В одном послевоенном интервью Коэн говорит о разных способах преодоления несчастий. «У нас традиционно посоветуют не предаваться печали, если дело плохо. Надо сыграть какую‑нибудь жизнерадостную мелодию, веселую мелодию». А в ближневосточной традиции, продолжал он, «если дело совсем плохо, лучше всего усесться у могилы и завыть. И тогда тебе полегчает — вот наилучшее средство». Оба способа могут помочь. «В моей родной традиции, иудейской традиции, усаживаются рядом с бедой и начинают причитать. По мне, самый подходящий способ. Не бежать от проблемы, а окунаться в нее с головой».
Если Коэн действительно поступал так, это было понятно даже слушателям, не знающим его языка. «Если люди полагают, что песня должна иметь смысл, Леонард докажет вам обратное, — сказала как‑то Джоан Баэз. — Не обязательно наделять все смыслом. Просто его песни идут из таких глубин его души, что бередят что‑то в душах других. Как это работает, я толком не знаю, знаю только, что работает». Баэз говорила о выступлении Коэна в 1970 году на рок-фестивале на острове Уайт, где творился хаос: Коэн вышел к полумиллионной аудитории, успевшей промокнуть под дождем, утомиться и пресытиться. Зрители уже освистали Баэз, швырнули несколько бутылок в Криса Кристофферсона и подожгли сцену, когда на ней находился Джимми Хендрикс.
Убедил их зажигать спички, чтобы хотя бы приблизительно представлять себе, где они сидят. Загипнотизировал публику. Сработал виртуозно — и все это запечатлено на кинопленке.
Однако остров Уайт — не самая подходящая аналогия с тем, как Коэн нашел общий язык с солдатами на Синае. Как и предыдущий опыт Коэна по части международных конфликтов — его поездка в Гавану в 1961-м, совпавшая с высадкой десанта на Плайя-Хирон (на уцелевшем снимке Коэн, в псевдореволюционном прикиде, с дурацким видом, позирует фотографу в компании двух солдат-коммунистов). Нет, лучше провести аналогию с его выступлениями в психиатрических больницах.
Первый такой концерт состоялся под Лондоном, в хендерсоновской больнице в августе 1970 года, за два дня до фестиваля на острове Уайт, за три года до войны. Сильвия Симмонс описывает этот концерт в биографии «Леонард Коэн. Жизнь». Мрачные каменные стены, башня — так выглядела клиника. Кое‑кто из «Армии» вначале отказывался ехать туда, но потом все уступили настойчивости Коэна. Коэн не пояснял музыкантам, почему ему это важно, но они понимали: он сопереживает тем, кто сорвался в эту пропасть, поскольку на собственном опыте знал, каково балансировать на ее краю.
Концерты производили сильное впечатление. Вот вам один случай, о котором Симмонс рассказал гитарист Рон Корнелиус: молодой парень с дырой в черепной коробке — было видно, как под кожей пульсирует мозг, — вскочил и стал орать на Коэна во весь голос; музыканты прервали игру. «Пацан сказал: „Ну-ну, ну-ну, большой поэт, большой артист, ты приехал сюда, с тобой твоя рок-группа, с тобой красивые телки, ты поешь эти свои красивые слова и вообще, ну а я хочу знать, брательник, что ты думаешь обо мне?“ А Коэн спустился со сцены, направился вглубь зала, вспоминает гитарист, „и не успели мы и глазом моргнуть, а он уже обнимает парня, крепко-крепко“».
Коэн был уверен (так он сказал в одном интервью): именно жизненный опыт тех, кто лечится от психических расстройств, «готовит их к тому, чтобы они были восприимчивой аудиторией [моих] песен».
«В каком‑то смысле, когда человек соглашается лечь в психиатрическую больницу или его туда кладут, он, считай, уже признал свое огромное поражение. Иными словами, он уже сделал выбор. И у меня было ощущение, что элементы этого выбора и элементы этого поражения созвучны определенным моментам, из которых рождались мои песни, и люди, прошедшие через этот опыт, сочувственно отнесутся к опыту, запечатленному в моих песнях».
Солдаты не пациенты психиатрических клиник, но порой близки к их состоянию, а некоторые в будущем попадут в клинику.
Коэн никогда прежде не видел войн, не говорил на иврите и не мог толком разобраться, что творится вокруг. Не знал, где находится в тот или иной момент. Зато кое‑что знал о своей аудитории.
«Вначале я опасался, что мои тихие и меланхоличные песни — не из тех, которые придают смелости солдатам на фронте», — сказал Коэн репортеру израильской газеты «Едиот ахронот», нагнавшему его на дорогах войны. Это одно из немногих высказываний Коэна в те недели, дошедших до нас в форме прямой речи. «Но я понял, что этим замечательным ребятам не требуются величавые боевые гимны. Сейчас, в перерыве между боями, они открыты для моих песен, возможно, больше, чем раньше. Я приехал их ободрить, а они ободрили меня».
В СМИ турне Коэна не привлекло большого внимания. Слишком уж много всего происходило. Упоминаний в израильских газетах — раз-два и обчелся, в основном в статьях о других заезжих зарубежных звездах, на тот момент более известных, чем Коэн, например о Дэнни Кее и французском певце Энрико Масиасе. (Так, в процитированной выше статье имя Масиаса вынесено в заголовок, а о Коэне говорится в нескольких последних абзацах.) Другое высказывание самого Коэна сохранилось в репортаже радиостанции «Голос Израиля» после сюжета с участием Дэнни Кея. «Еще один знаменитый артист — певец Леонард Коэн, — говорит журналист, — его тихие песни протеста ставят под вопрос само понятие войны. Этот скромный, тихий человек, выглядящий моложе своих лет, сказал мне, что только теперь, увидев войну и ее последствия, стал понимать, как трудно или даже невозможно описать ее в стихотворении или песне. Я спросил, выразит ли он в своем творчестве то, что увидел здесь».
Звучит голос Коэна, с мягкой — сразу выдает канадца — интонацией. «Ох, даже не знаю, если честно. Говорить об этом для меня попросту невозможно. Мне нечего сказать. Здесь я просто артист, тот, кто развлекает людей. Конечно, у меня есть впечатления от того, что я увидел. Выразятся ли они в моих песнях… пока не знаю. В любом случае я сюда приехал не материал собирать». Интервьюер задает еще какой‑то — совершенно неразборчивый на этой аудиозаписи — вопрос, а Коэн отвечает: «У меня нет никаких мыслей об этом. Я просто приехал, как только смог».
