— В конце апреля открылись сразу две выставки, посвященные вашему с Сергеем Ануфриевым роману «Мифогенная любовь каст». Я правильно понимаю, что оба этих проекта связаны с переизданием романа?
— Да, и друг с другом они тоже связаны. Первая выставка называется «Мифогенная любовь каст в комиксах», она состоит из двух элементов: выставка и книга. Идея этого проекта принадлежит мне и Соне Стереостырски. Мы придумали его еще в конце осени: издать книгу «Мифогенная любовь каст в комиксах», по принципу «одна глава — один художник». Конечно, этот принцип мы соблюдали не очень педантично, некоторые сделали по 2–3 главы, в том числе и я сам. Каждый художник по-своему видит персонажей романа и само его пространство, и именно этот контраст разных видений нас очень вдохновляет. Для первого выпуска мы взяли 36 глав — с первой по тридцать шестую.
— То есть проект в будущем планируется продолжить?
— Мы надеемся. Пока не могу сказать точно, будет ли он продолжен в виде выставок, но в виде сборников комиксов, думаю, будет.
— На выставке комиксов вы с Соней выступили в качестве кураторов. Расскажи о процессе отбора художников. Многие имена лично мне совсем не знакомы.
— В начале мы обратились к нашим друзьям-художникам: Ивану Разумову, Евгению Митте, Аркадию Насонову, Тане Пеникер, Матвею Сегалу, Вове Перкину и другим. Привлек я к участию в этом проекте и своего знаменитого отца — Виктора Пивоварова. Но затем, помимо художников нашего круга, мы с Соней нашли много новых имен в интернете, исследуя сайты комиксистов и иллюстраторов. Очень многие из них откликнулись и сделали совершенно замечательные вещи. А уже потом, помимо книги, мы решили сделать выставку.
— Чье исполнение показалось вам самым неожиданным?
— Меня поразили многие работы — я бы даже сказал, что они привели меня в состояние радостного восторга. И я надеюсь, что зритель испытает не меньший восторг. Я бы не стал выделять кого‑то, даже несмотря на то, что у меня есть свои фавориты.
— Расскажи о том, как создавался роман: что это было за время для тебя и в каких условиях вы его писали?
— Писали мы его долго. Над первым томом мы работали с Сергеем Ануфриевым, второй том я писал уже один, за исключением двух фрагментов, которые написал Сережа и которые в опубликованном тексте выделены курсивом.
Но сама идея романа пришла ко мне еще до знакомства с Сергеем: осенью 1987 года в Праге я написал реалистическую часть под названием «Востряков и Тарковский». И после этого, хотя дальнейший сюжет у меня в голове довольно четко был уложен, я забросил написание романа. Меня отвлекли другие события. Мы создали группу «Инспекция „Медицинская герменевтика“», стали заниматься записыванием философских бесед, делать выставки, инсталляции, объекты. Но через несколько лет, в городе Милане, где мы оказались с Сережей Ануфриевым по поводу очередной выставки, зашел разговор об этом романе, я вспомнил всю его идею, стал ее пересказывать. И в процессе пересказа мы оба стали погружаться в удивительное состояние ликования и эйфории. Тогда и было решено продолжать работать уже вместе. Где‑то с 1990 по 1996 год мы писали вместе с Сережей, а потом уже вплоть до 2001 я сам писал второй том.
— Второй том романа вышел в 2002 году, то есть ровно двадцать лет назад. Получается, это юбилейные выставки?
— Ты знаешь, очень мистически на самом деле все сложилось. Ни я, ни Сергей Ануфриев никаких импульсов, связанных с этим романом, во внешний мир не посылали, и вдруг в конце осени прошлого года от совершенно разных людей стали приходить различные предложения, связанные с «МЛК». Сначала появился художник и куратор Дима Хворостов, и в спонтанном разговоре после литературных чтений в Комарово, куда мы поехали вместе, он предложил сделать выставку, посвященную роману, которая открылась в Центре Вознесенского.
Параллельно пришло предложение от издательства «Альпина» о переиздании романа. А потом последовало предложение о создании аудиокниги. Ее озвучил прекрасный актер Григорий Перель, и, с моей точки зрения, он сделал это блестяще. Я очень благодарен целой гирлянде великолепных людей, которые, не сговариваясь друг с другом, подумали о нашем романе и решили вновь в него погрузиться.
— Если говорить о совпадениях, то выставки открылись как раз в период «юбилейной недели» Андрея Тарковского…
— Да, это действительно интересно, потому что одного из героев романа зовут Тарковский, хотя он вроде бы не связан с режиссером. Но тем не менее все же присутствует таинственная связь с миром кино. И, в частности, с мистическим кинематографом, который представлял Андрей Тарковский. Что касается меня лично, то я не знал Андрея Тарковского, но мне посчастливилось дружить с его отцом, Арсением Тарковским. На тот момент он был уже старым человеком, я был еще почти ребенком, тем не менее мы подружились и часто играли в шахматы в Доме творчества в Переделкино.
— Как ты сам считаешь, насколько справедливо этот роман называют постмодернистским?
— Конечно, само это определение довольно спорное. В период работы над романом мы с Ануфриевым постоянно заявляли, что «покинули ментальное пространство постмодернизма». Однако такова природа этого слова «постмодернизм», что значение его постоянно меняется. Специфика постмодернизма в числе прочего заключается в том, что он постоянно кажется преодоленным — и при этом недавно преодоленным. Но эта его свежая преодоленность длится уже то ли шестьдесят, то ли шестьсот лет.
Однако позволь мне вернуться к фамилии Тарковский. Ассоциативно у меня эта фамилия всегда связывалась с игрой в Таро. Колода Таро обладает обширными мистическими значениями, символику этих карт возводят к древнеегипетскому герметизму или к каббалистической традиции. В связи с этим мне хотелось бы вспомнить замечательный роман «Голем», где символика Таро играет большую роль. В некоторых русских переводах эту игру называют «тарок».
Ну и, возвращаясь к твоему вопросу о постмодернизме, стоит спросить себя: можно ли назвать роман Майринка постмодернистским? Майринк был современником Кафки, они жили в одном городе, в Праге, оба писали по-немецки, оба работали в банковской сфере, причем Кафка был мелким клерком, а Майринк — директором банка. И если сравнить их прозу, то можно сказать, что Кафка — это модернизм, а Майринк — это уже постмодернизм. Или еще постмодернизм.
Постмодернизм, как известно, не мыслит время линейным и последовательным.
— А в твоем романе есть отсылки к «Голему»?
— Ну, я думаю, по духу какая‑то связь, безусловно, есть. И с романом «Голем», и с другими его романами. Я всегда этого писателя очень любил, как и Кафку. Оба в моем восприятии воплощают некое взволнованное подростковое состояние. Наверное, это потому, что с четырнадцати до девятнадцати лет я жил в Праге, зачитываясь Майринком и Кафкой.
— В литературных кругах, особенно в начале нулевых, многие знали тебя именно как писателя, в сфере искусства — как художника. Ты как‑то внутри себя разделяешь эти две творческие ипостаси?
— Да, разделяю. Мне нравился тот период, до тотального интернета, когда еще не все друг о друге всё знали, и кто‑то мог знать меня исключительно как писателя, а кто‑то — как художника.
— У тебя вышел сборник рассказов, написанных совместно с нейросетью. Расскажи об этом проекте?
— Действительно, вышла книга, которая является в некоторой степени революционной. Во всяком случае, таковой она заявлена. Книга называется «Пытаясь проснуться», и это первый в мире сборник рассказов, родившийся в результате сотрудничества писателя и его «двойника»-нейросети. В книге двадцать четыре рассказа, из них половину написал я, а половину Нейро Пепперштейн. Идея заключается в том, чтобы читатель мог сам догадаться (или не догадаться), какие рассказы написаны мной, а какие — программой.
Программу готовила целая группа специалистов, ее «кормили» моими текстами и учили писать в моем стиле. В результате она написала рассказы — на мой взгляд, очень неплохие, но, как мне кажется, совершенно не похожие на мои. Чтобы усложнить задачу отгадывания для гипотетического читателя, я написал свои двенадцать рассказов для этого сборника уже после ознакомления с рассказами нейросети.
Поэтому, мне думается, задача отгадывания будет максимально простой, но посмотрим. Возможно, я совершенно не прав. В любом случае книга как целое мне кажется действительно весьма удачной. Надеюсь, что мой соавтор Нейропепперштейн придерживается того же мнения.
— Насколько я знаю, ты также занимался книжной иллюстрацией, в частности для книги Платонова?
— Да, я проиллюстрировал книгу Андрея Платонова «Счастливая Москва». Прежде, насколько мне известно, эта вещь Платонова не издавалась отдельной книгой. Книга вышла в Воронеже, где проходит ежегодный Платоновский фестиваль. Это действительно прекраснейшая, незаконченная повесть Платонова, написанная им в 1937 году, никогда не публиковавшаяся при жизни автора. Это очень глубокое, необычное, совершенно потрясающее произведение, и мне хотелось его проиллюстрировать.
— Если уж мы возвращаемся к какой‑то мистической составляющей, то действие романа «Мифогенная любовь каст» разворачивается вокруг первых лет Великой Отечественной войны. И в целом если посмотреть на твое литературное творчество, то военная тематика там так или иначе присутствует — и в «Свастике и Пентагоне», и в сборнике «Военные рассказы». Как ты думаешь, с чем это связано?
— В моем случае это война, уже пропущенная сквозь призму кино, это во многом реакция на фильмы, которые я смотрел в детстве. Это форма детского состояния сознания, характерного, видимо, для детей мужского пола. Девочки гораздо лучше мальчиков, поэтому они, как правило, не страдают галлюцинациями такого рода. Но все же я бы сказал, что роман «Мифогенная любовь каст» — это роман не о войне, а о любви.
Выставки, посвященные «Мифогенной любви каст», проходят в «Наковальне» и в Центре Вознесенского.
