Британский журналист и волонтер о московском подземелье и благотворительности

Ховард Амос

Чем занимается: журналист The Moscow Times, директор волонтерского летнего лагеря центра «Вверх»

Откуда: Лондон, Великобритания

Недавно было десять лет, как я впервые приехал в Россию. Восемь лет подряд я ездил в волонтерский лагерь в Псковской области, а в Москве я живу и работаю пять лет. Сейчас уже трудно сказать, почему я задержался так надолго. Сначала это было связано с языком: в школе у меня был замечательный учитель русского, и русская культура была мне очень интересна — в Англии все изучают французский, а я хотел быть не как все.

После школы, когда мне было 18, я прожил в Питере три месяца. Тогда у одного детского сада была идея, что если совсем маленькие дети будут разговаривать с носителем иностранного языка, им потом будет легче учить английский. Мне нужно было заниматься английским с малышами, которые и по-русски толком не разговаривали. Я не очень справлялся, чувствовал себя дураком, а воспитатели говорили: «Не волнуйся, просто разговаривай все время по-английски, чтобы они слушали». На самом деле почти все время я гулял по Питеру. За три месяца я узнал город лучше, чем Москву за два года: первые два года в Москве я в основном выходил из дома, чтобы встретиться с друзьями, с работы и на работу. Потом я учился в университете в Англии — и продолжал ходить на классы русского. В 2007-м поехал в тот волонтерский лагерь для детей с нарушениями развития; у меня было две мотивации — хотел попрактиковаться в русском и сделать что-то полезное.

Я никогда в жизни не видел похожего на такой лагерь даже близко — подобных учреждений в Англии просто нет. Может, русские к такому привыкли, конечно. Условий там нет — это деревня без воды, без всего, но ничего страшного. Самое важное, конечно, дети. Ты видишь ребенка — и понимаешь, что если бы он вырос в хорошей семье, где бы о нем заботились, это был бы другой ребенок. За эти 8 лет в интернате условия поменялись, отношения стали лучше. Раньше там были дети, которых туда просто отправляли за плохое поведение. У них даже не было задержек развития, это просто было наказание — и там можно было видеть здоровых детей, которые могли бы спокойно учиться. Тогда там и школы не было. Сейчас коррекционная школа есть, но врачи по-прежнему применяют ужасные препараты: это видно по детям, по тому, как они беспомощно сидят. 

Жизнь в Москве гораздо ближе к жизни в Лондоне, чем жизнь в русской деревне, и многие  русские, после того как побывали в лагере «Вверх», тоже пережили смену приоритетов. Я два или три раза снова ездил туда летом, заканчивал университет, а параллельно работал в Лондоне в организации, которая поддерживает русскую культуру в Англии. После института я снова отправился в Псковскую область и прожил там год. А потом мне предложили работать в The Moscow Times. Я проходил стажировку в Financial Times, но никогда серьезно не занимался журналистикой, никогда не писал про бизнес, и это было тяжело. Приехал осенью, потом наступила зима, и стало еще тяжелее. Я жил в странных квартирах и только и делал, что работал. 

Первое время в Москве я постоянно терялся, особенно в переходах — я не люблю находиться под землей. Удобнее стало только через год, когда появился интернет на телефоне. А поначалу я выходил за пределы Садового кольца, только когда ездил в Псков, но и сейчас я по-прежнему почти все время провожу в центре. Меня это очень тревожит: в центре ты живешь — будто в каком-то нереальном мире, в пузыре. Я каждый день пытаюсь писать что-то о России, а по факту безвылазно сижу в центре Москвы — это же просто нереально! Особенно на фоне того, что происходит на Украине; я не летал на Донбасс, но побывавшие там говорят, что после возвращения Москва становится еще более абсурдной. Тут ты как будто все время живешь временно. Приезжаешь, работаешь — потом уезжаешь отдыхать. В центре Москвы много денег, много возможностей, много умных людей. Все спешат что-то делать. Это верно и для любого другого большого города, но здесь ощущается как-то особенно сильно.

Многие думают, что иностранцы приезжают в Москву за новыми ощущениями, — в этом есть доля правды. Когда переезжаешь в другую страну в 20 лет, конечно, ищешь нового опыта. Кстати, многие вещи здесь намного лучше развиты, чем в Лондоне, например, почти везде есть вайфай. В Лондоне меня  бесит, что, когда заходишь в кафе, надо платить за интернет. Общественный транспорт в Москве гораздо удобнее, чем у нас, и куда дешевле. Единственное, что в Лондоне я много ходил в театр, а в Москве почти не хожу. Это связано с языком: я не все понимаю в спектаклях и особого удовольствия не получаю. Я живу тут давно, однако до сих пор знаю русский не идеально — каждый день открываю для себя какое-то новое слово. Еще одно важное отличие: в Лондоне можно ходить в чем угодно: в свитере с дыркой, например, — и никто, кроме мамы, тебе ничего не скажет. А здесь мне люди постоянно твердят: «Ты в курсе, что у тебя в свитере дырка?» Ну да.

Раньше моим самым любимым местом в Москве была ВДНХ — такой эпический парк, микрокосм всей России. Здесь рядом со сталинскими зданиями торговали шаурмой, стояли здания из разных эпох — от 1930-х до Горбачева. Во всякие пафосные кафе и клубы, где может быть строгий фейсконтроль, я не хожу. Вообще, рестораны в Москве не проблема, здесь куча хороших мест. Я люблю грузинскую еду, но есть ее каждый день, конечно же, невозможно. С самых первых дней в Москве я часто ужинаю в ливанском «Синдбаде» — даже не помню, как его нашел. Как я понимаю, он появился в Москве в начале 90-х, и с тех пор он особенно не поменялся. Понятно, что есть там часто тоже невозможно, но зато вкусно и недорого.

Я много бегал в школе и в институте — в прошлом году снова начал. Когда я бегаю, я часто замечаю, что люди обращают на тебя внимание, особенно осенью и весной, когда холодно. По выходным мы обычно играем в футбол с ребятами из центра «Вверх». Это началось в лагере в Пскове — сначала мы играли с волонтерами, потом с футбольной командой из соседнего города. Тогда мы подумали, что получилось круто, и стали делать свою команду в Москве. Сначала играли просто так, а потом стали играть с нашими спонсорами, чтобы ребята могли познакомиться с разными людьми. Самый первый тренер был шотландец, он занимался строительством, вообще не говорил по-русски и ругался страшным матом.

За эти годы многое изменилось — центр Москвы, конечно, сильно улучшился. Сделали парки, парковки, пешеходные зоны, появилось больше свободного пространства. В благотворительности тоже все меняется к лучшему — организации приобретают больше опыта, идей, они лучше понимают, зачем нужна благотворительность. Люди перестают думать, что ты просто хочешь воровать деньги. Но есть, конечно, те же проблемы, что и десять лет назад: люди готовы давать деньги на красивые праздники, мероприятия, подарки. Компании думают, что это хорошо, дети думают, что это хорошо, но на самом деле это краткосрочные штуки, которые ничего не меняют, только красиво выглядят. Многие компании, которые занимаются благотворительностью, прежде всего хотят сделать что-то красивое и не спешат вкладываться в долгосрочные истории. Им хочется, чтобы результаты были видны сразу.