«Музыка — это мой велик»: NV о сомнении, Японии и свободе творчества

Этот материал впервые был опубликован в сентябрьском номере журнала «Афиша»

• О чем ты мечтала, когда в Мос­кву переехала?

• Первый раз я сюда попала в двенадцать лет. Было начало декабря, довольно холодно, и папа почему-то решил отвезти меня в Детский мир. На всю жизнь запомню ощущение, как мы открываем дверь — а там все светится, куча мелких деталей, играет какая-то музыка дикая, под потолком мыши на кукурузниках летают, а где-то вдалеке крутится огромная карусель. Я словно в сказку попала. Меня так порвало, что я собиралась в Москву вернуться исключительно из-за магазина и остаться в нем жить. Но перебралась я только после окончания университета. Я тогда уже встречалась с Женей Горбуновым (участник групп Glintshake и Interchain, бывший участник группы NRKTK, диджей. — Прим. ред.), и план был такой — переехать, а там как получится, но я всегда хотела музыкой заниматься. Блин, это так тупо — я до сих пор боюсь называть себя музыкантом. Мне вообще кажется, что люди, которые называют себя музыкантами, они… Нет, люди, которые называют себя музыкантами, они классные. Но почему-то себя… Что-то я загналась.

• Хочешь, вместе попробуем загнаться?

• Просто это так мощно звучит. Музыкант! Музыкант — это мегаспециалист в своей области. Вот знакомишься с академическими музыкантами, которые суперподкованы, — … [виртуозный] флейтист, … [виртуозный] перкуссионист. И ты понимаешь, что пока еще ни в чем не … [виртуозен]. Они учились в консерватории, играют в безумно крутых местах по всей планете, а ты сидишь за комьютером и синтезатором, поешь и сочиняешь — и типа это твоя музыка. Вот у меня выходит альбом, но я столько всего не умею делать. А еще, знаешь, приходишь квартиру снимать, а там сидит мужик какой-то, ему все равно, кто ты такой, но ему нужно сдать квартиру приличным людям. Если назовешь себя музыкантом, то в лучшем случае будет, как Женя пел: «Если ты художник, значит, наркоман». Если музыкант, значит, бабок нет. А если архитектор, например, то тебя иначе воспринимают. Это все упирается в клише и ярлыки, которые у людей в голове существуют. Мне кажется, у меня еще и из-за этого комплекс развился. Кошмар какой!

• Но ты в Казани как раз на архи­тектора училась. Почему им не стала?

• Я для себя определила формулу: если тебе реально нравится рутина в каком-то деле, то это твое. В архитектуре я ненавидела чертить, для меня это было слишком утомительно. Если в музыке рутиной считать сведение, копошение в куче дорожек, подборку звуков, то мне нравится с этим возиться. Можно отдать на сведение кому-то другому, но я предпочитаю сама это делать. Это как фиксеры, которые заморачиваются и сами велосипеды собирают: им по приколу, когда у них собственный велик. Фактически музыка — это мой велик… Тупая метафора, конечно.

• Ты ругаешь себя за то, что недостаточно умеешь?

• Да, всему надо учиться, форте­пиано — это моя идея фикс, я на него подзабила в музыкальной школе. Я сейчас еще одну страшную вещь скажу: я не знаю на гитарном грифе нот. Большинство людей сейчас подумают: «Вот тупая, как она играет тогда?» С другой стороны, я могу позволить себе играть на гитаре так, как будто не на гитаре. Я часто думаю о том, что те, кто ничего не знает и начинает с нуля, могут на интуитивном уровне создать что-то новое, что-то личное, изобрести свой велосипед. Он будет персонально твой и, возможно, даже круче, чем некоторые существующие.
  

• Еще одна велосипедная метафора.
  

• Кстати, да. Очень люблю велосипеды. Один из самых важных снов моей жизни про велосипед. Сон дико прозрачный, даже стыдно рассказывать. Это было несколько лет назад, я тогда постоянно грустила. И мне приснилось, что я нахожусь в гигантской рыжей пустыне. Совсем вдалеке виднеется синий город, как в старом мультфильме «Дикая планета». Но я чувствую, что город какой-то стремный и не стоит туда ходить. Вместе со мной в пустыню десантировалась еще кучка людей — какие-то знакомые, приятели. И мы ходим по этой пустыне бесцельно, словно в компьютерной игре. Вдруг я смотрю, а у всех что-то появилось — у кого-то палитра, мольберт и кисточка, у кого-то белый халат и стетоскоп. Все обзавелись яркими визуальными атрибутами профессий. А у меня ничего в руках нет. Я спрашиваю у друга, что произошло, а он мне говорит: «Ты разве не понимаешь? У всех появилось то, чего они хотели». А я стою такая, блин, и у меня вообще ничего. «А чего ты хочешь?» — говорит он. Я задумалась и понимаю, что не знаю толком: «Ну, наверное, на велике покататься». Он меня отправил в какой-то старый ангар на горизонте, и там среди кучи мусора и швабр действительно потрепанный велик стоит. Я взялась за руль и проснулась.

• Не боишься, что, круто освоив фортепиано или гитару, ты потеряешь вот эту свойственную твоему творчеству наивность?

• Но это бесконечно ведь длиться не сможет. Чисто физически. Когда-нибудь я чему-то научусь! И тогда наивность уйдет, начнут появляться какие-то шаблоны. И это та стадия, к которой я подхожу, я уже переступила момент наивности. Но я рассчитываю, что вместо этого обрету другую степень свободы в общении с музыкой — техническую. Я хочу научиться играть что-то более сложное.

• Твое выступление в составе экспериментального оркестра Scratch Orchestra — это ведь тоже про свободу? Как ты туда попала?

• Я сходила на концерт, где играли Штокхаузена и Фельдмана. После него сказали, что все желающие могут записаться на исполнение «Шоу дураков», одной из частей «Великого учения» Корнелиуса Кардью (британский авангардный композитор 1960–1970‑х годов, один из основателей Scratch Orchestra. — Прим. ред.). Я тогда подумала, что это точно про меня! На самом деле Scratch Orchestra мне помог выбраться из затяжной депрессии, когда я несколько лет фактически слезами каждый день умывалась. Мне нравится идея Кардью о доступности музыки, что ее может играть кто угодно и как угодно — на перфораторе или пластиковой бутылке, ведь это просто звуки во времени. Соответственно, и красоту можно увидеть буквально во всем. Мне потребовалось много времени, чтобы допереть до этого.

• Ты встречаешься с музыкантом Женей Горбуновым. Между вами сильная конкуренция?

• У нас точно есть конкуренция за такие вещи, как рабочие время и пространство. Написание музыки — это ведь довольно интимный процесс. Если я даже при человеке смогу в туалет по-большому сходить, это совершенно не значит, что я смогу при нем музыку сочинять. Многие люди сами с собой не способны честными быть, а тут ты делишь комнату в квартире с другим музыкантом. Это тяжело. Еще я раньше немного обижалась, потому что он не был готов понять человека, сомневающегося в своем творчестве. Женя был лучшим музыкантом, по мнению «Афиши», уже три года назад, моментально выстрелил с группой NRKTK, фактически он никогда не обламывался. И я пыталась объяснить, что это очень сложно, когда ты усердно работаешь, а никакой обратной связи у тебя нет. Это настолько давит на многих творческих людей, что ты начинаешь думать, что, может быть, ты дворник просто и лезешь куда-то не туда. Но, по-моему, Женя сейчас все понял, посмотрев на меня и на то, как все иногда меняется.

• Я так понимаю, что главные изменения начались в прошлом году, когда ты поехала в Red Bull Music Academy в Токио. Заявки подавали тысячи музыкантов со всего мира, а выбрали тебя и еще несколько десятков человек. Насколько это важное переживание было?

• Меня накрыло от количества людей, которые любят свою работу и круто ее делают. Может, со стороны это и ужасная корпорация, которая людей перемалывает, как муравьев на заводе, но то, что они делают в рамках RBMA, — это невероятно, они помогают молодым и талантливым музыкантам раскрываться, понять, что они не одни в этом мире. Твоя задача — этот шанс не упустить. Хотя даже если упустишь, то это все равно может стать переломным моментом в жизни. У меня там появилась куча друзей — все абсолютно разные, но у всех просто космос внутри. Мне казалось, что все настолько круто, что в качестве компенсации должно было что-то плохое случиться. Но ничего не произошло.

• А концерт в Токио как прошел?

• Это было очень страшно. Помню, как мне пришло из RBMA письмо с вопросом о том, какие мне инструменты нужны для концерта. А я даже никогда со своим проектом не выступала живьем, у меня пара треков от силы. Я решила, что вариантов нет, и за два месяца довела до конца все заготовки, придумала несколько новых треков, научилась самостоятельно сводить. Все совсем походило на сон — концерт проходил в небоскребе, где «Трудности перевода» снимали. Огромная стеклянная башня, десятки этажей, на каждом только караоке: крошечные комнаты для парочек, огромные — для компаний. Мы все за­бились в какое-то помещение, где на стенах висели обои со звездным небом, за окном район Синдзюку и небо­скребы, облепленные неоновой вер­тикальной рекламой. А потом я вышла, а снаружи орава японок, которые орут, что смотрели мой концерт на плазме в соседнем зале.

• Ты на новом альбоме поешь на каком-то несуществующем языке, таком странном коктейле из японского и английского. ­Почему не на русском, например?
  

• Это не совсем выдуманный язык, а скорее фонетическая импровизация. Когда записываешь музыку, а текста еще нет, часто напеваешь рыбу — просто какую-то белиберду. В этот раз ко мне белиберда так сильно прицепилась, наделилась каким-то смыслом важным, что я не смогла от нее отказаться. У этих песен есть смысл, только передан он невербально. Подсознательно и я, и ты знаем, о чем они, тут достаточно общей атмосферы и эмоциональности музыки. Хотя, может быть, я просто ленивая задница и не захотела придумывать текст? Но ко мне иногда после концертов подходят и говорят, что хотя слов не разобрать, атмосфера все равно улавливается.

• Насколько на альбом велико влияние японской электронной музыки и культуры в целом?

• Один из моих любимых альбомов — это «Philharmony» Хару­оми Хосоно. Я, когда этот альбом услышала, просто офигела, там адское сочетание дурацких поп-песен про сэндвич и какой-то нереальной экспериментальной музыки. Я тогда сильно боялась своего желания соединить на одном альбоме поп-песни со странными абстрактными треками, но благодаря Хосоно расслабилась. В Японии в 1980‑х вообще никто не стеснялся, не боялся быть глупым, сочинять детскую нелепую музыку, а потом делать невероятно крутые аранжировки. И их треки сейчас звучат очень модно. Вот это и есть будущее! В Японии очень жесткие традиции, но в творчестве они какие-то очень свободные, делают что хотят. Потому что — почему бы и нет? Вот это мой девиз теперь.

• А что значит название NV?

• Короче, NV — это как envy («зависть». — Прим. ред.). Тогда все перлись по пост-R'n'B, в том числе и мы с Женей. Мы решили угореть и сделать для одного музыкального конкурса пост-R'n'B-проект, в первой песне я читала рэп на английском, а вторая — невнятный плаксивый соул, который я сейчас без смеха не могу слушать. Прикольное ведь название для всей пост-R'n'B-эстетики? А теперь я с таким названием пишу немного заумный эмбиент. Еще смешно, что появился какой-то русский рэпер с названием NV. Я все жду, может, он когда-нибудь подаст на меня в суд?

• Ты ведь чуть не похоронила весь проект NV в какой-то момент?

• Да. Долго было непонятно, для кого все это. Вроде как для себя, но и обратной связи хотелось, а ее не было. Женя видел, что я терзаюсь, и предположил, что, возможно, мне достаточно только Glintshake, а NV стоит закрыть. И я решилась, но на следующий день мне упало то самое письмо из RBMA. Как в дурацком кино, когда герой уже отчаялся — и тут случается что-то невероятное. Я тогда просто до потолка прыгала.
  

• Есть ощущение, что многие события с тобой сейчас стихийно и немного случайно происходят?
  

• Случайно? Нет. Я думаю, что просто самое главное никогда не запрещать себе хотеть. Всегда допускать вероятность того или иного исхода.

• Кстати, ты в Детский мир после переезда в Москву ходила?

• Ага. Один раз, а потом его сразу закрыли на реконструкцию и превратили в какой-то… Я теперь не могу себе представить детей из других городов, которые захотят в нем поселиться. Туда даже заходить не хочется! Сотрудники еще хвалятся постоянно, что повесили там под потолком самые большие в мире часы. Может, это и громко прозвучит, но я от имени всех детей хочу сказать, что нам на часы пофиг.