильма Зинаиду Пронченко (кинокритик. — Прим. ред.), которую я не очень люблю. (Смеется.) Был бы информационный повод, кто‑то бы пошел в кино. У нас мало денег на продвижение фильма, потому что картину с такой повесткой не все рвутся поддерживать».
Герман утверждает, что сказал это в шутку, и не признает, что он, по сути, опубликовал в СМИ призыв к избиению нашей коллеги, шеф-редактора сайта «Искусство кино» Зинаиды Пронченко — причем подобные заявления он считает достойным способом продвижения своего фильма. Зинаида уже ответила по поводу этой публикации. В свою очередь Герман-мл. продолжил писать посты с советами: 1) «Впустите добро в сердце, прекратите скандалить со всем миром, поменяйте туфли и научитесь понимать кино, к сожалению, вы в нем очень плохо разбираетесь»; 2): «Вы можете продолжать выдумывать несуществующее, рисовать картину страшного Германа, придумывать и высасывать из пальца угрозы, но в реальности я просто пошутил».
Разумеется, режиссер имеет право сколько угодно дискутировать с критиками, но эта дискуссия точно не должна превращаться в угрозы жизни и здоровью. Нужно после такого публиковать разговоры с Алексеем Германом, который не только не извинился за свои слова, но и продолжает оскорблять журналистов?
Однако уже в нашем интервью, взятом задолго до эскалации этого конфликта, Герману был задан вопрос о его неагрессивной на тот момент нелюбви к Пронченко. Так что данный текст важно опубликовать хотя бы из соображений поддержки нашей коллеги, которая не заслуживает угроз физического насилия.
Вот этот разговор.
— Зачем вы ругали у себя в фейсбуке Зину Пронченко после ее поста«На фильме Алексея Германа-мл. „Дело“ мне ощутимо захотелось удавиться. Отчасти потому, что смотреть на Комарово в Каннах несколько противоестественно. Но в основном из‑за того, что режиссер перепутал кинематограф с нашей любимой передачей „Ещенепознер“. Вообще-то, перепутать довольно сложно — как манную кашу с черной икрой. Но Алексею Алексеевичу это удалось».? Уместно ли так огульно и публично режиссеру ругать критика«Пока крупный мыслитель Зинаида Пронченко исторгает из себя всю боль своего повседневного существования, пишет глупости, я скромно дам еще пару интервью, а потом отправлюсь обедать. День тяжелый, но настроение хорошее».?
— Потому что она меня раздражает своей глупостью. Потому что если не понимаешь и ни в чем не разбираешься, то научись хотя бы сделать паузу и подумать, что за ерунда такая, что все плохо играют. Не все плохо играют. Многие довольно хорошо. Я не знаю, не мне оценивать. Может быть, это не самое убедительное, что видели кинематограф и вселенная за последние 100 лет, но, честно говоря, абсолютно очевидно, что есть какие‑то актерские удачи. Зачем ты эпатируешь, [Зина]? Зачем…
Понимаете, мы живем во вселенной, где журналисты решили, что у них есть право давать вердикты, и оно действительно есть. Почему этого нельзя делать [тем, кому вердикты раздают журналисты?] Просто иногда раздражает глупость откровенная.
— Что у вас чаще всего спрашивают в интервью про этот фильм?
— Про Серебренникова. (Многим российским критикам образ главного героя напомнил образ режиссера Кирилла Серебренникова, который просидел под домашним арестом, избранным мерой пресечения по делу «Седьмой студии», с 23 августа 2017 года по 8 апреля 2019 года. — Прим. ред.).
— Что запомнилось из предыдущих интервью?
— Про Довлатова, что [главный герой в «Деле»] — это тот же человек через 50 лет. (Предыдущий фильм Германа «Довлатов» как раз был посвящен жизни русского писателя и публициста. — Прим. ред.).
— Я честно скажу, мне нравятся все ваши фильмы до «Дела» — они были куда масштабнее, погружали в иные затейливые миры (например, «Под электрическими облаками» или тот же «Довлатов»). И я пытаюсь понять для себя, что изменилось, может быть, для вас эта камерная обстановка оказалась непривычной?
— Честно говоря, мне абсолютно все равно, нравятся вам мои фильмы или нет, только не обижайтесь.
— Конечно.
— Сам вопрос подразумевает ответ, в котором я должен как‑то оправдываться, что вам не понравился мой фильм.
Я считаю, что вы неправы, потому что независимо от того, что фильм в вас не влез, мы видим, что вчера на фильме был довольно большой зал. Согласитесь, что фактически из зала никто не ушел. Согласитесь, что фильм приняли хорошо для Канн, это правда.
— В Каннах вообще, как вы знаете, на первых премьерах с авторами редко уходят или освистывают.
— Уходит много обычно, здесь не вышел никто — в общем, реакция хорошая. И когда‑нибудь выяснится, может быть, что вы неправы, а может быть, я неправ. Нас рассудит время через пять, десять лет, неважно.
Какова причина того, что для кого‑то это кино является живым, вызывает эмоции и сопереживание, а для кого‑то кажется выдуманным, не цепляющим и не отвечающим каким‑то его представлениям о кинематографе? Мой ответ очень простой: просто мы очень разные, мы разные вещи ценим в кино. И то, что часто нравится вам — я вас читаю, да, — мне не нравится категорически. На вкус и цвет товарищей нет.
Я не вижу в фильме объективно ничего, что делает его неудачным. В Каннах я посмотрел его в первый раз на большом экране. Там, где мы делаем кино, — это всегда очень маленькие лаборатории за очень маленькие деньги. Как вы понимаете, фильм без госфинансирования, и там экран в лучшем случае чуть больше, чем вот этот (показывает на бытовой телевизор, висящий неподалеку. — Прим. ред.).
И я вчера увидел «Дело» первый раз на большом экране. Посмотрел от начала до конца, чего я никогда не делал и не делаю на фестивальных показах, потому что я всегда ухожу. Чтобы перепроверить, сделал ли я что‑нибудь не так. И я не нашел того, что в фильме надо значительно переделывать. Главное, что у меня самого он какой‑то эмоциональный отклик вызвал. Поэтому я думаю, что наше с вами несовпадение — это скорее вопрос трактовки универсума. Она у вас одна, а у меня другая.
— А какая у вас трактовка универсума, давайте разберемся. Может быть, назовете какие‑то фильмы-референсы, в которых именно так политическая проблематика была разложена, как в «Деле»? Потому что у меня есть ощущение, что это кино как будто не из нашей жизни, скорее фантазия на тему жизни беззащитного интеллектуала-активиста.
— Нам казалось, когда мы писали сценарий, что мы возвращаемся в эпоху раннего Голливуда. У нас не было задачи показать всю совокупность нашей страны, мы не делали фильм «Рублев». Мы делали детализированную, подробную и, мне кажется, моментами эмоциональную новеллу из «Рублева». То есть это принципиально другой подход.
— То есть у вас вообще не было задачи, например, повлиять на российскую действительность этим фильмом?
— У меня нет вообще задачи ни на что никогда влиять. Я считаю, что Россия в своей совокупности — это такое странное огромное существо под полями, лесами, равнинами, степью и снегом, которое двигается в своем долгом тысячелетнем мучительном ритме, и мы двигаемся вместе с ней. Поэтому я не затрагиваю проблемы России, я затрагиваю проблемы одного конкретного героя. Я не пытался говорить, какой Россия должна быть, не пытался говорить, какой она не должна быть. Просто как‑то так случается, что я встречаю довольно разных людей, которые живут разными жизнями. У меня в знакомых намешаны и либералы, и нелибералы совсем, и военные, и еще кто‑то. Поэтому я не знаю, какой должна быть Россия. Не знаю. Я не верю, что кто‑то знает, если честно.
[В фильме я пытался взглянуть] с точки зрения условного человека, про которого в новостях не пишут. Пишут про Кудрина, пишут про коррупционные расследования, что кого‑то посадили, про суды — но не про конкретных людей. Это же все есть, но мы, на мой взгляд, никогда не погружались… Я не буду говорить «никогда», это неправильно. Но мы ранее не погружались в то, что происходит с человеком за пределами той двери, из‑за которой он может выйти только на два часа погулять.
Во-вторых, мне кажется, что фильм достаточно на самом деле полифоничен в заданных правилах игры. Мы не создавали русскую драматургию, мы вообще не играли в русское кино. Это был определенный эксперимент — попытаться создать другую конструкцию, которая больше укоренена в мире, [чем у нас]. Мы просто выходили на другую территорию коммуникации. Она не лучше, она не хуже, но это другая территория. В фильме «Под электрическими облаками» была какая‑то попытка показать нашу довольно сложную, дефрагментированную, потерянную во времени реальность. Здесь изначально я пытался просто уйти в другую степь.
— Про Канны спрошу. У вас явно очень эмоциональная связь с Каннами (фильм Алексея Германа-ст. «Хрусталев, машину!» освистали на пресс-показе в 1998 году именно в Каннах. — Прим. ред.), а я хотел спросить, нужны вообще эти фестивали в 2021-м? Можно было бы выпустить эту картину и не на широком экране, а сразу в онлайне — она бы оказалась более универсальной, как раз бы повлияла на все группы аудитории. Разве нет?
— А при чем здесь фестивали?
— Мне кажется, что фестиваль ощущается как рудимент: вряд ли необходима какая‑то офлайн-институция, куда надо обязательно приехать, где тебя могут «забукать» (когда в конце показа кричат «бу» вместо освистывания. — Прим. ред.). Это вообще очень некомфортное мероприятие, в том числе для вас.
— Мне кажется, что вы катастрофически ошибаетесь.
— Это не мое мнение, просто такой провокационный вопрос.
— На самом деле фестиваль — это в какой‑то степени шоу, событие, театр, маркетинг. Это деньги. Фестиваль — это в том числе неплохая площадка для старта фильма. Существование кинофестивалей так же естественно, как существование, например, театра. Потому что никакое же кино не вытеснило театр, правильно? Театр же иногда является более значимым, чем кино, на самом деле. Тогда можно было бы сказать: а зачем нам спектакли, если мы их можем просто переснять и люди будут так же покупать билеты? Но театр тем не менее существует по своим каким‑то правилам. А шоу — спорт и соревнования — будут существовать всегда.
— Нет, спорт-то понятно, спорт изначально подразумевает, что кто‑то лучше, а кто‑то хуже, а в кино такого не может быть.
— Здесь, безусловно, соревнование неочевидное, скажем так, и не всегда честное, и не всегда принимаемое людьми, но это элемент шоу-бизнеса, даже закрытого. Ни вас, ни меня не знают миллионы, понимаете? Мы в любом случае с вами относительно художественные рудименты, если нас вычеркнуть из истории, 95% населения, даже 99% вообще не заметят отсутствия ни вас, ни меня.
— Ну да, мы занимаемся отделочными работами. Я — в большей степени, вы — конечно, в меньшей.
— Но тем не менее на этой маленькой нашей территории мы с вами все равно участники этого шоу-бизнеса. Я приезжаю на фестиваль, вы пишете рецензии, и так мы живем. Это нельзя вычеркнуть. Мы можем принимать [эти правила игры], можем не принимать, можем ездить на фестивали, а можем не ездить, но это уже не нам решать. Так устроен мир, на мой взгляд.
