Сюсаку Эндо разделяет судьбу других классиков мировой литературы — от романистов викторианской Англии до Зебальда, — которые долгое время были у нас не очень известны, а в последние годы усилиями издателей обрели популярность. Cейчас Эндо, кажется, в одиночку отвечает в России за всех «третьих новых» — поколение, дебютировавшее в японской литературе в 1950-е. «Третьи новые» в основном писали о тихих драмах повседневной жизни, о людях, не нашедших себе места в обществе, маниакально думающем о преуспеянии; отдаленной русской параллелью могут служить тексты Шукшина, Вампилова или Казакова.
Системообразующей для «третьих новых» была премия Акутагавы — писателя, на которого так или иначе оглядываются все жившие после него японские прозаики. Эту премию вручают за литературный дебют, и она с 1935 года обеспечивает начинающим писателям хороший старт карьеры. Так было и с Эндо, но главную роль в восприятии его прозы сыграла биографическая деталь: писатель был католиком. Католиков в Японии — где-то полпроцента населения, но именно с католицизмом связано начало японско-европейских отношений в XVI веке.
Самые известные, несколько раз переизданные в России романы Эндо «Молчание» и «Самурай» — как раз об истории японского христианства: главный герой «Молчания» — гонимый португальский миссионер, в основе «Самурая» — рассказ о первой японской дипломатической миссии в Мексику, Испанию и Ватикан. Роман «Посвисти для нас», выходящий по-русски впервые, на первый взгляд не связан с христианством и обращается к совсем недавней истории Японии: его действие частично разворачивается в годы Второй мировой войны, а частично — в 1970-е, то есть тогда же, когда роман создавался.
В «Посвисти для нас» отец постоянно рассказывает военные истории; сын, одержимый мечтой о карьере, откровенно его не уважает. Роман Эндо во многом вырастает из новеллы Акутагавы «Отец», герой которой, школьник, высмеивает своего отца перед приятелями. Эта реминисценция накладывается на несколько японских мифологем, мемов: одержимость успехом, особая роль школы. «В начале жизни школу помню я» — мотив в основе текстов Мисимы и Харуки Мураками; он же становится основополагающим для романа Эндо.
Неявный протагонист романа — пожилой и не слишком успешный бизнесмен Одзу, вспоминающий годы учения в школе Нада, ныне элитной, а до войны — средненькой, где в основном обучались балбесы. В класс приходит новичок, очень странный парень по фамилии Хирамэ (то есть Камбала) — от него несет потом, он любит хулиганить и часто двух слов связать не может, но с Одзу у него завязывается дружба. Вдвоем они влюбляются в одну девочку — вернее, по выражению Аверченко, «страдают за ней», занимаются, как сказали бы сегодня, сталкингом: до войны мальчики и девочки учились раздельно, и непринужденное общение между ними было немыслимо. Так было в 1940-е и в СССР. Здесь в романе Эндо проступает тема старой, императорской/имперской Японии, которая сгорит на глазах у героев и кое-кого из них заберет с собой. Балбесов не ждет ничего, кроме казарм.
В «Посвисти для нас» мы получаем нечастую для европейского читателя возможность посмотреть на Тихоокеанский фронт Второй мировой с другой стороны. Здесь нет никакой окопной правды, о войне говорится скупо — но зато очень много сказано о японском патриотическом подъеме и его крушении. Выясняется, что у милитаристского восторга нет глубокой идеологической подоплеки: это чувство как бы предшествует политике и апеллирует непосредственно к «естественному», может быть, к самурайскому духу. Упоминается, например, союзница Японии — нацистская Германия; чем она занимается, почему начала войну — до этого героям Эндо нет дела. Послевоенное похмелье лишено мотивов покаяния: оно тоже — сугубо факт частной жизни. Вместе с тем «старый порядок», старое воспитание предполагает, что человеку присуще достоинство, благородство поступков, романтизм — под напором нового поколения все эти качества отправляются на символический замусоренный пустырь.
В «современной» части главную роль играет сын Одзу — врач-онколог Эйити, бездушный карьерист, напоминающий Жоржа Дюруа из мопассановского «Милого друга». Ему наплевать на пациентов, лишь бы угодить нечистому на руку начальнику. По сравнению с частью о прошлом эта чересчур схематична: расстановка сил видна сразу, планы Эйити успешно претворяются в жизнь, несколько любовных линий (обманутая медсестра, наивная дочка шефа) придают сюжету некоторую остроту. Благодаря этому «Посвисти для нас» превращается в отличный материал для телесериала: возможно, роль здесь играет католический морализм Эндо. Именно в неуважении сына к отцу — неудачнику, не главе какой-нибудь компании — скрывается зерно его аморальности: идея вполне христианская. Словом, ретроградство, натуральная школа.
Но стоит сюжетным линиям наконец слиться в самом финале романа, возникает ранее не слышанная нота, тот самый загадочный свист, вынесенный в заглавие. Мелодрама обретает чистоту, напоминающую о «Стоунере»: тот же простой и, однако, почти необъяснимый эффект, делающий из непримечательной истории инструмент для зарубок на сердце.
Можно вспомнить и страницы из «Стоунера», посвященные войне. Как и у Эндо, у Уильямса война — пространство абсурда, которое кажется современникам логичным; «зачем оно пришло?», «зачем оборвало человеческие судьбы и сюжетные линии?» — эти вопросы у большинства возникают потом.
Наконец, в «Посвисти для нас» есть еще один мотив, сближающий книгу Эндо с романом Уильямса. Раковое заболевание в современной прозе — своего рода злой deus ex machina. Он более убедителен, чем у античных драматургов, потому что его действие мы видим вокруг себя. Он без спроса обрывает нити. Часто его присутствие высвечивает, кто чего стоит, — достаточно взглянуть на то, как относятся к своим пациентам разные врачи из романа Эндо. В то же время страдания больного — одно из самых зримых испытаний, стоящих перед теодицеей.
В «Посвисти для нас» эта проблематика изящно убрана. Эндо вслед за своими героями фокусируется не на страданиях, а на воспоминаниях: перебирая их, герои наконец ощущают стоящий за ними смысл. Неудачливый бизнесмен Одзу не случайно оказывается здесь главным: Эндо написал роман о свидетеле любви, пронесенной через всю жизнь, о коммуникаторе, который осознает свою роль — и принимает ее с достойным смирением. Если чему-то учиться у этой прозы, то сдержанности.