— «Раскрашенная птица» Вацлава Маргоула, которую вы приехали представлять, — фильм, скажем так, разделивший критиков: одни его называют шедевром, другие говорят, что это треш.
— Нет, ну трешем его никто не называет. Может быть, говорят, что он слишком жестокий…
— Я его смотрел в Венеции, там ползала ушло с показа. Половина из них — на вашей сцене с ложкой.
— Кто‑то уходит, да, но это все больная фантазия: в моей сцене, например, даже не видно, что я там делаю. И потом, одни ушли, а другие 11 минут стоя аплодировали.
И тут то же самое. Режиссер занимался «Птицей» больше десяти лет, это его ребенок практически. И операторская работа там потрясающая — такая черно-белая хоррор-поэзия. Это сильный фильм. Ну да, там есть странные вещи… Моя сцена — она в начале. К сожалению. Люди, конечно, интересно реагируют. Я фильм тоже впервые смотрел в Венеции. Приехал рано и прошмыгнул в зал вместе с прессой. Рядом было свободное место, и какая‑то дама меня спрашивает: «Можно с вами сесть?» Я говорю: «Да, конечно». И вот, доходит до моей сцены, женщина начинает в голос стонать: «А-а-а-а, о-о-о». Потом смотрит на меня. Потом на экран. Потом снова на меня, и говорит: «Как же он на вас похож!» Я говорю: «Так это я и есть». Она: «А-а-а, о-о-о».
— Когда‑то был большой скандал, когда выяснилось, что Ежи Косински не только всего этого не переживал, но и не писал, кажется. Сейчас об этом молчат почему‑то.
— Да-да, говорили, что это плагиат, я тоже слышал. Я прочел книгу, конечно. Не когда она вышла в 1965-м, а когда готовился к съемкам. Не знаю. Я с Косински никогда не встречался. Он в 70-е еще написал роман «Будучи там», по нему есть фильм. Но на «Птицу» тогда ни у кого не было прав. А Вацлав их каким‑то образом получил. Я вот, например, сейчас снялся в ремейке «М»…
— Австрийский сериал, да, у вас там отличная роль.
— Ну вот, а я уже однажды снимался в ремейке «М», который делал израильский продюсер Менахем Голан в Бухаресте, но он назывался «Дети из воска», потому что мы не имели права использовать название «М». Там я играл убийцу.
— Вы же Петер Лорре
Звезда «М» Фрица Ланга, «Человека, который слишком много знал» Хичкока и многих других фильмов 1930–50-х. нашего времени, в сущности.
— О, я очень люблю его. Я ходил на его могилу. Он лежит на кладбище Hollywood Forever в Лос-Анджелесе, его кремировали и в ящичек положили. Я люблю его, потому что он был другим. Он так отличался от звезд того времени, от Хамфри Богарта или Кэри Гранта, юркий, с огромными внимательными глазами.
— Вы с ним не встречались? Хотя он уже в 60-е умер, кажется.
— Нет, никогда. Разных людей встречал, но вот Петера Лорре не довелось. Это было бы очень мило, конечно. Последнее про «Птицу»: не забывайте, что это времена холокоста. Они ставили эксперименты над людьми, убили миллионы. Я родился в конце войны, 14 октября 1944 года. И я бывал в похожих ситуациях. Нам нечего было есть. Я понимаю, что чувствует этот мальчик. Не буквально, конечно, но примерно. Тебе 12 лет, ты куда‑то идешь, встречаешь каких‑то людей. Когда я был чуть старше, я разносил газеты и много чем занимался, чтобы немножко заработать.
— В Кельне?
— В Кельне, да. У нас совсем не было денег. Когда мне исполнилось 18, мама мне разрешила уехать из Германии в Англию, чтобы учить английский. Потому что мы не могли позволить себе гимназию или школу. Ну а потом меня позвали в кино. Я никогда не собирался быть актером, но мне, конечно, понравился весь этот гламур.
— В 70-е и 80-е вы снимались повсюду. Но жили же в основном в Германии?
— В 1973-м я переехал из Англии в Рим и снялся там в уорхоловских «Крови для Дракулы» и «Плоти для Франкенштейна». А потом я отправился на премьеру в Париж, и [Роман] Полански повел меня в ночной клуб, и кто‑то мне говорит: «Привет. Меня зовут так‑то, мы сейчас делаем фильм «История О»…» А я отвечаю: «Я в порно не снимаюсь». Тут меня все стали пинать под столом, мужчина оставил визитку, и мне говорят: ты с ума сошел, это самая горячая запрещенная эротическая книга во Франции, ее не купить, если ты снимешься в этом фильме, ты будешь на обложках по всему миру. И я снялся. И жил в Париже какое‑то время — мне там не нравилось, но это отдельная история.
— Это же Жюст Жакен?
— Да, Жакен, он был знаменит, он снял замечательный фильм «Эмманюэль» с Сильвией Кристель.
— Это был самый популярный заграничный фильм в позднем СССР.
— И я прекрасно понимаю почему! Потом я познакомился с режиссером Боровчиком, сыграл у него Джека-потрошителя в «Лулу», мы его сняли в Берлине, и доктора Джекилла в «Докторе Джекилле и женщинах». А во Франции еще снялся в картине «Спермула». Это было очень странно. Я был в Каннах, прогуливался с Алехандро Ходоровским, который хотел позвать меня в фильм «Дюна» — потому что тогда он, а не Линч, должен был его снимать. У него был потрясающий актерский состав: Сальвадор Дали, Орсон Уэллс, который должен был играть моего дядю — мне предлагали роль Фейд-Рауты, которого потом сыграл Стинг. Ну так вот, мы гуляли, а мимо пролетал самолетик — знаете, в Каннах были такие самолетики с рекламой — и там было большими буквами написано: «Спермула». И я говорю: «Боже ты мой. Был Дракула, а теперь Спермула».
Потом, когда я был в Париже, мне позвонил режиссер Шарль Маттон, позвал пообедать в «Ля Куполь», мой любимый тогда ресторан, и я его спрашиваю: «Ну ладно, а как ваш фильм называется?». Он: «Спермула». И я: «О нет, только не это». Он говорит: «Удо. Это идея продюсера. Я хочу назвать свой фильм «Амур — это река в России». А он хочет назвать его «Спермула». В общем, что поделать, я согласился. Там группа девушек прилетает на Землю, и они как бы вампиры и всем немного отсасывают. Ну вот, потом я отправился в Берлин. Снимался, конечно, у Фассбиндера регулярно, потому что я был его самым старым другом, мы познакомились, когда ему было 15, а мне 16.
— А Западный Берлин же в конце 70-х был каким‑то невероятным местом — Боуи, Игги Поп, все эти клубы. Каково это было?
— Когда что‑то такое происходит, и ты там находишься, — ты этого не видишь и не осознаешь. И только потом понимаешь: вот, да, Дэвид Боуи. Он, кстати, хотел быть актером.
— Вы с ним пересекались?
— Нет. Я видел Rolling Stones, Beatles. На концерте Beatles я оказался в Лондоне, в Шепердс-Буш. И я такой: «Почему эти девицы так громко орут, я хочу послушать музыку…» А со Stones я уже позже познакомился. Мне позвонил Энди Уорхол и говорит: «Я сегодня ужинаю с Миком и Бьянкой, не хочешь присоединиться?» Уорхол на ужины всегда приходил с диктофоном и клал его в центре стола. Сам он говорил очень тихо, вокруг все орали, а в конце вечера его секретарша Пэт Хэкетт ехала домой и расшифровывала все это дословно, и получались «Дневники Энди Уорхола».
— Да, это забавное чтение, там же все его поездки на такси учтены и прочее.
— Я был несколько лет назад на выставке, посвященной Энди, во Франкфурте, и там стоял ящик со всеми этими чеками из такси. Он был удивительным человеком. Представьте, он начинал с украшения витрин, потом его открыли, и теперь его картины бесценны. И даже Баския, которого уже он сам открыл, продается по 50 миллионов. Я люблю его, я коллекционирую современное искусство, и еще мебель середины века. У меня много друзей в арт-мире, например Дэвид Хокни. Он сейчас самый дорогой из живущих художников. Я вчера прочел, что он переезжает во Францию из‑за курения! Невероятно. Мне 75, ему, значит, лет 85. Вот тебе 85 лет, ты живешь на прекрасной вилле на Малхолланд-драйв, и ты ее оставляешь ради того, чтобы курить во Франции! Ну хотя, может, это просто пиар.
— Вы в молодости много наркотиков употребляли?
— Ну как все. Я не был наркозависимым. Но, конечно, ты приезжаешь в Нью-Йорк, идешь куда‑нибудь, заходишь в туалет — и там все уже нюхают. А потом дверь распахивается, и там стоит кто‑нибудь такой: «Приветики!» Но не героин, конечно, упаси боже. Все тогда были на кокаине. Но так и в 1920-х, например, было. Тогда вышел знаменитый роман Питигрилли «Кокаин». И в глубине парижских баров сидели люди с длиннющими ногтями и окунали их в горки кокаина… Так что да, конечно.
А сейчас уже все легализовали…
— В Калифорнии.
— Во многих штатах. Сейчас самые большие деньги делаются на гашишном масле. Но они при этом убирают там какую‑то штуку, от которой ты, собственно, ловишь кайф, — так что это курам на смех все, разве что как болеутоляющее.
— Вы не покупаете то есть?
— Нет, какое там. Мне хватает развлечений. У меня есть деревья, и собака, и черепаха, у меня живет гигантская черепаха…
— Они же лет по сто живут? Вашей сколько?
— Да хрен знает, лет пятьдесят, наверное, мне все равно. Его зовут Хан Соло. Он ползает себе. Или голову просто вытащит. Тут недавно в Палм-Спрингс было так жарко, что он начал тоннель рыть. Мне его надо кормить раз в день, и я однажды смотрю — где он? Оказывается, вырыл себе тоннель. Радостей хватает, одним словом. Вот снялся в прекрасном фильме «Бакурау», очень приятно было, что он в Каннах получил приз. Соня Брага там еще играет, она легенда в Бразилии. В Торонто у меня тоже фильм, бельгийский, в Санто-Доминго снимали, — там со мной Джералдина Чаплин играет. Помню, она оказалась у меня в объятиях, и я вдруг думаю: «Господи, я обнимаю дочку Чарли Чаплина». Прекрасная женщина. Ровесница моя. Как и Соня Брага… Вот. Не жалуюсь, в общем!
— Я тут по дороге начал вспоминать, где я вас видел недавно: «Птица», «Бакурау», «М», второе «Железное небо», «Американские животные», «Закатать в асфальт» Залера…
— О, а вы видели «Драку в блоке 99»?
— Еще бы.
— Вот это настоящее злодейство! А люди жалуются на «Раскрашенную птицу». Залер — замечательный режиссер. Он мне прислал сценарий, и я говорю: «Ну нет, я не могу такое вслух произнести». Он говорит: «Почему?» — «Это слишком жестко!» Но потом мы еще поговорили, и я решил, что есть выход: я буду произносить свои реплики очень тихо и мягко: «Мне бы не хотелось до этого доводить, но мой босс знаком с мастером абортов…» А еще Залер написал сценарий к фильму про кукол-убийц, где у меня маленькая роль кукловода Андре Тулона. Когда я читал сценарий, кстати, я не понял, что куклы будут маленькими нацистами, они мне этого не сказали.
— Название «Самый маленький рейх» могло вас насторожить…
— Это потом добавили! Он сперва назывался просто «Кукловод». Ну, думаю, ладно, комедия про куколок…
— Так вот, возвращаясь к вопросу: я вдруг осознал, что видел вас за последний год чаще, вероятно, чем какого‑либо другого актера.
— Ладно вам, много таких актеров. А вообще — конечно, я везучий человек. Как я всегда говорю: да, я снялся в двухстах с лишним фильмах, сто из них плохие, пятьдесят можно посмотреть с алкогольными напитками, а еще пятьдесят хорошие. И, лежа в гробу, я смогу прошипеть: «Яя… сняяялся… в пятидесяти хороших фииильмах». Сейчас такой период, когда все хотят меня чем‑нибудь наградить. Вчера наградили здесь, неделю назад в Будапеште, сегодня утром меня позвали в Афины, еще зовут в Каир, еще в Амстердам. И я, конечно, хочу получить эти призы, пока я еще могу выйти на сцену и станцевать, а не как несчастный мистер Кирк Дуглас, который выходит к микрофону и… (Изображает Кирка Дугласа.)
— Ну вы мальчик рядом с ним. И вы столько работаете.
— Вот именно! Награды это хорошо, но я терпеть не могу призов за выслугу лет, всегда прошу изменить формулировку по возможности. А то я чувствую себя как архитектор, который построил прекрасное здание, а теперь все туда приходят и фотографируются.
Я обязательно снимусь в следующем фильме Ларса фон Триера, каким бы он ни был. Может быть — может быть — я буду в фильме Гильермо дель Торо с Брэдли Купером. Только что я закончил самые сложные съемки в своей жизни. Я играю парикмахера, он был знаменитостью в маленьком городке в Огайо, а теперь сидит в доме престарелых и скручивает бумажки, и тут появляется юрист и приносит чек на 25 тысяч долларов от богатой бывшей клиентки, которая умерла и оставила эти деньги, чтобы он ей сделал прическу в гробу. Я там в каждой сцене, снимался 19 дней по 12 часов в день, это было тяжело. Молодой режиссер, Тодд Стивенс, он сейчас монтирует, будем надеяться, что мои труды были не напрасны. Потому что, понимаете, когда ты сделал столько фильмов…
— Вы интересуетесь политикой? Может быть, в молодости?
— Ну, конечно, автоматически — Париж, 68-й, революция, я тоже бегал по улицам, бегал от полиции. Но вообще — нет.
— А в 70-е — Баадер-Майнхоф и прочее?
— Я следил за новостями, разумеется, но не более того. Сам я ни во что такое не впутывался.
— Вы, кстати, смотрели новую «Суспирию»?
— Нет. Я в оригинальном фильме играл, зачем мне смотреть копию. Это как Стивен Кинг переписал «Королевство» фон Триера, и меня туда звали, и Ларс говорит: «Ты что, хочешь быть в копии моего фильма? Ты хочешь снова играть ребенка?» Я очень люблю Тильду Суинтон, она чудесный человек, мы с ней давным-давно работали в немецкой картине «Эгомания». Но «Суспирия» — особенный фильм. Я все время путаюсь в датах, а пару лет назад мы с Дарио Ардженто оказались в Техасе, и тут нам вручают какие‑то призы, на которых написано «40 лет «Суспирии», и я поворачиваюсь к нему: «Дарио? 40 лет, серьезно?» Люблю его, я у него еще снимался в «Матери слез» с Азией [Ардженто].
— Это уже так себе фильм, к сожалению.
— Ну да… Но знаете, если б была формула, как делать хорошие фильмы, то были бы сплошь хорошие фильмы. Непросто было бы жить.
Никогда не знаешь. Потому что дело не только в сценарии, но и в освещении, костюмах, монтаже, музыке. Столько элементов, направляющих наши мозги в нужном направлении. Я никогда сам не бегаю за режиссерами, но есть, конечно, неосуществленные мечты. Я однажды был на фестивале в Роттердаме и стоял в зале внизу — и чувствую, кто‑то сверху на меня смотрит. Поднял голову — а там стоит Тарковский. Я смотрю на него, он — на меня, но тут меня увели какие‑то фестивальные люди, его тоже увели, так что мы просто обменялись этими довольно долгими взглядами. Я видел его работы, когда он еще был жив, я люблю их. Не все, правда. Бывает, что на родине режиссер делает прекрасные фильмы, а потом вдруг у него появляется счет в Швейцарии, и начинается… И сидишь: «О боже, ну что такого в этой церкви…» Но конечно, он был из тех режиссеров, кто может снять фильм, который вдруг раз — и меняет сам язык кино, и ты думаешь: батюшки.
— Вы, насколько я понимаю, в России впервые побывали при странных обстоятельствах?
— Да, когда я впервые оказался в Москве, я выступал на стадионе. Это был благотворительный концерт в пользу пострадавших от землетрясения. Там было много групп со всего мира, все исполняли по три песни. И вот меня объявляют: «Уудо Киир!», начинается музыка, а микрофон мне дать забыли. Но у меня с собой был фонарик, и я сделал вид, что в него пою. Я потом рассказал эту историю Гасу Ван Сэнту, и он использовал ее в «Моем личном штате Айдахо».
— А, конечно, сцена с лампой.
— Да, это же была моя песня, я ее написал.
— «Riding the bullet», что‑то такое.
— «Sitting on the bullet, thinking of power every hour». И он говорит: раз у тебя есть песня, давай ты ее споешь мальчикам. Вот тебе лампа. Я говорю: «Что, такая огромная?..» В общем, возвращаясь к Москве, это был первый раз. Я посмотрел на Ленина, я переночевал в гостинице «Россия»…
— Ее больше нет.
— Да, я знаю. А потом меня позвали быть президентом жюри на фестивале «Кинота».
— «Кинотавр»… Это были 90-е, да?
— Я не помню когда. В Москве было ужасно холодно. И хозяин фестиваля говорит: «У меня для тебя подарок. Будешь президентом фестиваля в Сочи, там жарко». И наконец, я ездил в Москву с фильмом «Железное небо». Жил в отеле, где все было золотое.
— А сегодня утром вы, я знаю, из пушки стреляли на Петропавловской крепости.
— Да! Это было похоже на «Поющих под дождем». Шел ливень, я стоял под зонтом, и мужчина мне объяснял: «Руку надо держать тут, а тут загорится красная лампочка, и я буду вести обратный отсчет». Кругом вода, ничего не понятно, я говорю: «А, что, когда стрелять-то?» Он говорит: «Пятнадцать секунд! Четырнадцать секунд!..» На мне еще наушники, чтобы не оглохнуть… В общем, он взял мою руку, и бам! Довольно впечатляюще.
— Этот выстрел полгорода слышит.
— Слышит, но не видит! А зря. Нужен был еще вертолет с моим портретом. Вообще, там было столько журналистов, и они сделали столько фотографий, что каждый из них теперь может, кажется, мой фотоальбом выпустить. Вернусь в следующем году, я пообещал быть председателем жюри. Так что мы с вами сможем обсудить все те многочисленные фильмы с моим участием, которые выйдут за это время.
