«Disney — это «Звезда смерти»: Волобуев и Зельвенский о прошлом «Афиши» и будущем кино

Зельвенский: У нас не было никакого конфликта, прекратите.

Волобуев: Посмотрите на нас двоих: кто бы мог бы это срежиссировать? Это искренняя, давняя неприязнь друг к другу.

Зельвенский: Она мало, мне кажется, связана с кинематографом.

Волобуев: Мы просто активно друг друга раздражали, раздражаем и будем раздражать, я надеюсь, еще долго. Я не знаю, кому в голову пришла идея объединить нас в какое‑то entity. Если вы думаете, что мы придуривались на публику, то это неправда: мы действительно друг другу не очень нравимся.

Зельвенский: Вы читали его [Волобуева] тексты?

Волобуев: Да, во-первых, текст. Во-вторых, все-таки дважды в неделю, когда что‑то планируешь, слышишь, сука, голос по телефону — не было интернета, мессенджеров. Слушайте: а кому вообще интересно про это читать? Ну что‑то там происходило: издавали на бумаге — сейчас людям трудно в это поверить — какой‑то журнал, с картинками, красивый, даже какие‑то иногда там были тексты неплохие. А так я вас уверяю: не происходило ничего, что не происходит сейчас в других местах. Ну то есть, конечно, с большим блеском. И с большим количеством денег — в Москве, конечно: петербургскому отделению, я знаю, платят меньше.

Зельвенский: Если вы хотите, чтобы Роман как‑то оживился, нужно переводить разговор на деньги.

Волобуев: Слушайте, это важная история, потому что часть легенды, что Станислав — бессеребренник, человек с собственной жилплощадью, петербургская интеллигенция в десятом поколении, а я, значит, из Выхино приехал и только про бабки.

Зельвенский: Я был идеалистом, а Роман зарабатывал деньги — причем очень хорошие. Особенно для человека из Выхино. А поскольку я жил в центре Петербурга в собственной роскошной квартире, то, в принципе, особо не нуждался. И у нас же дешево в городе.

Волобуев: Станислав всегда считался кумиром Петербурга, потому что он был одним из трех людей в городе, у которого была работа и пальто — насколько я знаю, очень красивое. Я говорю в прошедшем времени, потому что давно не был в Петербурге, но, видимо, и сейчас, когда он входит в пальто в бар, все такие: «Вау, человек с работой». Там с этим, конечно, проблемы.

Волобуев: Ну как: я ездил к Финчеру, а Станислав писал про «Шрэка», разумеется.

Зельвенский: Я ни разу не писал про «Шрэка»!

Волобуев: На самом деле про «Шрэка» писал Алексей Васильев. Я, честно говоря, не помню, как мы делили фильмы. В Москве было значительно больше пресс-показов, легче доставать просмотровки, и поэтому Станислав писал про все, что оставалось.

Зельвенский: Это правда.

Волобуев: Отсюда годами пестуемая любовь к Вуди Аллену или этому — кого у вас там посадили? Тобаку…

Зельвенский: Его же не сажали.

Волобуев: Он бежал, да?

Зельвенский: В смысле? Его просто немножко обвинили…

Волобуев: В том, что он дрочил на Нив Кэмпбелл. Я все готов простить, кроме Нив Кэмпбелл.

Зельвенский: Его не сажали никуда.

Волобуев: И он ни в чем не виноват! Оболгали.

Зельвенский: И он ни в чем не виноват! Ему сейчас, я надеюсь, вручат в Венеции какой‑нибудь почетный приз за это.

Волобуев: На Московском фестивале.

Зельвенский: Я видел его в позапрошлом году перед всей этой байдой. Он был в Венеции и снимал про нее документальный фильм, но в итоге так и не закончил, потому что через два месяца все это началось. Это был последний раз, когда он ходил такой важный по Лидо и вокруг него вились камеры.

Волобуев: И, как писали в известной статье, показывал девушкам удостоверение Гильдии режиссеров.

Зельвенский: Это он в Нью-Йорке делал. Я еще его видел в Каннах. Это человек, с которым я, к счастью, встречался больше, чем с вами.

Волобуев: Это было придумано значительно более умными людьми. Это не афишная форма рецензии. Это стандартный американский формат: рецензия не должна быть выше стопки водки — 35–40 строк. А история про то, что нужно в начале писать содержание фильма, — это была, по-моему, просто рвотная реакция на высокохудожественную русскую критику, которая всегда существовала в форме эссе. Наши тогдашние начальники все это страшно ненавидели, презирали и хотели сделать что‑то другое. Я не удивлюсь, если Васильеву с Брашинским в свое время сказали так писать.

Зельвенский: Может быть, так. Я не знаю, в Time Out, например, так было или нет?

Волобуев: В Time Out так было. Важная история: «Афиша» же была ******** [украдена] с журнала Time Out, когда он еще не выходил в Москве.

Зельвенский: Но это, на самом деле, прекрасно; это очень помогало — и помогает — жить. Тебе не нужно придумывать какое‑то вводное предложение, это же счастье. Опять же, ты его пропускаешь, если не хочешь читать сюжет. Короче, удобно.

Волобуев: А где‑то за тексты о кино платят до сих пор? Ну вот у Станислава есть зарплата до сих пор, и наверняка Антон Долин получает какую‑нибудь ставку в журнале «Искусство кино». Мне кажется, что в основном люди сейчас пишут для удовольствия. Другое дело, кто от этого получает удовольствие и надо ли им это делать.

Зельвенский: Я думаю, критиков с зарплатами еще много осталось. Другое дело, что они как‑то потонули в каком‑то интернетовском гуле.

Волобуев: Я маниакально — и с каждым годом это становится все труднее — читаю Джима Хобермана. Его выгнали из The Village Voice, и он устроился на сайт, где можно писать только о фильмах, в которых есть евреи.

Зельвенский: Это очень много фильмов.

Волобуев: Но он придумал себе рубрику с фильмами, где нет евреев. Сейчас он, по-моему, и оттуда ушел. Я каким‑то образом выискиваю его тексты. И так же, как все скучные люди, я читаю отдел культуры The New York Times, где Манола [Даргис] до сих пор держится, [Энтони] Скотт пишет, *********** [свихнувшийся] абсолютно Броди — про старые фильмы.

Зельвенский: У меня примерно такой же круг авторов. В New York Magazine еще что‑то попадается: там [Дэвид] Эдельштейн — ученик Полин Кейл. Энтони Лейн, наш кумир.

Волобуев: Есть еще этот — [Мэтт Цоллер] Зайц. Он меня чудовищно бесит — пишет исключительно про социальную справедливость. А потом я узнал, что, когда ему было 35 лет, у него неожиданно от инфаркта умерла жена, и он долго горевал, чуть не умер, а потом женился на ее сестре. Сейчас у меня нет к нему вопросов: мне всегда казалось, что это какой‑то бессмысленный человек, который стучит по клавишам, а там большая сложная трагедия.

Зельвенский: У меня была пара киноопытов, оба они неудачные.

Волобуев: Звездный выход в кинокартине «Жесть», например.

Зельвенский: Нет, я имею в виду сценарные. По разным причинам там ничего не вышло, поэтому я не могу сказать, что получил много приятных впечатлений. Ну и мне кажется, это какие‑то совсем разные истории — странно сравнивать. Я, естественно, тоже все это делал ради денег, хотел заработать, но не вышло.

Волобуев: Это великий миф по поводу сценаристов: ты видишь сумму в контракте (кстати, приличную), и думаешь: ну все, сейчас год не буду работать. Написать не так‑то много нужно, 60–90 страниц, а если не растекаться, то и меньше. У Балабанова были сценарии на 30 страниц на полный метр. А потом все поворачивается к тебе неожиданной стороной.

Зельвенский: Ну а теперь расскажите, как вы разбогатели на кинофильмах.

Волобуев: Видите, у меня штаны рваные?

Зельвенский: То есть план не сработал?

Волобуев: Не сработал. Любимое мое высказывание про режиссерскую профессию принадлежит Константину Мурзенко. Оно из интервью, которое он дал после премьеры фильма «Апрель» Маше Кувшиновой в «Известиях». Я до сих пор помню его заголовок: «Константин Мурзенко: «Мне кажется, все-таки да» (на самом деле «Мне кажется, есть». — Прим. ред.). Мария спросила у него: «Как изменил вашу жизнь переход из сценаристов в режиссеры?» Он сказал: «Ну пока никак, но вторую картину сниму и, кажется, недвижимость приобрету». Я не знаю, приобрел ли Константин недвижимость…

Зельвенский: Я знаю, но не скажу.

Волобуев: …но я хочу сказать, та же мечта движет и всеми нами.

Зельвенский: И что, вы до сих пор не приобрели?

Волобуев: Нет, меня жена бывшая выгнала из дома, и я снимаю квартиру. Что самое важное — напротив бывшего здания журнала «Афиша». Я подхожу с утра к окну и думаю: »*****, десять лет прошло — почему я тот же самый балкон вижу?»

Волобуев: Если серьезно, это нужно было сделать на пять лет раньше, когда было больше времени, сил и здоровья. Мы можем сколько угодно кривиться и хихикать, но то, чем мы занимались со Стасом, — это было круто. От этого перло. Уже сходив к психоаналитику и проведя определенное количество времени в других местах, я понимаю, что, может быть, причины, по которым меня так перло, были не очень хорошими.

У нас со Станиславом была в свое время дискуссия по поводу фильма «Бердмэн». Я, уже тогда находясь на выходе из профессии, считал, что роль девушки — театрального критика из «Нью-Йоркера», на которую все страшно обижаются (на кинокритиков вообще часто обижаются в кино — Шьямалану предъявляли, что он их жирными и неприятными показывает), очень хорошая. Когда ей Майкл Китон пытается сказать: «Что я вам плохого сделал? За что вы меня так ненавидите?» — она отвечает: «Ничего плохого. Ты приехал сюда и хочешь в храм искусств зайти. И не войдешь — на дверях стою я». Если в себе немножко покопаться, то это, с одной стороны, ощущение миссии, а с другой стороны, чудовищное самомнение — от него и перло. А потом перестало. У Станислава, я знаю, никогда такого не было, сидел себе с Вуди Алленом своим. Всех ваших закрыли! Из моих закрыли только Луи Си Кея.

Зельвенский: Это чудовищно. В принципе, все мои любимые режиссеры отъехали. Например, Полански, у которого, кстати, новый фильм сейчас в Венеции.

Волобуев: Полански! Я последний не смог смотреть.

Зельвенский: Последний очень плохой, да. Но в целом закрыли всех. Не знаю, о чем это говорит. По поводу «прет»: у меня никогда не было этой истории со входом куда‑то. Ну и вообще, я не настоящий критик — у меня нет миссии, желания выстроить иерархию, наградить или не пустить кого‑то. Пишу ради денег.

Волобуев: Поверьте: это один из самых легких способов зарабатывать на жизнь, и при этом есть еще иллюзия пользы.

Зельвенский: Нет, я люблю кино, но мне не кажется, что, если меня извлечь из уравнения, оно хоть на полмиллиметра изменится. И слава богу.

Волобуев: Как говорили в фильме «Hurt Locker», когда полюбил что‑то, оно с тобой и остается. И вот года два или три назад нам с бывшей женой захотелось что‑то очень хорошее посмотреть, и сели мы смотреть «Красоту по-американски». Какое это омерзительное, чудовищное, безобразное кино. Хорошо написанное, с хорошими артистами, но какая‑то невыносимая пошлятина.

Зельвенский: Я всегда его ненавидел и говорил, что это пошлятина.

Волобуев: Я ее с того момента, когда она вышла в прокат, не пересматривал. И вот он в небо улетает в конце, и вот этот монолог — господи, какой же это невыносимый кошмар.

Зельвенский: Да, я помню, что вы очень любили это фильм.

Волобуев: Не, я угорал по другому Мендесу, которого вы не любили. Я вынужден признать, что вы in overall были правы, потому что более мудацких «Бондов», чем этот человек, никто не снимал. И фильм про беременных хипстеров тоже гадость. Но я держусь за «Revolutionary Road»: может, его тоже надо пересмотреть, но «Красота по-американски» — чудовищное, омерзительное, гнусное, безобразное кино. Канал «Россия» просто.

Зельвенский: Разочароваться вообще проще, чем полюбить что‑то.

Волобуев: Я постфактум Содерберга полюбил очень, которого я в юности ненавидел, и мне он казался бессмысленным формалистом.

Зельвенский: Мне казалось, вы всегда были его фанатом.

Волобуев: Ну это потому что мы с вами в зрелом возрасте познакомились.

Зельвенский: То есть вы «Секс, ложь и видео» не любили?

Волобуев: Да-да, мне всегда казалось, что это чудовищная утомительная хрень. А он хороший. И надо сказать, когда тебе сорок, Бергман гораздо лучше заходит, чем когда тебе его впихивают в башку в двадцать и ты вообще не понимаешь, про что это. А так очень смешной режиссер — значительно смешнее Вуди Аллена. Та же территория, только не попался.

Зельвенский: Это один и тот же человек. Нельзя сказать, что это прямо какое‑то киноведческое открытие.

Волобуев: Младшему поколению, для которого эти две фамилии — такая же загадка, как и наши с вами, и они не понимают, зачем они это все читают, это может быть интересно. Я же пытаюсь как‑то к зрителю обращаться.

Зельвенский: Все-таки есть в вас чувство миссии до сих пор.

Волобуев: В смысле «что стало»? Можно подумать, как только журнал «Афиша» закрылся, сразу всем ****** [конец] пришел, а Квентин собирает бутылки. У Винченцо Натали вот действительно все не очень хорошо: сидит твиттер ведет. А вот Джеймс Грей наконец дорвался до 100-миллионного бюджета — слава тебе господи, разглядели. Я вот прямо жду «Ad Astra».

Зельвенский: Квентин и Финчер задолго до «Афиши» состоялись, прямо скажем, а Натали, кроме Романа, никто не ценил и не ценит.

Волобуев: Но его теперь смотрят миллионы, потому что он снимает «Westworld», просто никто не знает, что это он делает.

Волобуев: Из молодых режиссеров мне очень нравится Александр Миндадзе. Я считаю, что это лучший дебютант последних пятнадцати лет, и он абсолютная надежда российского кинематографа. «Отрыв» — лучший дебют в российском кино за последние двадцать лет.

Зельвенский: Если серьезно, то Пил раздутый, у Гервиг первый фильм милый — посмотрим, что будет со вторым, в котором все эти Шаламе, Эмма Уотсон, Сирша Ронан. Короче, все прогрессивные юноши и девушки, которые убежали от Вуди Аллена. И они все у меня в списке. Сняться у Вуди Аллена и после этого сказать, что это была ошибка, — это, конечно, поразительно.

Волобуев: Только Ребекке Холл можно. Ну она очень красивая.

Зельвенский: Красивая девушка трудной судьбы, да. Короче, нехорошо. Ну и трудно себе представить, что фильм «Little Women» изменит направление мирового кино. Второй фильм Ари Астера я не успел посмотреть — был в отпуске, но первый хороший.

Волобуев: «Midsommar» классный. С ним есть одна проблема: это, в принципе, «The Wicker Man». Он не слизан — в отличие от ремейка, который вы, кстати, любите, — там другой сюжет, но обстоятельства те же, только вместо англичан скандинавы. Но это значительно лучший ремейк, чем тот, что снимал ваш любимый режиссер, — тот, с Кейджем.

Зельвенский: В хорроре все время появляются какие‑то интересные ребята. Еще мне нравится Алекс Росс Перри, он считается молодым?

Волобуев: Как молодой и подающий надежды немецкий режиссер Марен Аде, которой полтос скоро. Но в наших сердцах она по-прежнему молода и прекрасна.

Зельвенский: Каких‑то больших мультижанровых режиссеров, может, и не появляется, потому что все это конвейеризировалось больше, чем раньше. И в принципе, кто такие братья Руссо, снявшие «Мстителей», никто не знает.

Волобуев: Последний с лицом был Уидон. Ну и Вайтити. Он сейчас фильм про Гитлера снял — смешной, говорят. Но все-таки это сбой, как и Ганн, которого я не люблю.

Зельвенский: Ганн какой‑то мерзкий человек.

Волобуев: Но он с Troma — на нем эта печать, которая никуда не делась. Хотя он свет очень красиво ставит: у него в этих «Стражах Галактики» очень красивый желтый везде, даже хочется что‑то простить. Линклейтер вот новый фильм снял — тоже молодой режиссер.

Зельвенский: Ну да, такой же молодой, как и Содерберг.

Волобуев: Мне очень стыдно, но я на мир смотрю через окошко Netflix и Amazon Prime, оттуда узнаю, что у Итана Хоука и Умы Турман родилась бомбическая дочка. Из менее приятных новостей: выросла дочка и у Джадда Апатоу, она играет третью главную роль в «Эйфории».

Зельвенский: Я не смог смотреть «Эйфорию».

Волобуев: Там со второй серии интересное начинается. Вас просто молодежь раздражает.

Зельвенский: Это правда.

Волобуев: А я по-прежнему ей интересуюсь. Исключительно в прикладном смысле.

Волобуев: Любые тектонические изменения в индустрии связаны только с тем, что какие‑то идиоты не знают, куда деть деньги. Абсолютно так существовал Новый Голливуд, пока люди не разобрались, что авторы снимают фильмы и собирают кассу, и начали вбухивать туда деньги. Так же существовали Miramax и The Weinstein Company, где люди просто разводили инвесторов и сжигали деньги в топке. Такая же ровно ситуация с Netflix и другими стриминговыми платформами. Моя любимая история — это Рефн, которому дали до хрена бабла на сериал и были, видимо, сами в таком недоумении, что рекламная кампания велась только в твиттере у Рефна. Прекрасный сериал, кстати.

Зельвенский: Я на днях облазил весь интернет, чтобы найти как‑то мерч из сериала. А там было где развернуться, но они сделали только дурацкие плакатики.

Волобуев: У «Mindhunter», интересно, есть мерч? Можно было бы сделать набор хорошего (диктофон, крест) и плохого (перчатки, изолента). В общем, масса возможностей открывается.

Зельвенский: Про Netflix на самом деле непонятно. Я по долгу службы отсматриваю по крайней мере их кинопродакшен: на 88% это чудовищно. То, что они дают деньги Вуди Аллену, а потом прекращают…

Волобуев: Это Amazon! Netflix Финчеру дает.

Зельвенский: Честно говоря, дать денег Финчеру — это не штука. Если бы у меня были деньги, я бы тоже дал.

Волобуев: Ему просто очень много надо. Он дорого снимает.

Зельвенский: Короче, это не то чтобы рискованная операция.

Волобуев: Это, оказывается, общеизвестная история, а я прочитал об этом совсем недавно. Netflix задумался о создании собственной кинопродукции, когда обнаружил, чьи фильмы у них смотрят чаще всего.

Зельвенский: Естественно, Адама Сэндлера?

Волобуев: Адам Сэндлер — отдельная история, но оказалось, что абсолютный чемпион по количеству просмотров — Финчер.

Зельвенский: Прошло довольно мало времени, и пока непонятно, во что это выльется и как будет исторически оценено.

Волобуев: Как показывает опыт, самая неприятная и ловкая категория сотрудников индустрии — это студийные экзеки. Они просто сейчас немножко в растерянности: когда они начнут считать рейтинги и пойдет настоящая конкуренция между платформами, они перестанут закидывать баблом большое искусство, и точно такое же говно начнется там. Они производят кучу «бэх» за 15–20 миллионов — весь этот сайфай и прочее.

Зельвенский: Какой‑нибудь «Bird Box» — это миллионов 40.

Волобуев: Да нет, 15 — Сандре [Баллок], миллион — на все остальное. Это фильмы, которым нет места в кинотеатре, потому что там с одной стороны «Avengers», а с другой — узкий артхаус.

Зельвенский: Но сама идея, что они сейчас спасут какой‑то аутеризм, кажется мне необоснованной.

Волобуев: А никто его не спасет — они просто пять лет его еще пофинансируют, пока к ним не придут настоящие продюсеры.

Зельвенский: Они дали денег Куарону, но это тоже не слишком большой подвиг. Короче говоря, никаких особо шедевров не было. У них налажено производство ромкомов для миллениалов, какая‑то странная фантастика. При этом они не выпускают рейтинги, как известно, так что вообще непонятно, что там происходит. Они никогда не пустят Gallup туда.

Волобуев: Они пустят его в тот момент, когда будет двадцать платформ и когда потребуется общий деноминатор для этого. Иначе Disney+ будет говорить: «Нас посмотрели 20 миллионов», а Netflix — «Нас посмотрели 30 миллионов», и они не договорятся, индустрия так не работает. Как только появится понятный индустриальный способ измерения того, что они делают, и они начнут зарабатывать не на росте акций, лафа и закончится. Все эти «OA» окончательно закончатся в этот момент.

Зельвенский: Ну вот Amazon сейчас миллиард потратит на «Властелина колец». Будет весело.

Волобуев: Вопрос только — кому.

Зельвенский: На самом деле это пространство спекуляций, потому что непонятно, куда это придет, и непонятно, какое это влияние оказывает на посещение кинотеатров: стриминги отъедают какую‑то часть, но в целом продажи билетов особо не снижаются. Короче, это не значит, что сейчас все перейдут на Netflix и перестанут ходить в кино.

Волобуев: Disney всегда меняет кино в одну и ту же сторону. Это зло.

Зельвенский: «Дисней» — это «Звезда смерти» какая‑то.

Волобуев: Мне вообще кажется, что любая индустрия — будь то российская кривоногая или американская, которая как машина работает, — совсем неинтересная вещь, потому что все по-настоящему интересное происходит в результате системной ошибки. Это может быть большая системная ошибка, как появление Нового Голливуда. Такая же системная ошибка привела к буму независимого кино в 1990-е, когда Содерберг съездил в Канны, забрал за дебют «Ветку» — никому в Америке непонятную, — а потом еще собрал много денег, и все решили: «Вау, оказывается, так можно». И при любой индустрии, и при Netflix всегда будут образовываться лакуны, куда все будут бежать. Потом деньги там будут заканчиваться. Ну вот кто до печальных событий с любимым человеком Станислава Харви [Вайнштейном] мог представить, что это все накроется? Потому что Miramax на нашей памяти банкротился трижды, а The Weinstein Company дважды. Это не имело никакого отношения к индустрии: это было абсолютно иррациональное, антииндустриальное явление, которое, тем не менее, подарило какое‑то количество прекрасных и странных вещей. Например, серединный Скорсезе вроде «Банд Нью-Йорка» и «Авиатора». При каких других индустриальных обстоятельствах они могли возникнуть, если бы Харви Вайнштейн не обманывал бухгалтеров с Disney? Это единственная польза, которую могут принести такие компании: когда у них какой‑то сбой в бухгалтерии, деньги утекли и что‑то хорошее сбоку произвелось. Спасибо им и многочисленным европейским киноинститутам.

Зельвенский: И может быть, когда‑нибудь этот диснеевский пузырь лопнет.

Волобуев: Не дождемся.

Зельвенский: Вряд ли, да, но я могу себе представить момент, когда людям надоест каждый год ходить на марвеловский фильм.

Волобуев: Невозможно же себе представить ситуацию, что, когда делался «Человек-паук» Рейми, хороший, они ходили и бились об стенку, потому что все говорили: «Господи, комиксы, ни в коем случае нельзя это говно снимать». Десятилетиями Ари Арад (бывший президент Marvel Studios. — Прим. ред.) всем доказывал, что из этого можно делать фильмы. Сейчас это часть пейзажа, но ее однажды не будет. Мы к тому времени умрем, правда.

Волобуев: Моральное большинство — вещь неприятная, любая революция заканчивается Термидором и контрреволюцией, любая борьба за права заканчивается попранием прав.

Зельвенский: Еще войдет в эти студии Луи Си Кей наперевес с чем‑нибудь.

Волобуев: Мы знаем, с чем он войдет! Мы сейчас наблюдаем превращение революционеров в цензоров. Это нормально, это неприятно, людям больно. Идея, что не очень хорошо унижать людей по гендерному принципу и хватать их за жопы, — она, в принципе, правильная. Тут бы сказать, что надо знать меру, но не хочется заниматься менсплейнингом. Потому что никакой борьбы за права не получится, если ты не бежишь с шашкой. Когда люди борются за права умеренно и мягонько, получается то, что у нас сейчас: вышли на бульвары, походили, разошлись. Все-таки требуется некоторое озверение, оно приносит свои плоды.

Меня всегда занимал вопрос, что кино, на котором я рос, — все произведенное с середины восьмидесятых по начало нулевых — было про зло. Полезешь в поп-культуру, найдешь Фредди Крюгера, полезешь в высокую культуру, найдешь ранних героев Ханеке, а посередине будут Ганнибал Лектер с Джоном Доу из фильма «Семь» сидеть. Это была абсолютно рвотная реакция на нормальную протестантскую культуру и социалистический реализм, прокламировавшие тему добра; на фоне этого зло выглядело прекрасным панковским исключением. Когда двадцать пять лет назад вышел Тарантино, к нему была масса вопросов, но никого не смущало, как часто его герои произносят слово «ниггер». Сейчас это чуть ли не главная претензия к его фильмам. С одной стороны, это же герои произносят, а не он; с другой, ну оно правда ему очень нравится — звучит оно клево, и явно он не может остановиться.

Особенно печальны советские обертоны, которые во всем этом появляются. Мое любимое слово «проблематика» сейчас является ключевым при объяснении любых ненавистных тебе вещей. Или когда тот же прекрасный Ричард Броди выходит и говорит, что бог с ним, с Луи Си Кеем, но лучше бы этот фильм никто не видел, в этот момент это превращается в советскую критику. С другой стороны, сидеть в Москве и учить американцев свободе слова — это немножко такое «Мордор волнуется за Ривенделл». Надо со своими проблемами разобраться. Нужно двигаться. Люди делали кино при советской власти, когда совсем не было денег и когда нельзя было сказать ничего такого, что не залитовали в ЦК КПСС, — и ничего, нормально.

Зельвенский: Это все-таки определяет климат, конечно. Нельзя сказать, что это прямо совсем не важно.

Волобуев: Но мне кажется, Квентин сейчас — хоть он и огребает — очень мягко пошел наперекор этому. И, может быть, если бы не было «митушечки» и всего того, что сейчас происходит, не было бы и фильма такого. Это тоже реакция. То есть можно считать, что это такой троллинг. Ну там есть один момент, когда Брэд Питт не дает себе отсосать, пока ему не покажут паспорт. Это правда очень смешно.

Зельвенский: А разговор Ди Каприо с девочкой?

Волобуев: С девочкой это, по-моему, немножко про другое. Мне вообще кажется, что этот фильм тоньше, чем многим представляется, и значительно более антимужской. Вот эта фантазия, как они всех спасли, это же абсолютный обман. Нежнейшая, прекрасная история.

Зельвенский: Тарантино может себе это позволить при любом климате. У других режиссеров таких возможностей меньше. Короче, мне не кажется, что это такая безобидная история. Просто борьба за все хорошее…

Волобуев: Приводит к тому, что кого‑то вешают на воротах. Ужас всей этой истории, что все шутки про политкорректность были отшучены в девяностые. То есть шутку про то, что идеальный герой американского кино — это «одноногая недоразвитая черная лесбиянка», я читал у Юрия Гладильщикова в журнале «Итоги» еще в 1993 году. И меня поражает, как людям это не надоедает и что аргументация не меняется.

Зельвенский: И это совсем не про Россию история. У нас нет такой проблемы.

Волобуев: У нас вообще нет никаких проблем. Чувствуешь себя Бертольтом Брехтом, который сидит в Берлине в 1930-е годы и ругает американский расизм.

Зельвенский: Короче, в целом это бесит, хотя…

Волобуев: Есть в жизни вещи и более неприятные. А Содербергу все нравится, потому что он технолог-оптимист. Два фильма с айфоном ходил, как мудак. Что это, зачем? Вот Финчер — технолог-пессимист: «Давайте артистам лица затрем, чтобы не мешали». Простите, у меня в связи с «Mindhunter» личностный кризис: я посмотрел три серии Финчера и две серии Эндрю Доминика и понял, что Доминик с артистами лучше работает. Они у него все живые.

Зельвенский: Он только с Анной Торв лучше работает — остальные-то что.

Волобуев: Вы просто поклонник сериала «Челка» (он же «Грань». — Прим. ред.).

Зельвенский: Сейчас я уже думаю его посмотреть — видел одну серию.

Волобуев: Мне кажется, пора заканчивать на этом, а то еще выяснится, что мы Астрахана по ночам смотрим.

Волобуев: Мы презирали телевидение тогда, мне про сериалы рассказывал Юра Сапрыкин. Проходил мимо моего стола и говорил, что есть такой сериал «Mad Men». Про «Престолы», по-моему, точно так же было, пришел Юра и сказал: «Я такое прикольное видел, похоже на „Стрелы Робин Гуда“ и фильмы с Хмельницким». Я подумал: «Вау, надо посмотреть».

Зельвенский: Я сейчас на середине второго сезона «Престолов» — не успеваю, но мечтаю досмотреть, конечно.

Волобуев: Во-первых, там есть карлик. Мне кажется, это прямо для вас персонаж. Серсея еще хорошая.

Зельвенский: Да-да, я влюбился в нескольких героев. В целом очень скучно, но невозможно оторваться.

Волобуев: Сейчас еще «Ведьмак» выйдет. С Кэвиллом!

Зельвенский: А это серьезно какая‑то масштабная история? Я думал, что‑то нишевое.

Волобуев: Ну это как после «Гарри Поттера» все кинулись экранизировать Пулмана и других в надежде повторить успех. Это к разговору о том, как все циклично.

Зельвенский: Ну уж прямо кинулись. Это моя боль, что не сняли продолжение «Золотого компаса».

Волобуев: Так будет сейчас продолжение с девушкой из «The Affair» в роли Кидман и МакЭвоем в роли Крейга.

Зельвенский: Все говорят, что на ТВ кризис, золотой век закончился и больших сериалов не осталось. Видимо, в этом есть резон, но мне кажется, все как было, так и есть.

Волобуев: «Stranger Things» вполне себе сериал, который все обсуждают. Это все разговоры про то, что не будет ни книг, ни ракет, а одно сплошное телевидение. Я сколько себя помню, читаю тексты, что американское кино находится в глубоком кризисе и все делают ремейки.

Зельвенский: Но оно отчасти находится в кризисе все-таки. Фильмов, которые все смотрят, становится все меньше и все в меньшем количестве жанров. Десять фильмов собирают треть всего бокс-офиса, из них семь фильмов «Диснея», из них пять «Марвел», один хоррор и одна «Богемская рапсодия» влезает — простите за упоминание.

Волобуев: Я очень любил фильмы Брайана Сингера до какого‑то момента. Он был прямо огонь.

Зельвенский: Я к тому, что в кино только такие фильмы и остались, и если на ТВ будет много всего маленького — слава богу, мне кажется.

Волобуев: Я совсем утратил понимание, что такое современное кино. Сейчас нет движений. Они появляются раз в пятнадцать-двадцать лет — а у нас стопэ легкое. Вот что со времен «Догмы» было?

Зельвенский: Семь лет назад был мамблкор. Румыны еще.

Волобуев: Мамблкор, Дарденны и Джонатан Демми — это одна большая волна, запущенная «Догмой». Еще была вторая волна борзого постмодернизма, придуманная отчасти Тарантино, отчасти Содербергом. Кино же недоразвитое искусство — оно догоняет то, что было в литературе и театре двадцать лет назад. Но все это сходит на нет, сейчас появится что‑то новое. Прекрасный период времени, про который снимает кино Тарантино, — это же время самого чудовищного ада. И никто не знал, что пройдет семь лет и выйдет для начала Уоррен Битти (Клайд в «Бонни и Клайде». — Прим. ред.). Так что сейчас нет отчаяния. Все хорошие люди при делах: кто не нашел работу в кино, делает сериалы.

Другое дело — вопрос формы: абсолютно понятно, что в сериальную форму сейчас инвестируется больше, потому что это надолго. Сериал дает ощущение, что жизнь длинная. Кино закончилось, все умерли, и ты больше героев не увидишь — а тут все линейно, все продолжается. Сейчас никто не помнит, что большие романы все когда‑то читали в сериальной форме. И Достоевский, как мудак, сидел сдавал к дедлайну, и Диккенс, и Дюма. Мы это воспринимаем как большую романную форму, а это были сериалы.

Кино все-таки очень молодое — сто с небольшим лет. В сравнении с изобразительным искусством или литературой мы сейчас находимся на стадии наскальной живописи. Другое дело, что кино всасывает все из других форм, и скорость, с которой оно развивается, говорит, что скоро наступит конец света, потому что однажды ему будет некуда двигаться.

Зельвенский: Ну не знаю. Читал сейчас много про Хичкока: когда его спрашивали, что будет с кино, у него было две идеи: что зрителя будут гипнотизировать и что будут подсоединять электроды в центры удовольствия и фигачить.

Волобуев: Ну вот на наших глазах началось и закончилось безумие с 3D.

Зельвенский: Причем это был второй раз — первый был еще при Хичкоке.

Волобуев: Еще в кинотеатре «Баррикады» был 3D-зал, там шли совсем другие румынские фильмы — костюмные, про рыцарей. И когда на экране отрубали голову, человек натурально в зал падал. Это вообще хороший урок для всех, кто любит давать прогнозы: десять лет назад все писали об окончательном превращении кино в 3D-аттракцион — и где оно, ваше 3D?

Трезво порассуждать о будущем можно вместе с новым Barley Bros — это напиток на основе отборного ячменя, фруктовых соков с добавлением натуральных экстрактов. Безалкогольный, без добавленного сахара, подсластителей и консервантов. Вкуса два: яблоко с зеленым чаем и лимон с марокканской мятой. Купить Barley Bros можно во всех гипермаркетах «Лента», «Бристоль», «Метро», «Ашан», «Перекресток», «Карусель», «Окей», а также в других магазинах розничной торговли.