С тех пор я побывала на тех дорожках, в Серебряном Бору, всего два раза, в 9 лет с мамой и в двадцать два годочка с подругой Веркой и Сережей Чудаковым. Сережа был плейбой поздних пятидесятых, поэт, он знакомил всех со всеми, его обожали девушки, и он вечно ходил, как позже ходил Ларри Флинт, под конвоем красавиц. И вот приклеился к нам. Он кружил, выделывал на лесной дороге несложные па аиста-ухажера, балансировал крылышками, курлыкал, мы смеялись. Впереди была жизнь у него и у нас. За Веркой бегала вся Москва, а тут она шла с пляжа в своем черно-белом купальничке (сшитом вчера и без бретелек, на косточках, кто понимает!), в рок-н-ролльных плоских туфельках, и была она вылитая юная Жаклин Кеннеди, только мы ее еще не знали.

Еще раз я встретила Сережу Чудакова в начале 70-х, в фойе Школы-студии МХАТ, на пятом прогоне спектакля Володи Салюка «Утиная охота» по пьесе уже погибшего Вампилова. Причем на первой же сцене погас свет, и зрителей пригласили выходить с документами! Свет включили, и мы скорбно потянулись к дверям. Наивный Сережа Чудаков, с трудом занявший место, выходя, запасливо оставил свою котомочку на стуле. Нас проверили и в зал больше не допустили. Я все думала, бедный Сережа без сумочки! Я уже второй раз пошла на «Утиную», подпольно игравшуюся в фойе Школы-студии МХАТ, я жужжала себе, почему не я написала эту пьесу, я столько знаю об этих людях! Мой названый брат Игорь Харатьян, такой же плейбой, как Чудаков, только не с улицы Горького (с Бродвея), а новочеремушкинский, из Института микробиологии, другого разлива (портвейн «Три топора» и аспирантки), — он регулярно приходил по выходным со своими ребятами за племянничком, моим сыном Кирюшей, водил всех гулять и потом развлекал меня байками. Типа: «Сплю это я, вдруг открываю глаза — надо мной горит звезда. И так снижается. Яркая! Господи, думаю. А это старшина надо мной склонился, а я сплю на скамейке в скверике».

Все, что говорил наш Игорь из Черемушек и скороговоркой произносил Сережа Чудаков с улицы Горького, — это был уже готовый театр. Пьеса «Чинзано». Игорь погиб под поездом ночью, недалеко от дома. Сережу посадили в психушку, заслали в какую-то глушь пожизненно. По Москве, говорят, ходили его отчаянные письма. Поэты хлопотали…

Но у нас тема — Серебряный Бор.

Я там, в его зарослях, видимо, и была зачата, причем знаю точную дату: 23 августа 1937 года. День рождения моей матушки. Ей исполнилось 22 года. Мои жили на чужой даче там, в Серебряном Бору. Ситуация у нашей семьи была отчаянная. Неожиданно моя мама, ее сестра Вера и их матушка Валентина Ильинична стали ЧС, членами семьи врагов народа. Правда, суда над врагами народа еще не было, шли допросы. Кто не выдерживал пыток и подписывал, того расстреливали быстрее. Леночка ушла раньше, Женя держался с мая до ноября. Асин муж до октября, сама Ася села на 15 лет, оставив малолетку Лялю глухо­немой тетке мужа, и успела с ней договориться, так как долго ждала ареста, тюрьмы были переполнены. Детей ЧС родственники разбирали неохотно. Глухая тетка, видимо, не понимала, на какой риск идет.

А у них ведь, у Аси, тоже была дача в Серебряном. И квартира в Доме на набережной. Муж Аси, Абрам Израйлович, был главгаз или главнефть, не помню. Ходорковский, слава богу, жив и не пытан, не те времена. Хуже пыток и начального прямого удара в нос нет ничего.

Итак, моя будущая семейка сидела в Серебряном Бору, на госдаче бабушкиного брата. Сам он только что отстроился в академическом поселке по Казанке, на 42-м километре, и разрешил сестре пожить в своем бывшем доме. Госдачи имели ту особенность, что со смертью владельца их отбирали, и Владимир Ильич Вегер, бабушкин брат, в предчувствии дурных времен решил строить свое — пойдет семье!

А моя родня ждала следующих арестов.

Из гостиницы «Метрополь», где они жили буквально напоказ, в двух шагах от Лубянки, мои милые дамы скрылись в Серебряный.

Но и тут моя будущая бабка Валентина (43 года) не спала, она явственно слышала шаги по гравию. Забирали-то ночью, воронок по кличке «Хлеб» всегда подъезжал под утро.

Что оставалось от московской красавицы, за которой бегал юный Маяковский! (Вегер-то, бабушкин брат, его принимал в партию, потом юного поэта посадили, и когда он вышел из тюрьмы, он вышел и из РСДРП.)

Моя бабушка уже не вставала. Я такой ее во время войны и помню — туловище как гора, за которой я пребывала в кровати как за каменной стеной. Голодная водянка… Запомните, от голода людей раздувает (далеко не пойдем, африканские дети).

Но это было позже.

В описываемое лето 37 года меня еще не существовало. Так, какая-то на все готовая яйцеклетка и первый в колонне сперматозоид.

Мой будущий папа, кроме того, носил в себе палочку Коха, открытый туберкулез (с которым и я родилась). Он был из голодной польской семьи, из украинской деревни Верхние Рогачики. Ныне же они с моей мамой учились в ИФЛИ (Институт философии, литературы и искусства), и Стефан как-то нашел дорожку на дачу к своей девушке. Но, как каждый носитель спермы, он страшился родителей невесты. Девушка-то девушка, но вот в дому у нее, наверное, сидят мама-папа-жаба-цапа.

Да и что такое был Серебряный Бор — элитный ведь поселок. Куда голодному! Оттуда даже ходил троллейбус (на нем-то я и сбежала спустя 9 лет). Кто из великих жил в Серебряном Бору, можно полюбопытствовать в сети. Мои там никого не знали, во-первых, потому что боялись, а во-вторых, потому что презирали. Мои жили как на конспиративной явке, бабушка по судьбе была подпольщица, несостоявшаяся террористка, член партии с 1912 года. Всю жизнь они с дочерью говорили на так называемом «языке придворных». Я в раннем детстве понимала этот язык, но по конспиративной привычке скрывала это от них.

Итак, мой будущий отец приезжал в Серебряный Бор к моей будущей матери тайно. Отчинял калитку, шел по гравийной дорожке. Подходил к окну мамы, она высовывалась на условный стук и, видимо, вылезала в растопыренные руки Стефана. Они уходили, как я понимаю, осторожно. В свой день рождения она вернулась в окошко уже со мной.

Погуляли.

Моя бабушка Валя все эти ночи лежала, чутко прислушиваясь к чужим шагам по гравию. Ожидался грохот сапог на крыльце, стук в дверь и крик: «Открывайте, свои!»

Вместо этого после некоторой паузы гравий хрустел уже в обратном направлении и под многими ногами.

Уходят?

Нет, к утру опять идут. Но в дверь не стучат, пытка.

Моя будущая бабушка, Валя, не подозревая о том, что мимо всего лишь носят внучку, буквально сходила с ума.

Я представляю себе ее утренний разговор с моей тетей Вавой (24 года). Причем говорили они на языке придворных. Диалог мог быть, допустим, таким:

— Ша, ды ще кбача? Обядь?

— Цдо-до щолью обядь зотич. Бвяш ще сошу.

(«Ма, ты не спала? Опять?» — «Кто-то ночью опять ходил. Прям не могу».)

Причем я ни в чем не уверена, вроде бы они говорили не так…

В конце концов (р цощке цощкор) бабушка Валя поехала к психиатру. Добрый доктор сказал ей:

— Оставайтесь у нас (огдарайдегь у щаг).

А психов со справкой НКВД не забирало…

И я оказалась в детском доме уже только в 9 лет, а то бы была туда сдана при аресте семьи, могли и опечатать в квартире, как это было в Доме на набережной. Младенец проснулся и кричал, но снять печать никто не имел права.

Итак, с момента зачатия прошло 9 лет. В этом возрасте я уже жила на улице и пряталась от вредных теть, которые хотели забрать меня в детдом. Это было в городе Куйбышеве (ныне Самара). Мать приехала и забрала меня в Москву. Но жить нам было негде, и мы поселились опять в «Метрополе», у моего прадедушки Ильи Сергеевича Вегера, там я, беспризорница, тут же навела порядок и покидала дедовы коллекционные серебряные монеты в окно. Было очень смешно, как бегают прохожие. Мама тогда отвезла меня в Серебряный Бор к бабушке Мамаше, старой служанке моей расстрелянной родни. Туда все свозили своих ребят.

Первый раз я увидела свою прародину. И мне там не понравилось. Большой двухэтажный дом, лохматые кусты, утоптанный дворик, дверь нараспашку, дети сбежались. (Побьют?) Я чинно проводила маму до калитки, но еще заранее, по пути сюда, я, как Мальчик-с-пальчик, запомнила остановку троллейбуса. Пообедав, я сбежала, понеслась по улочке вдоль заборов, нашла конечную остановку! Умная. Подъехал троллейбус, я в него залезла и домчалась со звоном до метро «Сокол». Причем я еще заранее зорко посмотрела, как называется метро у «Метрополя»: им. Кагановича.

И у «Сокола» я стала спрашивать, как мне проехать до метро имени Кагановича. Мне ответили, что ВСЕ метро — имени Кагановича. Я начала рыдать. Как в сказке «Али-Баба и 40 разбойников»: там он пометил все дома крестиком. На мое рыдание собралась целая толпа: адрес, адрес! Не знаю. А что ты знаешь, откуда ты, девочка. Я поняла, что меня сейчас сдадут в ми­лицию и отправят в детский дом. Горю моему не было конца. Я и обратно к Мамаше не смогла бы вернуться. Я только в конце концов выдавила из себя, что живу-то в гостинице «Метрополь». Все заулыбались и посадили меня на троллейбус, бедную сироту, потому что я по привычке наплела, что у меня «ни-папи-ни-мами».

И я явилась к прадедушке с победой.

И меня немедленно отправили в пионерский лагерь на три смены, причем на пароходе!!! Оттуда было не сбежать. А осенью увезли в детдом в Башкирию.

Жить нам с мамой было негде…

Серебряный Бор

Сосновый лес на западе Москвы, упоминания о котором встречаются с XVII века. В позапрошлом веке в Серебряном Бору располагались, помимо прочего, Фанагорийский полк, конный завод и артиллерийский парк. В 1920–1930-е годы массив застраивался дачами, которые распределялись между советской номенклатурной элитой и сотрудниками иностранных посольств. В послевоенное время бор становится одним из главных мест летнего отдыха москвичей — каковым остается по сей день.