«Без Распутина невозможно объяснить русскую историю»

Вышел роман «Мысленный волк» писателя и автора многих ЖЗЛ Алексея Варламова. «Воздух» поговорил с ним о Серебряном веке, Распутине, заговоре православных и врагах России.

Книги 30 июня 2014

«Без Распутина невозможно объяснить русскую историю»

На кого рассчитан ваш роман? Можно ли его читать человеку неподготовленному, малознакомому с историей Серебряного века?

Почему нет? Я не ставил перед собой цели придумать интеллектуальный ребус для людей с высшим филологическим образованием. Меня больше интересовал сюжет, интонация, острота ситуаций, а главное — поразительные характеры и конфликты той смутной поры. Связь между образом мыслей и поступками моих героев. Серебряный век — не самоцель, а пример едва ли не самого интересного периода относительно недавней русской истории, имеющей несчастье повторяться.

Вы намеренно выпустили роман летом 2014-го?

Нет, это как раз совпадение — замысел романа возник давно. Я много лет писал книги для серии «Жизнь замечательных людей» и чувствовал, что мне этого недостаточно. Любая биография — это попытка демифологизировать судьбы людей, которые занимались тем, что по разным причинам сознательно творили мифы из собственной жизни. Со временем документальный подход стал вызывать во мне внутренний протест, и захотелось решить обратную задачу. Роман уже давно писался на полях моих жезээловских книг. Я не знал, что из него выйдет и когда, не знал, кто из героев ко мне подойдет, а кто нет, но я совершенно точно не подгадывал к 2014 году и вообще никуда не спешил. Толчком к написанию романа стало лето 2010-го. В те душные, жаркие месяцы, когда небо заволокло дымом, все и начало вырисовываться. И духота, которая в романе есть, перекликается со временем, когда я его писал, но и лето 1914 года, с которого действие романа начинается, было отмечено множеством природных катаклизмов: засухой, пожарами, эпидемиями. А вот того, что происходит с нами сейчас, я не мог предсказать. И, если бы несколько месяцев назад мне бы кто-то сказал, что ровно век спустя мы окажемся близки к возможности повторения ситуации Первой мировой войны, я бы не поверил.

Вы решили уйти от жанра документалистики, но вам снова пришлось засесть в архивах, так?

Для этого романа архивная работа почти не требовалась. Но я много читал газеты и журналы той поры. В том числе специально смотрел, как освещалось первое покушение на Григория Распутина, случившееся 29 июня 1914 года и совпавшее по времени с убийством эрцгерцога Фердинанда (если отвлечься от разницы календарей). Во многом журналистика столетней давности приближается к той, что мы имеем сегодня, — жадность к сенсациям, жадность к ярким личностям, стремление представить информацию как товар — все это уже в то время присутствовало, и в каком-то смысле российское предреволюционное общество можно назвать информационным — отсюда и метафора «мысленного волка».

Герои романа «Мысленный волк», рабочий Комиссаров и писатель Легкобытов, спорят о судьбе России, мечтают о революции и разочаровываются в ней, идут на фронты Первой мировой и обратно. Серебряный век предстает в романе как логичное предварение Гражданской войны и советского строя, а среди его героев легко угадываются Пришвин, Розанов, Грин, Распутин, Бонч-Бруевич и Горький

Сначала вы написали ЖЗЛ Распутина, теперь выводите его в романе. Он для вас какой-то ключевой герой?

Не только для меня. Когда я стал заниматься Распутиным, я понял, что его нельзя изъять из русской истории, без него невозможно объяснить ни Серебряный век, ни революцию, ни раннюю советскую эпоху. Впоследствии мы ушли от глубины и серьезности, от масштаба этой личности, еще в то время начали уходить. Но ведь, помимо желтой прессы, Распутиным занимались такие серьезные люди, как Бердяев, Булгаков, Блок, Пришвин, Гиппиус, Мережковский, Клюев, Розанов. Это был предмет для размышлений интеллектуалов той поры. И биография Распутина во многом стала для меня отражением раздумий этих людей, среди которых главный герой отчасти потерялся. Это очень тонко почувствовала Майя Кучерская, когда написала в «Ведомостях» рецензию на мою книгу. «Снова ускользнул», кажется, так она называлась, и меня это задело. Я много думал, почему так вышло, и поймал себя на мысли, что в документальном жанре Распутин и не мог не ускользнуть, ускользать — это его органическое свойство, но все равно в этом был какой-то вызов, что-то сделанное не до конца, и мне захотелось вернуться к этому сюжету, используя другие средства.

Кажется, что Распутин вырос до фигуры такого масштаба из пассивности православной церкви в то время.

Нет, я бы так не сказал. Наоборот, распутинский сюжет усугублялся невероятной активностью Церкви в этом вопросе. Церковь вообще очень разная, и там были разные иерархи, черносотенцы и либералы, были люди, радеющие за восстановление патриаршества и, наоборот, находившие предпочтительным синодальное управление. Но явление Распутина при дворе стало следствием своего рода «заговора православных», которые хотели, чтобы русский царь общался не с подозрительными французскими оккультистами, наводнявшим русский двор, а с опытным старцем, мистическим странником, молитвенником, каковым некоторые иерархи воспринимали Григория Ефимовича в начале его пути. Потом те же люди усомнились в доброкачественности царского друга и сделались яростными его гонителями, даже пытались оскопить. Так что проблема в том, что Церковь в лице иных своих представителей была чересчур активна по отношению к сибирскому мужику.

Глупо сейчас давать советы, но лучше бы они поменьше обращали на него внимания. В этом вообще трагедия Серебряного века: хотели не то, что делали, и делали не то, что хотели. Никто не хотел большевиков, никто не хотел Сталина. Но и жить, как жили прежде, больше не могли. Царя — этого царя — не хотели. Правительство не хотели. И Распутин был одним из немногих в России людей, который понимал, что надо удерживать ситуацию, нельзя пустить ее вразнос, надо, чтобы действие и намерение совпадали. Он был, по точному замечанию Алексея Толстого, последним защитником трона. Но и его имя использовалось врагами во враждебных целях, и как использовалось! Поэтому для меня «мысленный волк» — это ментальная эпидемия и диагноз Серебряного века.

А враги — это кто?

Этот вопрос задать лучше профессиональным конспирологам, которые видят злодеев повсюду, даже под собственной кроватью, но я бы не стал полностью отрицать наличия чуждых России сил. Я допускаю, что эти силы были и в стране, и за ее пределами, были те, кто не хотел процветания России, кто видел, что если она решит свои внутренние проблемы, то превратится в самую могучую страну в мире. И думаю, что Англия в первую очередь, наш вечный соперник, не хотела допустить российского возрождения. Даром, что ли, именно английская разведка была причастна к убийству Распутина? Мысли о тотальном антирусском заговоре вложены в романе в уста одного из моих любимых героев.

Фотография: Семен Кац

Я потому и спрашиваю, что непонятно, что из этого ваши мысли.

Мне интересны не идеи сами по себе, а их носители. Важно знать, что происходит с человеком, который убежден в том, что Россия окружена со всех сторон врагами, что она самодостаточна и должна уйти из мира. Этакое русское чучхе. Наверное, рациональное зерно тут есть, но нельзя ничего доводить до абсурда. Это черта нашего характера — максимализм, крайность. Почему, собственно, большевики и увлекли Россию — даже не идеями, а скорее эмоционально совпали с расхристанным русским обществом, жаждавшим еще, еще, еще! Во многом Россия была своего рода Майданом перед 1917 годом, и это я тоже называю «мысленным волком». Насколько мне это близко? Я не сторонник того, чтобы задраивать все окна, все двери, я за то, чтобы мы были открытой страной. Но не были бы дурачками. Мы либо слишком подозрительные, либо слишком доверчивые. Меры ни в чем не знаем.

Захар Прилепин в интервью «Афише» говорил об «элитарных клубах», виновных в распаде СССР.

Захара я очень люблю и как писателя, и как человека, но в чем мы с ним принципиально расходимся, так это в оценке советского прошлого. Для него Советский Союз — пик русской истории, для меня — катастрофа. Я на 12 лет лет дольше Захара жил в Советском Союзе, и это существенный момент. Но что правда — во многих клубах ненависть к СССР переходит в ненависть к России.

Но вы вкладываете в уста одного из ваших героев мысль о том, что большевизм и все ужасы XX века стали расплатой за расслабленность и безответственность поколения Серебряного века.

При моем личном резко негативном отношении к большевизму я не могу не задаваться вопросом, почему люди, которые жили тогда, думали о нем иначе, и я понимаю, что цена их мнения выше, чем цена моего мнения. Это непрерывный диалог, в котором я нахожусь со своими героями. Почему Алексей Толстой, Андрей Платонов, Михаил Булгаков, глубокие, умные и при этом очень разные люди, все видевшие и все понимавшие, весьма сложно и скорее позитивно, чем негативно относились к Сталину и большевизму? Меня это и в судьбе Пришвина поразило: он, возненавидевший октябрьский переворот, в конечном итоге принял Сталина, он считал, что русскому анархическому народу нужны большевики, и уходил с мыслью о том, что большевизм — всего лишь эпизод русской истории, жестокая, но неизбежная школа на пути к торжеству православной утопии. Время опровергло его иллюзии. Я не знаю, буду ли я писать продолжение своего романа, но для меня в нем не поставлена точка. Сразу за патетической речью Дяди Тома, о которой вы говорите, следует трагическая развязка, и это не логическое, но художественное возражение тем аргументам, которые предлагает мой герой.

А Дядя Том — это такой условный Бонч-Бруевич?

Это действительно партийное прозвище Бонч-Бруевича. Он, конечно, очень условный. Меня поразил сам факт, что среди большевистской верхушки оказался человек любивший, изучавший русское сектантство. Человек, связанный лично со многими сектантами, знавший и уважавший Распутина и пытавшийся его использовать в своих целях, и не только его… В фигуре Дяди Тома прослеживается и Горький. Горькому был интересен иеромонах-расстрига Илиодор, ставший наряду с Щетининым одним из прообразов Исидора в моем романе. Горький считал, что, подобно тому как поп Гапон сделался провозвестником первой русской революции, Илиодор вызвал вторую. То, что этот изувер пытался спекулировать на своих большевистских связях, — факт. Вообще, в романе много фактов, которые не совпадают с действительностью, но нет ни одного факта, противоречащего ей.

В вашем романе довольно жестко расставляются диагнозы литературной среде той поры.

Пришвинская обида на Серебряный век была для меня отправной точкой. Я хотел изобразить литератора, отвергнутого тогдашней литературной средой, затаившего на нее обиду. И драматическая история его отношений с Розановым — это тоже факт, тут вообще ничего не выдумано.

После просмотра фильма Леонида Парфенова «Цвет нации», который рассказывает примерно о том же времени, что и ваша книга, складывается ощущение, что Россию мы безвозвратно потеряли.

Знаете, после «Мысленного волка» я ушел в другое время и неожиданно для самого себя начал писать биографию Шукшина. У него среди рабочих записей есть такая: «Не теперь, нет, важно прорваться в будущую Россию». Русскому писателю без веры в то, что можно прорваться в будущую Россию, что она есть, жить невозможно, иначе сопьешься, сойдешь с ума или уедешь отсюда. Я против бодряческого оптимизма, но вера в будущее очень важна, по крайней мере, я в себе эту веру чувствую, даже если статистика говорит об обратном. Но Россию столько раз хоронили… Не думаю, что мы с вами такие исключительные люди, что переживаем время, которое окажется для России последним.