— Можно ли сказать, что алкоголь и отношение к алкоголю — это действительно важная часть отечественной культуры и литературы, в частности?
— Ну пили русские люди более или менее всегда, но если говорить о XIX веке, то трудно назвать очень больших писателей, в жизни которых алкоголь сыграл сверхважную роль. А вот когда началось советское время, то действительно потихонечку эта тема в творчестве превратилась в одну из ключевых.
Но и в жизни самых разных писателей — от Есенина до Венедикта Ерофеева, Высоцкого и Шукшина — алкоголь стал играть огромную роль: он превратился в важную составляющую их автобиографического мифа.
— А почему именно в районе революции случился перелом?
— В голову приходят два ответа. Первый такой. Несмотря на то что уже в XIX веке биография являлась важной составляющей творческой личности, но все-таки не в такой степени, как начиная с XX века. Вспомним, например, Тютчева — читателю было совершенно необязательно знать, как Тютчев выглядит, как он одевается, соответственно, его тютчевские бытовые привычки в поэтических текстах почти не отразились. А позже то, что Ходасевич назвал жизнетворчествомОсновная идея жизнетворчества заключается в разрушении границы между жизнью и искусством., стало важным — и, соответственно, быт всех этих людей тоже стал первостепенно важен.
А второй ответ дал знаток вопроса — Венедикт Васильевич Ерофеев. Помните, как он формулирует в поэме «Москва — Петушки»? «С этого и началось все главное — сивуха началась вместо клико!» По другому говоря, разночинская культура начала потихоньку теснить дворянскую. А от того, что ты пьешь, очень ведь многое зависит. В частности — похмелье.
Для русской модернистской культуры 1910-х годов главным напитком было все-таки вино. Самого лучшего поэта эпохи, Александра Блока, смело можно назвать горьким пьяницей. У него в стихах много всякого разного алкоголя — можно вспомнить «Незнакомку» или «Я пригвожден к трактирной стойке…», или еще множество стихотворений. Тем не менее тема алкоголя для Блока была периферийной, точнее говоря, она растворялась в важнейшей для него теме страшного города. А вот уже для позднего Есенина это было не так.
Он же довольно поздно начал всерьез пить. Ну то есть, наверное, до революции он немножечко выпивал, но не был алкоголиком — и это не было совершенно темой его стихов. Если вы возьмете первую книжку Есенина «Радуница» или даже его первые послереволюционные стихи, то этой темы там просто нет. А потом алкоголь стал для него одним из главных средств, подстегивающих поэтическое вдохновение. Соответственно, и тема выдвинулась на первый план. А еще потом алкоголь его просто поработил, как часто и бывает с пьющими русскими людьми.
Под конец жизни бутылка с водкой из него высосала все оставшиеся силы, и он просто уже ничего не мог с этим поделать.
— А как между этими двумя точками — когда он начал использовать алкоголь как инструмент разгонки и когда этот инструмент его победил — изменилось в связи с этим его творчество?
— Есенин очень сильно дебютировал в Петрограде, а сделал он это, идеально сыграв ту роль, которую кто‑то обязательно должен был сыграть, заполнив важную лакуну в пестрой галерее русских модернистов. Понимаете, они ведь все были городскими штучками, деревню знали плохо и ждали, вслед за Достоевским, что придет мужик Марей и их всех научит, как надо Бога и Россию любить. На этой волне возник сначала есенинский учитель Николай Клюев, который играл роль просветленного мудреца-крестьянина, а потом и сам Есенин — златоглавый крестьянский Лель.
И вот эта удача, мне кажется, Есенина сильно развратила. Он решил, что будет всегда служить своему таланту и каждый раз менять маску, когда старая приестся ему и публике. Так и пошло-поехало. Сначала — золотоволосый мальчик, затем — хулиган (эту роль Есенин после революции перехватил у Маяковского), затем — денди-имажинист, а затем — когда Есенин вернулся из неудачного вояжа с Дункан по Европе и Америке, он примерил на себя маску разочарованного пропойцы, который стал для всех чужим и в родной деревне, и в городе, и вообще в Советской России. А уж эта маска, как я уже говорил, приросла к лицу и Есенина убила. Впрочем, перед смертью он еще успел написать и в пьяном виде куче народу прочитать гениальную исповедь алкоголика — поэму «Черный человек».
— Вы соавтор биографии не только Есенина, но и Ерофеева — двух авторов, наверное, наиболее связанных в народном сознании с алкоголем. Какие отношения с алкоголем были у Ерофеева? У него, кажется, был совсем другой подход?
— Да, параллель «Есенин — Ерофеев» вроде бы напрашивается по ряду критериев: мальчик из толщи народа, который завоевывает рафинированного читателя, и так далее. На самом деле это омонимия, конечно же. Есенин и Ерофеев совсем не похожи, и, между прочим, Ерофеев иронизировал в записной книжке: «Чем больше читаю Есенина, тем больше люблю Алексея Кольцова». Хотя у них случались похожие биографические ситуации — и тоже, кстати, связанные с алкоголем.
Например, есть трогательные и грустные в то же время воспоминания Ивана Старцева про то, как Есенин собирается купить своим детям, которые жили с его бывшей женой Зинаидой Райх и с великим режиссером Мейерхольдом, игрушки в подарок. И вот он едет со Старцевым в «Детский мир», и они там долго, со смаком, выбирают эти игрушки. И Есенин трогательно говорит с восторгом про своих детей, которым он эти игрушки подарит. А дальше, понятное дело, они по инициативе Есенина «буквально на минуточку» заезжают в какой‑то кабак, и в итоге Есенин все эти игрушки забывает на стойке.
<…>
Он посмотрел на меня осоловелыми глазами, покачал головой и сказал:
— Я очень устал… И никуда не поеду.
Игрушки были забыты в кафе».
Так вот, про Ерофеева и его сына нам с соавторами похожие истории рассказывали. Однако по большому счету, повторюсь, Ерофеев был на Есенина совсем не похож. Главное, по-моему: он не был человеком позы и маски. От слов вроде «концепция» и «авторская стратегия» Ерофеева просто воротило. И пил он не для вдохновения — когда писал, как раз не пил или почти не пил — и не «в знак протеста», как многие в его поколении, а потому что нравилось.
Ерофеев ведь, когда учился в школе, не пил. Вообще. Он был такой мальчик-отличник, очень стеснительный и в то же время себе на уме, для которого хорошая учеба была возможностью вырваться из среды своей и поступить в университет. Старшая сестра вспоминает, что Вена (так его в семье называли) впервые попробовал алкоголь на выпускном вечере — шампанское, и тогда это было несерьезно, он этому не поддался. А уже в Москве… Ольга Александровна Седакова замечательно вспоминала, как ей сам Ерофеев рассказывал, как шел по улице, зашел в магазин, купил бутылку водки, выпил и понял — о, это мое! И, как говорится, понеслась…
Мне кажется, вот это очень важно про Ерофеева понимать — он был человеком, во-первых, чутко прислушивающимся к себе и своим желаниям, а во-вторых, постоянно ставившим эксперименты и на других людях, и на себе. И выпивание для него стало таким постоянным клиническим испытанием, он как бы на полигоне постоянно находился: вот сколько я смогу выпить, прежде чем упаду под стол. И опыты эти, как мне кажется, в его глазах были самоценны, он в данном случае не нуждался ни в каких мистических аналогиях.
Он до поры до времени писал вполне любительские, хотя и талантливые тексты — а потом в какой‑то момент сел и породил гениальную поэму «Москва — Петушки». И — это тоже важно — он начал писать ее как безделку, шутку для своих. У него накопилось, конечно, то, что потом [поэт] Марк Фрейдкин называл ювелиркой — много всяких шуток, хохм. И вот единственный раз в жизни он придумал гениальный сюжет, гениально поиграл с пространством: Москва, Петушки, Курский вокзал и человек, который все время попадает не туда, куда нужно.
А потом он нырнул в прежний свой образ жизни: выпивал, читал книжки и разговаривал с друзьями, короче говоря, занимался любимым делом. А в следующий раз вынырнул на поверхность почти через двадцать лет — собрался и написал пьесу «Вальпургиева ночь», которая по качеству, конечно, ни в какое сравнение с «Петушками» не идет. Поэтому, мне кажется, Ерофеева не стоит сравнивать не только с Есениным, но и, например, с битниками.
— Довольно очевидная параллель — и про алкоголь, и про дорогу в основе сюжета «Москвы — Петушков».
— Конечно. Но это параллель не плодотворная. Потому что при внешнем сходстве и даже при сходных средствах, которыми они пользовались, принципиальная разница опять же заключается в том, что у битников была «позиция», и «метафизический протест» против общества был им всем не чужд. А Ерофееву по большому счету на социальный строй было наплевать, хоть он во времена перестройки, как и всякий нормальный человек, радовался, конечно, переменам всяким. Но у него опять же не было «позиции», роль отщепенца-маргинала, как и любую другую роль ему было скучно играть.
Для меня вот в этом отсутствии «идеологической позиции» едва ли не основное обаяние «Москвы — Петушков» заключается. С одной стороны, там куча евангельских цитат, и мы можем найти прямые параллели между Евангелием и поэмой. Но попробуйте только всерьез сказать «Веничка Ерофеев — это новый Христос», или даже «Веничка Ерофеев — это юродивый», и вам, как написал хороший ерофеевский приятель Генрих Сапгир, «сразу станет кисло».
— Если попытаться окинуть взглядом XX век, то, как государство обращалось с проблемой алкоголя — то сухой закон, то послабление, — это как‑то отражалось в литературе? Или это какие‑то совсем параллельные процессы?
— Если говорить о поводах написания текстов, то мы можем найти тексты, так или иначе связанные, например, с горбачевской или грачевской попыткой обуздать алкоголь — скажем, тексты Кибирова, человека, который активно отзывался на малейшие социальные поводы. Но русская жизнь все-таки всегда была так устроена, что государство что‑то запрещало, а люди как‑то исхитрялись.
На секундочку возвращаясь к Ерофееву: в его пьесе «Вальпургиева ночь» тоже тема алкоголя оказывается важной, в ней куча почти кавээновских шуток про государство и все, но это только повод похохмить. А, по сути, нет, она про другое. И мне кажется, русская литература — она в основном про другое.
— После «Москвы — Петушков» изменились и страна, и алкогольные практики, и литература. Вы видите, какие изменения происходят в этом плане?
— Я не специалист по новейшей русской литературе, но одно, пожалуй, сказать могу. Очень сильно изменило общую ситуацию относительно широкое распространение легких наркотиков.
Если пытаться дать формулу, то герои Ерофеева, поддав как следует, устраивают в электричке «Москва — Петушки» нечто вроде платоновского пира — о чем та же Седакова прекрасно написала, — а герой Пелевина, закинувшись маркой, уходит в себя, ему для полного счастья никто больше не нужен.
