Лялька Овчинникова, она же Кармен, потеряла мои журналы с «Мастером и Маргаритой».

Кармен не в смысле роковая женщина, а в смысле падчерица Романа Лазаревича Кармена, нашего дачного соседа, знаменитого кинодокументалиста. Который еще в 1935 году снимал в Испании, а потом на войне и вообще по всему миру.

Но и в смысле роковая — тоже. Поразительно красивая, вот именно это слово. Все цепенели, рты открывали и медленно смотрели, как она идет — по дачной аллейке, по пляжу или по сельскому магазинчику. Пять шагов от дверей к прилавку — блистательное дефиле, очередь превра­щалась в зрителей. Она была вылитая Мэрилин Монро. Только еще красивее. Тяжелые золотые волосы заколоты в небрежный пучок на макушке. И косящий наружу глаз. Казалось, что она не на тебя смотрит, а на кого-то, кто сбоку подходит: колдовство.

Однажды мы с ней оказались у нее дома, то есть на даче Кармена. Я как раз ей принес журналы. Оба номера.

«Мастер» был напечатан в журнале «Москва», в ноябрьском номере за 1966 год и в январском за 1967. Однажды утром мы случайно встретились на дачной аллее. Лялька спросила меня: «Привет, а ты читал новый романа Булгакова? Про Иисуса Христа, дьявола, писателя и красивую женщину?» При словах «красивая женщина» она вытащила шпильку из пучка, тряхнула головой, темно-золотые пряди рассыпались по ее голым смуглым плечам — она была в сарафане на лямочках. «Читал», — сказал я, стараясь справиться с дыханием. «Понравилось?» «Очень», — сказал я. «А я не читала, — вдруг тихо и робко сказала она, нагнув голову, возясь со шпильками и глядя на меня сбоку и исподлобья, так что ее косина стала незаметной. — Нигде не достать, даже Рима достать не может». Рима — это было домашнее имя Романа Лазаревича. «А у меня есть, то есть у нас дома есть», — сказал я. «Дашь почитать?» — «Конечно, Лена». «Тогда занесешь в пять» — уже другой голос, уже приказ. Она выпрямилась, небрежно кивнула и пошла по своим делам.

Итак, мы с ней оказались у нее дома. Красивая была дача у Романа Лазаревича, хотя простая — проще некуда: трехкомнатный щитовой домик, так называемый финский, дощатые стены, деревянный стол, но зато какие фотографии по стенам! Хемингуэй, Пикассо, коррида, перестрелка, черт-те что. И было видно, что хозяин сам разговаривал с великими людьми, смотрел бой быков и прыгал через окопы под пулями.
Я протянул ей два журнала, она стояла посреди комнаты, мы долго молчали, и я вдруг сказал: «Какая ты красивая, Лена». «Я, вообще-то, Алена, или просто Лялька, во-первых. А во-вторых, я вовсе не такая красивая», — сказала она. «Ты что?» — улыбнулся я. «А вот то, — вздохнула она. — У меня талии почти что нету». Она положила журналы на стол, закинула руки назад, выгнулась, расстегнула крючок на спине и сняла сарафан через голову. Оказалась в синем лифчике и белых трусиках. «Видишь, — сказала она, взяв мою руку. — Грудь как у больших, ляжки и попа как у больших, а вот тут, — она провела моей ладонью от груди до бедер и вокруг, — а вот тут толстый животик, как у детишек… Потому что я еще маленькая. Но я скоро вырасту совсем большая, и талия у меня отрастет, правда?» «Правда», — прошептал я. «Талия у меня отрастет, я стану совсем большая, и тогда тебе понравлюсь, может быть, — она совсем приблизилась ко мне, — и ты, может быть, меня тогда поцелуешь наконец…»

Было лето 1967 года. Мне было шестнадцать, Ляльке — тринадцать.

Ирка Матусовская называла ее нимфеткой и объясняла нам про роман Набокова. Но Лялька никакой нимфеткой не была, несмотря на юный возраст. Она была именно что женщиной.

В метафизическом смысле слова. Потому что у нас с ней ничего не было. Хотя мы целовались на речке, в лесу, в саду и даже один раз у нее дома ночью. Мы были совсем одни, если не считать домработницы, которая громко храпела в соседней комнате. Мы измаялись, возясь на диване. Пикассо, Хемингуэй и раненые испанские бойцы-республиканцы смотрели на нас со стен сквозь полумрак.

Лялька поднялась с дивана и написала несколько слов на листе бумаги. Протянула мне. Там было написано: «Почему ты такой холодный?» Помню ее почти детский почерк. Я написал в ответ: «Потому что у меня есть совесть. И Таня».

Таня — это была девочка, которую я по-настоящему любил, и Лялька это знала, я ей говорил про Таню, а она обнимала меня и говорила: «Ну и наплевать, все мужчины — изменники, я точно знаю!» Смешно, но Таня тоже была дочерью великого советского кинорежиссера. Она была не такая красивая, как Лялька, но я любил ее так сильно, что думал: еще день — и умру, просто от чувств и переживаний. Тем более что она как раз была холодна и суховата, через два раза на третий позволяла поцеловать руку — и все, но я любил ее, а с Лялькой, значит, ей изменял, пока Таня отдыхала с подружкой в Прибалтике. Но изменить по-настоящему — не решался. И не только из любви и верности. Я еще и боялся. Все-таки девочке тринадцать лет.

«Засудят! Посадят!» — говорили мне приятели, с которыми я делился сомнениями. Возможно, они так говорили от зависти. Мне весь поселок завидовал.

После этой роковой ночи Лялька меня бросила. Без слов. Просто на другое утро пошла кататься на лодке с моим товарищем, а потом они пошли гулять в лес, а потом в кино, а потом к ней на дачу, пока Рима с Майей (то есть Роман Лазаревич и Майя Афанасьевна, ее мама) в Москве. А я стоял в компании ребят на перекрестке Центральной и Восточной, и они прошагали мимо нас — точно так же, как еще вчера я шагал мимо них, обнимая Ляльку за талию. Вернее, за то место, где должна была отрасти талия, как очаровательно шутила Лялька.

Без слов — значит, без слов. Я тоже не стал с ней объясняться. Но попросил вернуть мне журналы. Уже почти месяц прошел, а такие книги давали вообще на одну ночь. Я не спрашивал разрешения у родителей, можно ли дать Ляльке эти драгоценные журналы, тем более я хотел получить их назад. Но Лялька капризно пожала плечами и сказала, что они куда-то задевались. Я задохнулся от возмущения. Мне показалось, что она их просто заиграла, зачитала. И сейчас весело говорит кому-нибудь: «Ну и наплевать, хорошие книжки всегда зачитывают, я точно знаю!» Я ей еще пару раз напомнил, но все впустую, а потом встретил на аллее Романа Лазаревича Кармена и обрисовал ему ситуацию. Он нахмурился и сказал, что даже если журналы на самом деле пропали, Лялька их мне все равно вернет, достанет из-под земли, во как!

Вечером Лялька стояла у меня на пороге. Она протягивала мне два розово-бежевых номера журнала «Москва». Они были распухшие от влаги. На обложки налипли травинки. «Ну я читала в саду, среди деревьев, в шезлонге…» — протянула она.

Господи, так эта разгильдяйка даже не дала себе труда вспомнить, где она читала и где оставила мою книгу! И только строгий отчим заставил ее пойти в сад, где стоял шезлонг… Тьфу. «Ну ты даешь!» — зло сказал я.

«Ну я задремала и уронила в траву, — сказала она. — А потом меня позвали в дом. Что ты злишься? Я ведь женщина!» Она это с выражением сказала. Не знаю, впрочем, что она в виду имела. Может быть, намекала, что у моего приятеля не было таких тормозов, как у меня. А может, объясняла мне, что красивой женщине позволено многое — и разные некрасивые дела прощаются тоже.

Я даже на какое-то время невзлюбил женщин. То есть этаких «женщин» — в капризно-дамско-вседозволенном смысле.

Мы встретились через двадцать три года, в Америке, в Санта-Монике. Лялька (уже Alyona Grinberg) работала в «РЭНД Корпорейшн». Майя Афанасьевна к тому времени уже давно была замужем за Аксеновым, и они все жили в Штатах. А мы с коллегой Гасаном Гусейновым приехали туда с лекциями, в «РЭНД» в том числе. В зале я увидел Ляльку.

Потом мы пошли к нам в гостиницу — бумаги забросить, попить, пописать, отдышаться. Жарко было, а гостиница была в трех минутах ходьбы от «РЭНД». Когда Гасан вышел в сортир, Лялька села ко мне поближе, закинула ногу на ногу. Я взял ее за лодыжку и поцеловал ей подъем сквозь чулок и перепонку туфельки. «Брось, — сказала она. — А то я разревусь». Потом мы заскочили к ней домой, она переоделась в джинсы и ковбойские сапоги на босу ногу. Мы поехали по кабакам, а потом снова вернулись в гостиницу с бутылкой розового вина. Лялька скинула сапоги и спросила: «Ноги у меня не пахнут?» «Бог с тобой, ты что!», — сказали хором мы с Гасаном. «Бывает, бывает, — сказала она. — Все бывает с женщиной, мальчики мои дорогие, вот я тут полгода назад научилась сама машину заправлять, один доллар экономить, потому что развелась, и теперь каждый доллар на учете». «Зачем же ты нас кормила-поила в ресторане? — спросил Гасан. — Мы отдадим, у нас есть деньги». «Не надо! Это не считается!» — засмеялась она.

Я пошел к телефону — мне надо было позвонить в Москву.

Из Москвы жена сообщила плохую новость: правление нашего дачного кооператива отказалось регистрировать мой дом как отдельную собственность. За год до того мы с женой выстроили дом на отцовском участке, который юридически числился за моей мамой. Все было условлено заранее: я строю дом и потом получаю лицевой счет, кооперативный пай и все, что положено. Но в последний момент то ли поселковые вдовушки сбили с толку мою маму, то ли ей самой взбрела в голову такая афера — в общем, правление попыталось отнять у меня мой дом и передать его матери. Она была, кстати, очень красивая женщина, несмотря на годы, и поэтому члены правления зачарованно кивали. Нет, не все: за меня был поэт Андрей Дементьев и еще два-три умных и хороших человека, но остальные дураки и гады пытались меня обокрасть.

Кстати, Роман Лазаревич Кармен к тому времени уже умер. Он был добрый и честный человек. Он бы мне помог, не сомневаюсь.

А Лялька умерла в августе 2008 года.

Когда Аксенов заболел, она приехала в Москву ухаживать за ним и очень скоро умерла. От горя, наверное. Аксенов для нее был как отец. А еще у нее сын погиб до того.

Бедная Лялька. Помню ее всю, какая она была летом шестьдесят седьмого. До царапины на коленке, до золотой прядки на нежных девчоночьих висках. И не хочу видеть ее фотографии.

Советский писатель

Принадлежащий Союзу писателей СССР поселок в сорока километрах от Москвы, в котором жили и работали Нагибин, Трифонов, Тендряков, Твардовский, Антокольский, Матусовский, Симонов. В 2000-е годы вокруг поселка, расположенного в крайне живописном месте на берегу реки Пахры, велась масштабная застройка, в результате чего он, по определению Дениса Драгунского, перестал быть дачным местом, превратившись в «респектабельный район загородных вилл и дворцов».