Я вырос в Подмосковье, среди людей небольшого, но надежного достатка. В городе-спутнике; почти все его население работало на металлургическом заводе. Дачи вокруг города появились задолго до моего рождения. Конечно, жизнь там велась особенная, не имеющая ничего общего со старинным, бунинско-набоковским вариантом.

Однажды, после многолетнего ожидания или путем интриг и подкупа гражданин получал от государства во временное пользование ноль целых шесть сотых гектара земли. Как правило, в неудобьях, рядом с оврагами или на просеках под высоковольтными линиями. Дозволялось строить даже и домики, но — легкие, высотой не более шести метров. Никакого глумления, все очень логично: так государство рабочих и крестьян жестко обуздывало частнособствен­нические инстинкты. Если разрешить строить дома любой высоты в любом месте — во что тогда превратится Советский Союз?

Из сегодняшнего дня эта ситуация выглядит омерзительной и унизительной. Собственно, она и в те годы выглядела так же, однако люди держались бодро и, бывало, извлекали из своих убогих наделов больше удовольствия, нежели Ваня Бунин и Вова Набоков, вместе взятые.

Правда, сам автор этих строк, тогда еще мальчишка, всякий раз брезгливо морщился, проезжая на рейсовом автобусе через окружавшие город нечистые, заболоченные леса. Вдруг за окном открывалась пустота в зеленой чащобе, стальные фермы опор, бесконечно длинные провода — а под ними, стена к стене, окно в окно, длинные ряды хибар с одинаковыми двускатными крышами. Какой позор, мысленно восклицал я, как все это скучно, как мелко и несерьезно!

Старшее поколение думало иначе. На законных сотках каждый норовил устроить свой собственный вариант Эдема. Иные участки утопали в розах и тюльпанах. Были фанаты фруктовых деревьев, крыжовника, смородины. Повторяю, все происходило к востоку от столицы, на сырых и неплодородных землях, где летом бушевало злейшее комарье, во времена, когда каждый второй обладатель личного автомобиля находился на подозрении у ОБХСС. Построить дачу — это была авантюра высокой пробы. Отец начинал, сын продолжал, внук бегал рядом, сопливый, и знал, что ему — заканчивать.

Но тяга к земле неискоренима, а упорство советского человека вошло в легенду еще при товарище Сталине. Люди возили чернозем в мешках, на велосипедах, один рейс — один мешок, месяц за месяцем, год за годом, чтобы однажды, в последней четверти жизни, сесть под собственной яблоней за дощатым столом, небольшой группой, напрягши морщинистые лица на манер персонажей картины «Едоки картофеля», и с хрустом грызть едва выдернутую с грядки редиску.

Пропаганда издевалась над ними. Фразу из популярного фильма «Я торгую кулубнику, выращенную на собственном огороде!» помнили все. Но как-то не принимали на свой счет.

Разрешив дачные хозяйства, вожди Страны Советов убили как минимум трех жирных зайцев: во-первых, отвлекли граждан от политики; во-вторых, позволили им иметь на столах свежие овощи; и, в-третьих, крупно сэкономили на утилизации бытовых отходов. Теперь люди почти ничего не выбрасывали: есть же дача! Тазы, корыта, чайники, мебель, газеты, журналы, ковры, одежда, обувь — в ход шло все, включая детские игрушки и дамские колготки.

Я лично видел латифундию, где дорожки были замощены кусками подошв от сапог и ботинок. В другом месте наблюдал дом, целиком выстроенный из фанерных щитов с наглядной агитацией: «Наши передовики», «Действия работников цеха в случае пожарной тревоги» и так далее. Клянусь, это выглядело круто.

И даже пищевые отходы, всякого рода помои и гниющие огрызки не пропадали втуне, а сваливались в компостные ямы. О, эти компостные ямы, их значение трудно было переоценить в те нелепые и прекрасные времена! Если хотите узнать, есть ли в человеке ген агронома, выращивателя плодов, — поговорите с ним о компостных ямах.

Со временем я начал догадываться, что вся эта фанерно-шиферная дачная вселенная прекрасна именно своим искренним убожеством. Здесь аккумулировалось то, что классик называл «сермяжной правдой», здесь торжествовала безыскусная какофония, уродливая комбинация всего самого уродливого. Здесь все было честно.

Здесь было хорошо.

У родителей моего школьного друга Поспелова тоже имелся во владении скромный садовый домик. Однажды летом мы оседлали велосипеды и поехали разведать обстановку. Собирались устроить уединенный вечер на природе, с вином и женщинами. Мы были солидными тринадцатилетними практиками: заранее уговорились, что если не раздобудем вина и женщин, то ограничимся пивом и обществом друг друга, а если и пива не купим — обойдемся мороженым. Не знаю, как Поспелов, а я на вине и бабах не настаивал.

Домик был такой же, как все, маленький, не имеющий фундамента, он утопал в зелени; я слез со своего двухколесного монстра (спортивный руль, сиденье обтянуто кроличьим мехом), шагнул на песчаную дорожку и оказался как бы в джунглях: было свежо, мокро, и по толстым проволокам, протянутым над головой, вился плющ, а по таким же, но на уровне колен, — огуречные плети. Стены сплошь покрывал вьюн, крыша имела сложную систему самодельных сливных желобов, не позволявших пропасть ни единой капле дождевой воды: вся она копилась в бочках, нагревалась там и цвела.

Пахло тропиками. Вот-вот должен был выпрыгнуть из малиновых кустов коварный черный пигмей и пустить в меня из духовой трубки стрелу с ядом кураре.

Однако над головой, сквозь листву, просвечивали высоковольтные провода, не дающие забыть, что дело происходит в индустриальном двадцатом веке; прислушавшись, можно было уловить гул и потрескивание миллиардов электронов, бегущих по поверхности проводника в полном соответствии с законами физики.

Пошарив под крыльцом, Поспелов не нашел ключа — дверь оказалась открыта; как деликатный сын интеллигентных родителей, я остался недвижим, а мой друг вошел и обнаружил в доме собственного папу.

Огромный, волосатый, очень пьяный, он медленно встал с дерюжной лежанки и вышел на свежий воздух, задевая расставленные на полу пустые стеклянные банки, сумки со старыми газетами и прочий скарб. Он выглядел удивленным и раздраженным; он явно стыдился своего состояния. Затем произошел короткий диалог отца и сына — я даже не подслушивал, и так было понятно, что план рухнул, не будет ни вина, ни баб, ни пива с мороженым; место занято. Спустя пять минут два юных пилигрима уже катили назад.
С тех пор я понял, что нельзя мешать взрослому человеку, когда он решил уединенно напиться на свежем воздухе, посреди маленького, собственноручно облагороженного участка земного шара.

Шесть соток

Первые советские дачи появились в 30-е годы XX века — это были так называемые коллективные сады для городских рабочих и номенклатуры. Подлинный расцвет огородничества и садоводства приходится на позднесталинские годы и хрущевскую оттепель: именно тогда получил распространение ставший нарицательным размер участка в садовом товариществе — 0,06 га, или шесть соток. Жестко регламентировалось и строительство на участке жилого дома: например, он не мог иметь подвала и второго этажа, а его площадь не должна была превышать 25 кв. м. Ограничения были отменены лишь в перестроечном СССР конца 80-х годов.