10 книг Эдуарда Лимонова, без которых нельзя обойтись

Самый доступный, самый популярный, на цитаты и сцены растасканный роман Лимонова; книга, которая понравилась одновременно Юрию Трифонову и Трумену Капоте. Лимонов модифицировал тип подпольного человека, изобретенный Достоевским, догадался скрестить в одном персонаже отщепенца и либертена, красного фашиста и поэта с тонкой кожей. Героический лузер, Эдичка всю дорогу черпает силу — в том числе художественную — из слабости, предъявляет свои поражения — профессиональные или сексуальные — как победы: только так, через остракизм, нищету и любовные неудачи, можно обрести настоящую независимость. Оттого «Эдичку» можно выписывать как лекарство — от хандры, тоски и скуки.

О Лимонове удобно рассуждать как о писателе, который вот уже 40 лет сочиняет автобиографию в развитии — и не слишком заботится о формальных свойствах своих книг. Это отчасти справедливо: нередко в его романах самая нажористая фактура укладывается в довольно примитивную композицию; отдельные эпизоды соединяются хронологически или по смежности — «а вот был такой случай». Совсем другое дело — рассказы. Короткие, длинные, но неизменно упругие, они отличаются более тщательной структурой — с идеально подобранной первой и последней фразой и тщательно просчитанным эффектом. Не рискуя ошибиться, можно рекомендовать любой сборник малой прозы Лимонова, вышедший в 1980–1990-х годах, но лучший, пожалуй, этот — и его заглавная вещь. Лимонов не бог весть какой мыслитель, но в «Великой матери любви» есть две фразы, которые, кажется, объясняют обостренный интерес автора к физиологии, «хлебу, мясу и … [женский половой орган]»: «Сексуальные отношения дают право на прикосновения, на переплетение телами. В то время как в безлюбовные периоды человек бродит на дистанции, как холодное небесное тело».

Поэтическая репутация Лимонова, может быть, не менее устойчива, чем его прозаическое реноме. В очень дельном разборе «Стихотворений» — по-прежнему единственной книги, сколько-нибудь системно обозревающей путь Лимонова-поэта, — филолог Александр Жолковский писал о том, как в 1960–1970-е годы контрдиссидентская позиция Лимонова сочеталась с грамматическими экспериментами — здорово, кстати, обогнавшими свое время. «Мои друзья с обидою и жаром/Ругают несвятую эту власть./А я с индийским некоим оттенком/Все думаю: А мне она чего?» — в такой манере сейчас сочиняют какие-нибудь «пирожки», а это вообще-то 1972 год. Еще один шедевр — концовка стихотворения «Я был веселая фигура…»: «Зато я никому не должен,/никто поутру не кричит,/и в два часа и в полдругого/зайдет ли кто — а я лежит»; чистый Пригов. Более поздние сборники — «К Фифи», скажем, или «СССР — наш Древний Рим» — уже не столь интересны, но и там встречаются отдельные удачи: «Я не хочу стать грустным стариком,/Я лучше буду воином и трупом,/Прикрытым окровавленным тулупом,/С другими убиенными рядком./Я не хочу быть грустным стариком».

Безусловно, самое эффектное название во всей лимоновской библиографии; с заголовками у него никогда не было проблем (см. «Дисциплинарный санаторий», «В плену у мертвецов», «Атилло длиннозубое»). «Торжество метафизики» пусть и не подминает под себя жанр тюремной прозы, но автор явно не из тех, кто мнется на входе в камеру. Лимонов умеет обживаться везде — а также в любой момент готов слушать, рассказывать и учиться. Ну или начать левитировать: внутренний сюжет романа — обретение героем душевной нирваны, позволяющей преодолевать тюремные мытарства. Как раз в этом — его ключевое расхождение с Шаламовым и Солженицыным: по Лимонову, на свободе «нет нужных градусов святости и монашества», страдание — облагораживает, неволя — продуктивна. Отсюда один шаг до оправдания ГУЛАГа, где явно не было недостачи ни в страданиях, ни в неволе, — но Лимонов его все-таки не делает. Однако сама эта тема — сильный человек в застенках — еще отзовется в новейшей русской литературе: Андрей Рубанов наверняка читал тюремные тексты Лимонова, прежде чем сел за свой дебют «Сажайте, и вырастет».

Большую часть лимоновских представлений о том, как нам обустроить Россию, без особых натяжек можно квалифицировать как людоедскую — но надо понимать, что эти взгляды сложились почти полвека назад. То, что сейчас лидера запрещенной НБП можно увидеть в окружении статусных лоялистов на какой-нибудь федеральной частоте (не говоря уже о регулярных колонках в государственной прессе), не делает его ренегатом: так совпало — и десять лет назад, когда Лимонов вместе с Каспаровым воевал с Путиным, и теперь, когда он потешается над политическим сознанием новой буржуазии. Ядро его политических воззрений — тот самый оксюморонный национал-большевизм, когда-то затянувший в свою орбиту Летова и Курехина, — остается прежним. И чтобы узнать все, что писатель думает про СССР, США или либералов, необязательно куковать на сайте «Вестей». Достаточно перечитать старую, 16-летней давности работу Лимонова «Моя политическая биография» — и подивиться его редкой по нынешним меркам последовательности.

Лимонов-конквистадор — не менее известная его ипостась, чем, скажем, Лимонов-политик или Лимонов-«неутомимый [кобель]» (воспользуемся прекрасным определением Джулиана Барнса). Он три раза ездил на войну в Югославии; стрелял и в Абхазии, и в Приднестровье. «Смрт» — беллетристический репортаж с Балканского полуострова: повседневность насилия, разговоры сербов о национальном величии — поруганном, а значит, требующем отмщения. Эту книгу нельзя назвать особенно рефлексивной (Лимонов — даром что приехал корреспондентом — ангажирован сверх всякой меры), однако остальные характеристики его прозы — вкус к деталям и знаменитостям (собеседники главного героя потом будут делить одну скамью подсудимых в Гааге) — на месте. «Смрт» — не исчерпывающий конфликт текст, и его хорошо бы читать параллельно с тем, что появилось «там», на противоположной стороне, но это один из немногих чисто литературных памятников той гражданской войны — во всяком случае, на русском языке.

Лимонов никогда не делал из смерти — своей или чужой — большого события, и его «Книга мертвых» начинается очень по-деловому, чтобы не сказать цинично: писать некрологи о знакомых — один из немногих гарантированных способов монетизировать литературу с максимальными дивидендами; «придется заставить работать мертвых» — а иначе не на что будет существовать живому. На протяжении «Книги» Лимонов много рисуется и не упускает случая посмотреться в зеркало, чтобы ретроспективно поправить на себе визитку, — но ведь так же устроен и «Некрополь» Ходасевича, где лучшие авторы эпохи раз за разом уступают рассказчику в прозорливости и остроумии. Лимоновский мемуар, который нужно прочитать в первую очередь, — «Ветхий Бродский — великий американский поэт». Перейдем сразу к финалу: «Он — единственный из живших в мое время литераторов, кого я некогда выбрал в соперники. Единственный, с кем хотел бы поговорить долго и откровенно «за жизнь», о душе, и всякие там космосы и планеты». Беспрецедентное для Лимонова — ни во что не ставящего авторитеты в литературе и политике — высказывание: еще ниже он исподволь признается, что ушел в прозу, не выдержав конкуренции с автором «Части речи».

Лимонов и на восьмом десятке выпускает по книге в год, но месяцы заключения — в Лефортове и колонии в Энгельсе — стали для него поистине болдинскими. «Священные монстры» — по памяти, без обращения к справочной литературе написанные портреты великих предшественников Лимонова: от средневекового коммуниста Иоанна Лейденского до Юрия Гагарина. И если в одних — де Саде, Константине Леонтьеве, Жане Жене — писатель признает ровню, то других — Толстого там или Джона Леннона — закатывает в бетон. Это его «Strong Opinions», и, как и знаменитый претекст, «лимонки» пристрастны, безапелляционны и претендуют на создание новой — не по учебникам и хрестоматиям — культурной иерархии. «Священные монстры» — сборник неровный, цейтнотный, не во всем добросовестный, но попадаются тут и совершенно удивительные наблюдения. Лимонов называет Элвиса Пресли «американским Ноздревым», определяет Александра Блока как «гениального …страдальца», а Бальзака уподобляет ветхозаветному Богу, в одиночку создавшему Францию XIX века. Ну и потом — у книги незабываемый конец: «На меня уже падает загар веков»; и как тут спорить.

Лимонов сетовал, что его французский биограф Эмманюэль Каррер проигнорировал метафизические искания русского Юнгера — и свел жизненный и литературный путь Эди-беби к фраппирующему обывателей хулиганству. Меж тем в «Illuminationes» писатель дразнит гусей совсем других габаритов: эта книга — универсальная теория всего, разгадка самых жгучих вопросов бытия. Прав ли Дарвин? Кто такой Бог? Зачем мы существуем? На что способен мозг? Лимоновские ответы заставляют крутить пальцем у виска: «Поле битвы: Земля», которые скрестили с «Прометеем», сайфай под видом религиозного откровения. Подобно всякому разветвленному бреду, эпифании из «Illuminationes» крайне убедительны: если в Библии можно обнаружить взаимоисключающие параграфы, отчего бы не предположить, что рябит и вся человеческая наука — потому что недостоверна и неверифицируема. Лимонова-ересиарха невозможно воспринимать всерьез, но им, как и всяким крупным писателем в загуле, трудно не любоваться: будем считать, что это его «Выбранные места…» и «Что такое искусство?».

Василий Розанов — через сто лет после Шлегелей и Новалиса — легитимизировал в русской литературе фрагмент, отрывок, запись на случай, принципиально незаконченную форму со своей собственной поэтикой. Лимоновский «Дневник неудачника», объединяющий под одной обложкой сексуальные, политические и литературные неврозы (ну или «приключения») автора, таким образом становится частью большой традиции — но не магистральной, конечно, ветвью, а побочной — и потому еще более любопытной. Это осознанная субверсия, хорошо спланированный подкоп под исповедальную прозу, текст, который обескураживает читателя материалом и методом, — так, до последней прямоты, по-русски прежде не писали. Но если «Дневник» и бесстыдная вещь, то исключительно в ахматовском смысле — как факт высокой поэзии. Позже на этот беспримерный по откровенности эго-нарратив будут равняться лимоновские «внуки», но куда даже лучшим «новым реалистам» до такой прозрачности и чистоты: «Хорошо в белых брюках, с короткой лопатой, чуточку пьяным, сажать астры с двумя молодыми девушками-сестрами в октябре».