«Нежная флейта и тяжелый контрабас»: Мариэтта Цигаль-Полищук и Мириам Сехон друг про друга

 — Ты когда‑то рассказывала, что вас с Сехон звали на одну и ту же роль.

 — Много раз были ситуации, когда либо я приходила на пробы после Машки, либо Машка приходила после меня.

 — Это когда нужна темноволосая кудрявая женщина?

 — Темноволосая кудрявая семитская женщина, да. Все очень просто.

— А почему пробуют сначала Сехон, а потом тебя?

— Ну Машка круче, может быть, не знаю. Может, она больше еврейка, может, она красивее, может, она известнее. У артиста, агента и кастинг-директора совершенно разные профессии. По какой логике подбирается кастинг в кино? Нам, актерам, этого не знать и не понимать.

Но на самом деле мы жутко разные. Поэтому проходит либо она, либо я. Если режиссер не знаком с нашими актерскими работами и ищет еврейку средних лет, ему может показаться, что мы похожи.  И потом уже выясняется, что Мириам Борисовна такая, а Мариэтта Сергеевна другая. У нас совершенно разная психофизика, мы по-разному разговариваем, у нас совершенно разные голоса. Схожи мы во многом просто потому, что мы много лет друг друга знаем, похоже относимся к жизни и ко всему. Но это как нежная флейта и тяжелый контрабас.

— Кто из вас нежная флейта?

— По моему восприятию —  Маня. Она такая тонкая, звонкая. Тири-тири. А я такая бум-бум-бум.

— Как вы познакомились?

— Очень смешно на самом деле. Во дворе ГИТИСа, который тогда был проходным двором.  Мы поступали в мастерскую Женовача (на режиссерском факультете. — Прим. ред.). Актер Леша Колубков, который сидел в приемной комиссии, всех называл Иванов, Петров, Семенов. Но увидев наши имена, он почему‑то назвал Машку Мириам Борисовна, а меня Мариэтта Сергеевна. Однажды мы оказались в одной десятке (на экзаменах-турах будущих артистов на прослушивании обычно просматривают десятками. — Прим. ред.). Я на нее смотрела и думала: «Боже, какая потрясающе красивая, невероятно необычная девушка». После мы пошли в туалет, смотрим в зеркало, я прямо как картинку помню.  Я не выдерживаю и говорю: «Вы знаете, у вас невероятно красивое имя».

Так и познакомились. Но учиться вместе не довелось. Маша поступила, я нет.

— То есть Мириам взяли, тебя не взяли?

— Да, ее взяли, меня не взяли. Я поступила в следующем году, и, соответственно,  три года мы там вместе на третьем этаже ГИТИСа тусовались. Но удивительно то, что потом мы могли годами не видеться, не переписываться, но я знала, что Машка рядом. А сейчас она в Монреале, она не может из‑за бюрократических штук выезжать из Канады, мы даже больше переписываемся, чем раньше, но я остро чувствую, что мне ее не хватает, что сейчас Маша уехала. И есть ощущение какой‑то неправильности жизненной. Ну понимаешь, все это время я знала, что могу год ей не звонить, но, если что‑то со мной случится в три часа ночи, она приедет и сразу вытащит меня из любой ситуации. А из Монреаля не приедет.  

— Удивительно, что вы встретились только в ГИТИСе.

— Большая часть родителей того времени брала своих детей с собой на все эти тусовки, пьянки, выставки, концерты. А меня родители оставляли дома. Поэтому я была со всеми нашими общими знакомыми знакома как‑то точечно и шапочно.  А у Маши была совсем другая «песочница», она моталась по всему миру. Но конечно, был миллион возможностей раньше познакомиться.

— В чем вы с Мириам похожи?

— Наверное, тем что нас много. Мы все время говорим, мы кричим, мы громкие, мы ругаемся матом. Громко. Мы можем разговаривать хором. А еще категоричность, требование справедливости — от окружающих и от самих себя, взбалмошность, абсолютное наплевательство на то, что думают окружающие по поводу твоего внешнего вида или твоего поведения.

— Слушай, ну вы же обе такие красотки.

— Ну я, допустим, себя вообще красоткой не считаю совсем, просто совсем, а Машку, например, считаю красоткой.

— «Раневская» — ваша первая совместная работа.

 — Да, мы никогда не работали вместе. Обсуждали как‑то, что хочется вместе поработать, но никак не получается, потому что нас все время зовут на одну и ту же роль. Когда нас позвали наконец-то на две разные роли, мы ужасно обрадовались.

— И каково вместе работать? Вы не поссорились?

 — Охренительно. Дима Петрунь (режиссер. — Прим. ред.), который сидел на пробах, сказал: «Господи, да вам же вообще ничего играть не надо, но вы заткнетесь когда‑нибудь или нет?» Потому что мы до съемок не виделись год. И на съемочной площадке стало совсем очевидно, насколько мы разные, но при этом абсолютно одинаковые.

— Расскажи про то, как вы проходили пробы на одну и ту же роль и ты, пока Мириам пробовалась, катала коляску с ее дочерью Магогой.

— Ну позвонила Маня, сказала, что не с кем Магогу оставить, пока пробы. А я за пару дней до нее на этих пробах уже была. Приехала, пошла катать коляску по парку. Магога орала все время. Ничего особенного в этой истории нет на самом деле. Ну ходили мы на одни и те же пробы, что же, из‑за этого дружить перестать? Мы тогда обе не прошли, кстати.

Я, наверное, неправильная артистка. У меня нет конкурентной амбициозности, что ли. Мне кажется, что Машка такая же. Я не очень понимаю про зависть. Вообще никогда в жизни по отношению к любой другой актрисе у меня не было зависти. Я этого никогда не понимала и никогда не верила в то, что вся вот эта конкуренция и пакости существуют. Думала, анекдоты, не более. Теперь уже знаю, что все бывает. Но мне, слава богу, с этим сосуществовать не приходится.

— Тогда давай последний вопрос. Дружба для тебя — это что? По какому признаку ты понимаешь: «О, вот с этой девочкой буду дружить, а с этой не буду».

 — Честность. И то, что я могу человеку доверять. Ощущение, что мы говорим на одном языке, что в ситуации какой‑то нехорошей человек придет на помощь, независимо от того, прошу я или нет. Это вот такая глобальная дружба.

 — Вы помните, как вы познакомились?

 — Я вообще мало что помню почему‑то, не только нашу встречу, а в принципе. Мы вместе поступали. Я ходила на прослушивания во все вузы, но хотела именно на режиссерский факультет, к Женовачу. Я так нервничала тогда, что покрылась какой‑то сыпью, и читала в длинном рукаве, хотя было жарко. А Мариэтта казалась очень уверенной в себе, бодрой и смешной. Я же была очень лиричной, читала Соню из «Дяди Вани» («Я некрасива. <…> Я люблю его уже шесть лет»).
Я не помню, чтобы мы были вместе на самих турах, но помню, как мы тусили во дворе ГИТИСа. Леша Колубков выкрикивал фамилии, когда звал очередную десятку, а нас называл исключительно по имени-отчеству. Несмотря на наши экстравагантные имена, дома и для друзей мы обе были Машами.

— Когда вы поступили, а Маша не поступила, было ли вам грустно, обидно, неловко, может быть, даже?

 — Всегда неловко в таких случаях. Но я была так рада своему поступлению, что грустно если и было, то недолго. Да и по-настоящему мы подружились позже. А тогда еще не были так близки. Мне так кажется. В тот год со мной поступала близкая подруга юности, и она тоже не поступила. Вот с ней мы после этого почти перестали общаться. Тогда Женовач взял всего шесть девочек. А мы с Машей считаемся однотипными артистками. Хотя я не согласна с этим. У нас очень разная природа. Но Мариэтта упорная и на режиссерский факультет поступила все равно, в мастерскую Голомазова. Мы довольно часто виделись в ГИТИСе и не только. Выяснилось, что компании наших родителей совпадают, и у нас тоже нашлись общие друзья.

— Маша рассказывала, как вы проходили на одну и ту же роль, а она гуляла с коляской с вашей дочкой. Почему тогда вы решили именно ей позвонить или это было спонтанно?

 — В актерской среде есть два варианта существования и поведения: можно делиться со своими коллегами информацией о пробах, о каких‑то возможностях получить работу, помогать с поиском агента, рекомендовать режиссерам друг друга. А можно заниматься только своей карьерой. Ни с кем не делиться, не рассказывать ничего (всегда можно сослаться на то, что ты суеверный), убеждать режиссеров, что ты и только ты годишься на эту роль, — просто ты уверенный в себе и целеустремленный. Это очень подкупает. Те, кто выбирает второй вариант, обычно довольно успешны. А мы просто хорошие люди.
Вероятно, мы как‑то узнали, что нас обеих позвали на одни пробы и решили пойти вместе и взять мою дочь Магогу, чтобы не оставлять ее с няней. Папа моей дочери тоже актер, и он, возможно, был на каких‑нибудь пробах сам. А еще Маша очень мне помогала со свадьбой и была рядом, когда Магога родилась.

 — Когда вы наконец поработали вместе, вы узнали что‑то новое друг про друга?

 — Не прошло и пятнадцати лет, как нас позвали на разные роли, что было само по себе удивительно. Как будто что‑то сдвинулось наконец. Счастье, что мы смогли провести много времени вместе на площадке, кажется, даже больше, чем за все наши встречи последние лет десять.

 — Что для вас самое главное в дружбе и по каким критериям вы понимаете, это ваш человек или нет?

 — Честность, доверие, поддержка, а не обесценивание, даже в самых сумасшедших, на первый взгляд, делах. А еще — адекватный взгляд со стороны: мне важно, чтобы друг мог сказать мне как есть, если я вдруг буду вести себя непорядочно или сходить с ума. Машу я сразу полюбила. И ни разу потом не пожалела. У нее много энергии, хорошее чувство юмора, здоровая самоирония, правильный настрой. Она быстрая, легкая на подъем, очень щедрая, всем всегда готова помочь. Она очень чувствительна к несправедливости, чужой боли, но, если что‑то расстраивает лично ее, не зацикливается, не заостряет на этом внимания. Ругнется пару раз и плюнет.

Машка очень сильная и нежная одновременно. В этом мы похожи, и я хорошо понимаю, как она устроена внутри, как на самом деле переживает, что ее ранит.

 — Как вы сейчас ощущаете расстояние? Маша рассказала, что очень его чувствует.

 — Из‑за разницы во времени нам очень сложно созвониться. Маша все время бежит куда‑то, делает дела, играет спектакли. Я пока совсем в другом ритме, в чужой стране. Я много думаю обо всех, кто остался, и о Маше тоже. Мне очень важно сверяться с ней в моих ощущениях, чувствах, видеть, что мы все еще понимаем друг друга. Последний год — тяжелое и важное испытание для многих отношений. Радостно, когда мнение о важнейших вещах совпадает с мнением близких тебе людей. Это дает надежду.

 — Были ли у вас моменты, когда вы могли позавидовать Маше или как‑то сравнить себя с ней?

— Мне кажется, мы с Машей очень разные актрисы. То, что нас делает похожими для кастинг-директоров, — это еврейские корни по папе и сложные нерусские имена. Мне жаль, что работники киноиндустрии в России такие узколобые. Все думают про типаж и национальность. А не про природу артиста, его органику и индивидуальность. Я с Машей себя не сравнивала и не завидовала ей. Нашу дружбу я ставлю намного выше нашей профессии. Есть работа, а есть жизнь. Мы общаемся с Машей не потому, что мы коллеги, а потому, что мы родные люди. Но если нам хочется обсудить свое «место в искусстве» друг с другом, то мы можем быть максимально честны, в этом я не сомневаюсь. И что важно, мы доверяем друг другу.

— На что похожи для вас эти отношения? Это как сестринство, как родственные отношения, что‑то еще?

— Родственные отношения.

— Чему вы научились у Маши?

— Кроме всего, что я уже рассказала, — жарить картошку. Мариэтта Сергеевна это делает мастерски.