«Человек как рамка для ландшафта»: путеводитель по выставке Павла Пепперштейна

Иноземцева: «Вопрос про символическую стоимость — вечный, он стал предметом размышления многих художников вроде Бротарса. Что делает надбавку в стоимости искусства после производства? Набор самых разных факторов: коллекционный интерес, интерес музейный. Хочу заметить, что вся наша выставка устроена так, чтобы показать работы, которые в Москве никто не видел, — очень новые и очень старые. У новых работ, конечно же, дорогой продакшен. Например, отлитая в силиконе барышня и Ленин были очень дорогими в производстве частями инсталляции, вся она обошлась примерно в два с лишним миллиона».

Пепперштейн: «Это очень давняя идея, которая появилась у меня примерно в 1992 году. Тогда я увидел сон, что попадаю в некую глушь, в деревню, которая называется Совхоз Календарный. И живут там просветленные люди, которые мне в какой‑то момент говорят, что у них есть особенное пространство, которое называется Лиственный зал совхоза «Календарный». И они приводят меня туда, где действительно стены большой комнаты покрыты листвой насыщенного изумрудного цвета, а в середине на золотых цепях, как в сказке, качается гроб, а в нем лежит Ленин и красавица. И меня сразу охватывает благоговейное ощущение причастности к чему-то сакральному, и сразу захотелось сделать проект.

Сделать я его тогда хотел в рамках проекта «Медгерменевтики» (важная арт-группа 1990-х, где и состоял Пепперштейн. — Прим. ред.) для Венецианской биеннале — наш проект очень понравился Олегу Кулику, и он предложил вместе подать заявку на биеннале. Наверху павильона должен был находиться Толстой, обосранный птицами, а внизу лежать этот наш Ленин. Но тогда из этого ничего не вышло, хотя я и не лишился желания все осуществить, — и вот наконец появилась возможность реализовать мой давний сон.

Сейчас работа шла несколько месяцев — и самое сложное было попасть с фигурами в нужный образ. Несколько раз я требовал переделать девушку и даже приглашал гримеров для большего сходства».

Иноземцева: «У Паши есть одна безусловная любовь: Владимир Ильич Ленин. Забавно, что во время работы над проектом я спрашивала, кто из наших коллег был октябренком, — оказалось, что из 170 человек меньше десяти. Но для меня в детстве Ленин тоже был абсолютным героем, такой первой фигурой, и для Паши это в той же мере важный объект безусловной любви. Наше отравленное марксизмом и ленинизмом сознание даже не способно воспринимать Ленина как недоброго героя. Мы даже специально вызывали гримеров, потому что Паша не был доволен ни тем, как выглядит Ленин, ни тем, как выглядит девушка. Ему хотелось воссоздать ощущение магически заснувших людей, которые пребывают в волшебном сне».

Иноземцева: «Графику 1980-х и 1990-х мы привезли из собрания известного коллекционера Рудольфа Цвирнера, отца теперь страшно значительного галериста Дэвида Цвирнера, дедушки галериста Лукаса Цвирнера. Он приобрел эту серию в то время, когда Паша путешествовал — и купил непосредственно у художника большой блок его вещей. А потом со свойственной ему проницательностью выставил рядом Пепперштейна и Рэймонда Петтибона (американский художник, чья выставка тоже проходила в «Гараже» в 2017 году. — Прим. ред.). Рыночная судьба этих вещей, если они вдруг попадут на рынок, вполне понятна (на аукционах от 1000 до 20 000 долларов) — это блестящая графика эпохи расцвета психоделической революции».

Пепперштейн: «Эта работа делалась в городе Кельне, наверное, в 1993–1994 годах, когда свежим был след такого грандиозного события, как распад Советского Союза. Меня тогда почему‑то очень штырило, то событие вызывало у меня сложные эмоции и психоделические состояния. И я сделал много работ, с этим событием связанных. К ним относится и эта серия. Для внешнего зрителя не так легко понять связь этих событий и колобка — колобок это некий трансформирующийся персонаж советского герба, который предстает как земной шар с зашифрованным серпом, обозначающим его улыбку, а молот представляет собой его лицо. И с ним происходят разные приключения — колобок, например, укатывается…

Но в данном случае девяностые обозначают для меня время глубокого погружения в эзотерику, создание нескольких эзотерических уровней. Здесь речь идет о зрении, которое содержит с собой незрение. И колобок, обладающий постоянно закрытым глазом, встраивается в сам глаз и становится зрачком внутри постоянно открытого глаза.

Да, серия огромная, но хоть вы меня зарежьте, не могу сказать, как долго над ней я работал».

Пепперштейн: «Писал эту серию я не то чтобы быстро — но нужно иметь в виду, что одновременно я начинаю сразу несколько работ. Мне кажется, работал я над ней не меньше, чем месяц. Для меня очень важно, что в этой серии я впервые вернулся к маслу, — до того долго придерживался акрила, но масло меня манило, и все время хотелось к нему вернуться. И вот это наконец произошло, чему я дико и несказанно рад. В масле что‑то есть, хотя зрителю, как мне кажется, все по барабану — зритель не замечает разницы между акрилом и маслом. Это какая‑то внутренняя разница, которая видна только художнику самому. Писать маслом — процесс более сложный и длительный, происходящий иначе».

Иноземцева: «Серия «Флаги» — большая живопись, которая была создана для инсталляции «Саммит». Мне кажется, это чуть ли не лучшее, что Паша сделал, и эта орнаментальная живопись лично мне дико нравится. Я думаю, в этом случае мы понимаем прекрасно, сколько это может стоить в общей логике его работ, — 100–150 тыс. долларов».

Иноземцева: «Ради этой выставки мы специально летали в Прагу, чтобы забрать его детские рисунки. Мне искренне интересно, что с ними может произойти, когда они попадут на рынок. Потому что его любимые темы начинаются с раннего детства и подросткового возраста и продолжаются всю жизнь. Мне нравится думать о Пашиных работах как орнаментах, которые начинаются в детстве и распространяются на все его поздние работы. И первый модуль этого орнамента — то, что было в детстве. Здесь есть и гангстерские сюжеты, все пиктограммы и тот же Ленин, все это появляется там — более того, графический стиль Паши с детства поменялся не сильно.

А свой альбом он делал, как говорит, одновременно с Кабаковым и Пивоваровым — и это правда. У нас выставлено несколько альбомов, и это абсолютно настоящие живые концептуалистские альбомы, не хуже отцов-основателей, но исполненные, как говорит Паша, в духе детского подражания. И вдруг эти работы появляются из небытия. Мы первые их показываем, и очень интересно, что с ними будет дальше: исходя из рыночной логики, мне как коллекционеру было бы очень интересно их иметь среди взрослых вещей. Тем более, что у этих работ уже будет музейная история».

Пепперштейн: «Я крайне непедантичен, мне очень сложно давать ответы на вопросы, структура которых предполагает точность. Я знаю, что есть художники, и их немало, которые прямо очень точно все знают, — но я живу в очень галлюцинаторном состоянии. Про детские рисунки знаю, что они прорисованы очень тщательно и кропотливо, но это отнюдь не значит, что я был крайне аккуратным ребенком. Я всегда был неряшлив и таким остаюсь, всегда создаю бардак, за что в детстве меня ругали родители, а теперь иногда моя подруга. Вот мой папа (Виктор Пивоваров. — Прим. ред) очень аккуратен, у него все абсолютно идеально, а я не унаследовал этого».

Пепперштейн: «Над всей серией я работал сразу. Думаю, заняла она у меня пару месяцев. Обычно я как работаю: сначала делаю, потом заканчиваю, потом начинаю что‑то менять — очень часто на уровне детализации. Мне часто кажется, что я нахожу что‑то лишнее, что что‑то нужно убрать, обычно это могут быть какие‑то микроскопические детали, которые тоже никому не видны. Так что эти изменения относятся скорее к каким‑то психическим процессам.

А сколько краски на работы уходит, я тоже не могу сказать. Часто бывает, что краска во время работы заканчивается, и я срочно прошу ассистентов купить определенный цвет. Так и пишу по телефону: «ОХРА НУЖНА СРОЧНО».

Иноземцева: «Для выставки Пепперштейн сделал серию, которая называется, как и сама выставка, — «Человек как рама для ландшафта». Это новая живопись, большие холсты, которые будут стоить в той же логике, что и его остальные работы.

В них примечательна инверсия европейских схем живописи. Как устроена обычно пейзажная живопись? Есть некая природа, неважно, райский организованный сад она или Версаль, или дикая, необузданная романтическая живопись. Но точка входа в нее — это человек: на нем сходятся все линии перспективы. По отношению к нему пейзаж выстраивается. А Паша делает следующее: фрагменты морских или обычных пейзажей становятся частью человеческого тела, которое выкручивается или закручивается. Но на самом деле впервые происходит следующая интересная вещь: человек не противопоставлен ландшафту, а с ним слит, он стал его частью».

«Павел Пепперштейн, безусловно, международно известный и любимый коллекционерами художник. И, хотя он заявляет, что как художник больше известен на Западе, а как писатель — в России, русских коллекционеров, желающих купить его работы, было всегда достаточно.

У Пепперштейна письмо и рисование неразрывны, даже когда в работах отсутствуют прямые высказывания. Тонкий графический, я бы даже сказала каллиграфический, стиль узнаваем вне зависимости от техники исполнения: будь то акварель, акрил или масло. Это особенно заметно проявилось на выставке в «Гараже». Именно такие работы востребованы и после выставки будут востребованы еще больше.

Если говорить о рынке, то, на мой взгляд, стоит отделять музейные проекты со сложным подтекстом и не менее сложными инсталляциями, такими как «Ленин и девушка», от работ коммерчески привлекательных — тех, которые хотелось бы иметь в коллекции и жить с ними. Трудно себе представить частную коллекцию, в которую бы гармонично вписалась инсталляция «Ленин и девушка». Это — музейная работа, и именно в контексте музейной выставки она производит такое ошеломляющее воздействие.

Коллекционеры хотят иметь произведения мастера в своих собраниях — и его графические работы, стоящие на аукционах от 1000 до 20 000 долларов (в зависимости от размера), и работы на холсте с оценками от 30 000 до 70 000 долларов. Конечно, в галереях цены могут быть намного выше аукционных».