— Какие фильмы понравились в этом году?
— Я не то чтобы много смотрел. Мне понравился «Арахисовый сокол», потому что я в первый раз увидел такое совмещение профессионального актера с реальным человеком с синдромом Дауна. «Джокер» интересный, но я в принципе увидел то, что и ожидал увидеть, — великолепную актерскую работу Феникса. Все, что я смотрел на «Кинотавре», было так себе… Но «Верность» — интересное размышление о женской сути.
— Все интересное, но не было ничего такого, что тебя поразило?
— У меня просто с кино так редко происходит. Вот меня, например, поразил спектакль Васи Березина на заброшке у Покровского бульвара. Знаешь Васю Березина?
— Да, это панк современного театра.
— Просто это был первый спектакль, который я у него видел, мало об этом знал. Так получилось, что я случайно там проезжал, встретил Розу Хайруллину (актриса, как и Борисов, играет в сериале «Ольга». — Прим. ред.), которая стояла на бульваре. Остановился поговорить с ней, а в результате попал на спектакль. И это меня перевернуло, отрезвило. Я удалил свой инстаграм (сейчас уже восстановлен. — Прим. ред.). Потому что на тот момент я достаточно сильно начал двигаться в сторону мейнстрима в связи с рядом картин, в которых снялся.
— Каково было быть актером в 2019 году? Какие новые вызовы тебе пришлось принять как актеру?
— Мой год начался с фильма «Серебряные коньки», которые мы снимали в Петербурге. Это такая то ли сказка, то ли не сказка на рубеже XIX и XX веков, где я играл чувака сродни персонажу Сэма Рокуэлла из «Семи психопатов». Он такой одержимый чем‑то, но отрицающий все на свете.
— Я имел в виду скорее не конкретные роли, из‑за которых тебе условно пришлось встать на коньки, а какие‑то общие судьбоносные события — вроде того, что ты удалил инстаграм.
— Окей, схема в этом году была такая: я работал-работал-работал, дошел до обозримого верха, а вершиной был «Кинотавр», где мы победили с «Быком». В этот момент у меня началось активное знакомство с большим количеством людей [из индустрии]. Я понял, что мне на какое‑то время открылось множество дорог. Вопрос был лишь в том, куда я дальше пойду, какую из дорог выберу. Была куча предложений и интервью, но вот я попал на спектакль Васи Березина и задумался о том, что мне бы не хотелось погружаться в мейнстрим и становиться каким‑то популярным лицом, которое рекламирует часы.
Чтобы продюсеры давали возможность экспериментировать там, где ты хочешь. Потому что у нас сегодня век продюсерского кино.
— Раньше ты говорил, что продюсеры не утверждали тебя на роли, потому что ты не был известен, а сейчас все наоборот — продюсеры зовут, а ты не хочешь?
— Условно говоря, да. Они все развернулись в мою сторону, ведь я новое лицо, на котором можно делать деньги, получать энергию и так далее. Потому что вокруг меня есть информационный резонанс. Это логичная бизнес-схема. Если бы я был продюсером, то поступал так же. Но в этот момент я должен удержаться как художник или артист — не знаю, как правильно себя назвать, — чтобы не продаться, но при этом не потерять этот контакт. Я не хотел бы потерять контакт с продюсерами, но и не хотел бы стать их рабом. Если согласиться на ряд предложений на определенных условиях, то быстро становишься зависимым человеком. Быстро станет неинтересно тебе, неинтересно им, все на этом закончится. Сгоришь как спичка. Послать всех на *** [три буквы] — другая крайность, после которой все скажут, что с этим чуваком невозможно иметь дела, он нигилист, как Вася Березин.
— Но тебе сейчас предстоит скользить по всем этим премьерам…
— Вот мне и бы хотелось найти эту середину между мейнстримом и своей позицией.
— А есть такие примеры у нас?
— У нас нет. А вообще в пример могу привести опять же Шайю ЛаБафа. Но тут нет такой формулы, что «вот я хочу быть как Шайя ЛаБаф или как Ди Каприо». У каждого человека есть своя уникальная дорога, и *** [черт] знает, как так получается, но ты всегда идешь по этой дороге.
— А как тебе такой новый вызов этого года, что все актеры будто бы должны иметь свое мнение насчет политики? Раньше же такого не было, это новый запрос к медийному персонажу. В этом году актерскому сообществу даже пришлось сплотиться и высказаться по поводу «московского дела».
— Все же началось с Голунова. Это журналисты нам подали пример. Если бы журналисты не отстояли Голунова, то, возможно, актеры бы не сделали этого тогда с [Павлом] Устиновым. Когда забрали Голунова, журналисты поняли, что чувак не виноват, его пытаются закрыть, все объединились, чтобы его оттуда достать с помощью общественного внимания. Вы [журналисты] понимаете, как работает медиапространство, потому что вы в этом крутитесь и вам это знакомо. А актеры — по большому счету неорганизованные дураки. Один пытается сделать майки, другой выходит на улицу, третий обсуждает с друзьями, четвертый ведет прямой эфир, как он стоит у здания суда. Но в результате не получается резонанса для большинства людей.
С подачи Саши Паля по тем же лекалам актеры объединились, рассказали, что вот есть такой Паша Устинов, он не виноват, обратите внимание на это видео. Все стало организованно. Об этом узнала вся страна. А власть же все слышит, все зеркалит и все понимает: «Ага, этого надо отпускать, но всех мы отпустить не можем».
Только из‑за того, что так произошло с Устиновым, в это врубились актеры. Уверен, пройдет время, и они от этого отойдут. За исключением тех людей, которым интересна политика как таковая. Актеры — не политики. Да, во всей этой акции было очевидно, что парень не виноват, поэтому все вписались. Но по большому счету все мы, актеры, мало что понимаем в том, кто кого обвиняет, почему обвиняют, как на это влиять, как кого вытаскивать, кто за что отвечает.
— В том ролике актеров ты зачитывал слова Егора Жукова. Ты следишь за этим делом?
— Я не слежу за этим настолько глубоко, как некоторые из моих друзей. Но я знаю об этом деле чуть больше, чем многие мои знакомые. Не могу сказать, что это дело — что‑то из ряда вон выходящее. Это очевидный ход истории, следующее звено происходящих событий в этом году. В этом есть куча несправедливости. В этом есть куча закономерностей.
— Откуда у тебя и других актеров появилась эта уверенность, что нужно высказаться? Ведь раньше такого не было.
— Для меня это было очевидно. Люди из политики дошли до определенной точки в этом году. Они вышли на эти акции, которые затронули и тех, и других, и всех сразу. Это затронуло и актеров, многие из которых тоже участвовали в этих акциях. Наверное, наше общество доросло до здорового, осознанного диалога с властью. Предыдущим таким явлением была только «болотка» (митинги на Болотной площади 2011–2012 годов. — Прим. ред.). Диалог с властью должен быть, но только не за счет крови и чьих-то несчастий. Вопрос в том, как власть на это реагирует, насколько слышит, насколько она гибка.
Я все время думал о том, а что бы я делал, если бы был президентом. Об этом интересно подумать. Моя профессия заключается в том, чтобы все время ставить себя на чье-то место. Понять, что чувствует этот человек, и в любом случае оправдать его для себя.
Поэтому актер не может быть политиком, потому что он ******* [тронутый] человек. Он превратит государство в хаос за несколько дней. Поэтому вся эта акция остается на уровне акции. Говорить с актером о политике — это абсурд. Те актеры, которые могут вести политическую жизнь, это в большей степени не актеры, а харизматичные люди, которые могут играть определенные роли. В моем понимании актеры, на которых мне интересно смотреть, это неуловимые, сумасшедшие, живущие в моменте люди, готовые залезть в любую шкуру, оправдать ее и прожить чужую жизнь — чаще в ущерб себе.
— В одном из лучших клипов года, «Все как у людей» Noize MC, есть такие строки: «Но ты давай вон спроси у своих детей, где их папа нужней: в сводках новостей, чтоб ноги об него вытирать по телику, или в коридоре, чтоб сиденье поднять у велика?» Как ты думаешь, зачем же тогда поднимать голову, если семья все-таки важней, а акции были и прошли?
— Естественно, я не собираюсь лезть в политику. Просто это мне неинтересно. И куче моих знакомых, которые участвовали в акции о «московском деле», это тоже неинтересно. Но иногда что‑то переходит границы, и тебе кажется, что сейчас ты не можешь промолчать. Ты делаешь что‑то из ряда вон выходящее для себя.
— Но это же приводит к каким‑то определенным последствиям для тебя как актера? Кто‑то на съемочной площадке может понять неправильно, где‑то тебе скажут, что лучше бы снимался или сидел дома.
— Да, естественно, куча людей тебя не поймет. И такая же куча людей тебя не поймет, если ты этого не сделаешь. Ты выбираешь то, как тебе поступить, когда происходит большое событие.
Этот вопрос лучше задать Саше Палю, так как он начал этот флешмоб. Ему это пришло в голову, и никто не знал, как кто на это отреагирует. Но все остальные уже просто подхватывали, видя огромную волну, которая идет. Когда ты видишь эту волну, то понимаешь, что если что‑то будет происходить, то будет происходить со всеми вами. Вам вместе отвечать. Это не про политические амбиции, а про обратную связь политикам, которая должна быть.
— Тебе не кажется, что этот диалог власти с людьми не должен строиться на насилии и подавлении? Что он строится как‑то неправильно?
— Тут нет каких‑то лекал, правильно или неправильно. Да, наверное, у нас он строится не так, как во Франции. Но меньше ста лет назад в нашей стране людей просто так забирали ночью, потому что соседка сказала. Тысячу лет назад женщину сжигали на костре, если казалось, что она колдует. Еще тысячу лет назад младенцев вообще выкидывали в пропасть, если казалось, что с ними что‑то не так. А сейчас мы дошли до того, что каждый из нас имеет право голоса, право на свободу, для нас чудовищно, что если человека лишают выбора делать то, что он хочет. Это я к тому, как мы развились.
— Такими сравнительными степенями можно оправдать вообще все что угодно!
— Я никого не оправдываю! Мы говорим о том, что чудовищно, когда чуваков закрывают ни за что. Но мы же понимаем, почему их закрывают. Это показательная акция от нашей власти, направленная на то, чтобы другие так не делали. Это понятно всем. Но если они так не сделают, то у кого‑то появятся силы довлеть над ними.
— Складывается ощущение, что тебя устраивает такая ситуация. Сравнения типа «спасибо, что хотя бы не в Средневековье живем» приводят нас к тому, что мы закрываем глаза на растущий милитаризм…
— Милитаризм — ты имеешь в виду воинственное отношение по отношению к другим странам?
— Да, к примеру, твоя следующая главная роль в кино — байопик «Калашников». Автомат Калашникова — давно уже символ войны, оружие террористов и боевиков. До этого ты снимался в «Т-34» и множестве других военных фильмах. Но при этом мы видим тебя как человека, который записывает видео против акций устрашения со стороны власти. Как ты решаешь для себя эту этическую ловушку?
— Ты читал «Краткую историю человечества» Харари? Человечество все время себе противоречит. В этом суть человека. Иметь религию, которая велит подставить другую щеку, но при этом говорить, что у человека есть достоинство и нужно отстаивать свою честь.
Естественно, я сам себе постоянно противоречу. У меня нет пресс-секретаря или плана на следующий год по политическим движениям. (Смеется.) Происходит что‑то — я реагирую так, как, мне кажется, нужно. Предлагают какую‑то роль — я либо соглашаюсь, если для меня очевидно, что ее надо делать, либо отказываюсь. Могу потом пожалеть. По-разному складывается. Более того, я каждый день совершаю ошибки. Если тебе кажется, что ты их не совершаешь, ты перестаешь развиваться.
Со всем, о чем ты сейчас говоришь, я согласен. И я готов поспорить с каждым своим действием, которое я совершал в этом году. Но я уже, ***** [блин], это сделал. Тут вопрос только в том, делаешь ли ты выводы из этого. Иногда по 500 раз совершаешь одну и ту же ошибку и думаешь: «Да что ж такое! Когда же я научусь?»
Когда мы снимали «Калашникова», я хотел делать эту роль про человека, который, сам того не понимая, создает оружие для убийства других людей. Как следствие комплексов, полученных в детстве. И когда он это создает, то понимает, что, по сути, он как Сахаров…
— То есть это не история успеха?
— Нет, но это я так хотел делать. Но я не режиссер этого фильма. И как бы я ни гнул эту линию, есть режиссер (Константин Буслов. — Прим. ред.), который делал то, что он считает нужным. В этом беда моей профессии. Все время я имею свой взгляд на что‑то, а по сути это никого не волнует. Потому что я шестеренка. В этот момент ты понимаешь, что самый важный этап — это отбор, когда ты выбираешь себе режиссера.
— Тебе же уже удалось вырваться из прилипшего образа солдата в военном кино?
— Может, вырвался, а, может, и не вырвался. Не мне судить.
— Не было такого, что ты говорил себе: «Больше не буду играть солдат»?
— После каждой роли я говорил себе, что я перестаю. А потом не было работы, и мне предлагали играть солдат. У меня был выбор: либо ничего не делать, либо идти и опять делать вот это. И я шел и делал. Может, у меня не хватало ума и смекалки, как иначе заработать денег и что‑то при этом сотворить.
— Вместе с «Быком» у тебя был еще ряд ролей, связанных с 90-ми («Хрусталь», «Братство крыши»). Не боишься снова застрять в одном амплуа?
— Нет, не боюсь. (Смеется.)
— Есть актеры, которые играют практически сами себя в предлагаемых обстоятельствах, но ты из тех актеров, которые любят перевоплощаться? Ты меняешь свою психофизику, меняешь голос под героя, все больше становишься не собой на экране.
— Я верю, что человека как такого «самого» не существует. Есть биография, генетическое прошлое, и помимо этого — некая божественная составляющая. Каждая личность — это совокупность факторов. Мне интересно разбираться в этих факторах, а если не могу разобраться, то придумывать их. Как они сформировали человека, которого я буду играть. Поэтому я буду оправдывать любого человека для себя, будь то Путин или даже Сталин.
— Но это для роли в кино, а не в жизни. Или ты не разделяешь?
— Не разделяю. Я не понимаю, как можно не меняться для роли, если это все равно другой человек. Где моя личность?
Моя личность Юры Борисова, который родился в городе Реутове, живет вообще всего несколько недель в год, когда я вообще ни над чем не работаю. В сумме за все выходные. В результате во мне развиваются другие личности, которых я играю, а конкретно моя личность, которая могла бы развиваться при другой работе, возможно, она не развивается. Или развивается, но как у шизофреника. Но моя задача не стать шизофреником. Я мечтаю сыграть что‑нибудь такое о том, где проходит грань между игрой и реальностью.
— Во «Вторжении» у тебя тоже роль какого‑то силовика?
— Да, человека, выполняющего особое задание. Я готовился к роли, общаясь с людьми из спецподразделений.
— Ты общался по собственной инициативе?
— Да, я попросил познакомить с определенными людьми. Я с ними общался, спрашивал, как они работают, чем они руководствуются. Их работа — убивать людей. Они готовы каждую секунду это сделать. Это противоречит религии, но какая у них тогда религия? Как они себя оправдывают? Тем, что у них перманентная война? Что они думают?
— И даже здесь у тебя не было этого разлома: окей, оправдаю для себя этого персонажа, но в жизни я никогда не приму этого?
— Нет, блин, я и в жизни уже изменен! Для меня нет ни одного человека, которого я не могу понять. Потому что я уже вживался в роли больных, сумасшедших, умных, тупых, разных людей. Был вынужден встать на место стольких людей, что я скорее не пойму, как можно не понять кого‑то. Поэтому я убежден, что каждый человек относительно себя поступает правильно. Нет ни одного абсолютно злого человека, есть только убеждения. Каждый думает, что он поступает во благо.
— Есть шутка, что в сценарии «Вторжения» было слишком много воды. А какие шутки про водную часть были у вас на съемках?
— Когда мне показывали, как это будет выглядеть, я вообще не поверил, что такое возможно сделать в нашей стране. Очень много всего было нарисовано. Конкретно с водой мы столкнулись только когда снимали финал. Мы просто зависали в этой мокроте в павильоне — в темноте и в холоде. И было как‑то не до шуток.
— На съемках «Вторжения», случаем, не вспоминали фильм «Погружение» 2013 года, где вы с Риналем Мухаметовым играли дайверов? Ведь это тоже была фантастика и про воду.
— Мы уже давно забыли про это! (Смеется.) Но было прикольно, тогда у нас была смена на озере, которая длилась часов 18–20. Был плот, на котором стояла съемочная группа, а мы все это время плавали вокруг плота в надувных костюмах, которые называются «сухари», потому что они сухие внутри. В микроперерывах очень хотелось спать, и я просто надувал костюм, пристегивался веревкой к плоту и спал ночью на воде. Было жестко, а что мы там сняли, я даже не видел.
— Просто название еще такое похожее, тянет на трилогию.
— Да, «Притяжение», «Вторжение» и «Погружение»…
