Политолог Екатерина Шульман — о политической жизни десятых

Процессы, за которыми наблюдают социальные науки, не укладываются в хронологические рамки: они не начинаются в январе и не заканчиваются в декабре. Поэтому необходимости подведения итогов года хочется по возможности избегать, хотя стремление наклеить ярлычок на тот или иной исторический период психологически понятно. Десятилетие — чуть более осмысленный повод для рефлексии, но и тут надо понимать, что мы спрямляем изогнутое и упрощаем многокомпонентное, проводим прямую линию через хаотично разбросанные точки, чтобы получить ясно видимые «процесс» и «тенденцию».

В период с 2014 по 2016 год мы наблюдали яркий всплеск нехарактерной солидарности общественного мнения: того, что называлось в политической публицистике «крымским консенсусом» или «крымской эйфорией» — или эффектом «единения вокруг флага». Тогда Наталья Зубаревич сказала, что четыре России из ее знаменитой концепции, отличающиеся друг от друга укладом, слились в одну по целому ряду параметров мнений и отношений к происходящему: это было завораживающее явление. Судя по всему, теперь мы постфактум видим, что бурные события 2014 года сильно взбудоражили российское общество: оно взволновалось и продемонстрировало это, видимо, первыми попавшимися средствами — внезапной любовью к власти, враждебностью ко всему окружающему миру и специфическим имперским патриотизмом.

Пиком собственно социологически измеряемой «крымской эйфории» можно назвать майские праздники 2014 года. Осенью того же года, когда стали ясны экономические последствия происходящего для потребительских цен, доходов и продуктового ассортимента, эйфория сменилась тревожностью, ощущением враждебного окружения и опасного будущего. Эту стадию и можно назвать «единением вокруг флага» как таковым. После 2016-го и это явление начало подвергаться эрозии.

Внезапно образовавшаяся «гомогенная Россия» снова распалась на несколько. Но это были не прежние четыре России, потому что кроме политических событий и изменений экономической конъюнктуры (из них важнее всего для целей нашего анализа — устойчивое снижение реальных располагаемых доходов домохозяйств), за 2010-е годы произошло еще несколько больших социально-экономических процессов, не зависящих от мерцающей новостной повестки и решений начальства. Из них важнейших по своим долгосрочным политическим последствиям и, следовательно, попадающих в фокус нашего внимания два: урбанизация и проникновение интернета.

Нам еще предстоит понять, чем было для российского общества «свинцовое семилетие» (точнее свинцовое пятилетие, 2012–2017) от подавления одной волны протеста до подъема новой. Но к концу десятых годов мы увидели совершенно другое общество, изменившееся так, как трудно было предположить. В зеркале социологических исследований стали отражаться неочевидные процессы. Если в 2014-м у респондентов доминировал запрос на соблюдение материальных прав (на жилье, труд и оплату труда), то после 2016-го в приоритет выходят права на свободу передвижения, свободу информации, выборы и справедливый суд. Люди все больше считают, что именно эти права, во-первых, важны, а во-вторых, нарушаются.

Наверное, произошедшее можно сравнить с реакцией человека, который услышал очень громкий шум снаружи и по инерции отреагировал так, как ему было привычно: стал кричать знакомые советские лозунги и петь песни, которым его учили в детском саду. Потом эти песни ему надоели, а угомониться обратно уже не получается. Поэтому он начинает оглядываться вокруг себя, смотреть, что происходит, и думать, как ему к этому относиться.

Об урбанизации

Возвращаясь к большим процессам десятых, самым массовым, всеобщим и значимым из них стала продолжающаяся урбанизация: еще точнее — концентрации людей в крупных городах и городских агломерациях. Это самое важное, что происходит, — именно этот процесс является как прямой причиной много из того, что происходит, так и влияет на то, что, казалось бы, напрямую к нему не относится. Четыре России, о которых мы говорили выше, продолжают сливаться друг с другом, но уже не по причине единства мнений, а по причине физического съезжания в одни и те же места.

В 2011 году в России было двенадцать городов-миллионников. Сейчас их уже пятнадцать, и еще три стоят на этой грани. Получается, что у нас восемнадцать центров концентрации ресурсов. Если брать только города с населением миллион и выше, то там уже живет четверть всего населения России. Если считать города с населением от 500 тыс. и выше, то в них сконцентрировано от 36 до 38% всех жителей России. А если учитывать еще и городские агломерации, то есть Москва и Московская область, Петербург и Ленинградская область, Екатеринбург, Новосибирск, Хабаровск, Саратов, Самара, Краснодар, Тюмень, Ростов, Омск, Ростов-на-Дону —, то это будет уже больше половины производящих и потребляющих граждан. Сегодня работающая Россия — вот эти 15–18 городов. А в промежутках между ними образуется все больше пустоты. Довольно активно пустеет центральная Россия: Рязань, Вологда, Владимир, Иваново, Тверь, Тула, Псков — это территории со стареющим, убывающим населением. Исключением являются только южные аграрные регионы, где сельская местность более заселена. Но и там происходит тот же процесс: например, Краснодар — город, который на наших глазах становится миллионником. Город в России с самыми быстрыми темпами естественного (не за счет миграции) прироста населения — Махачкала.

Это не новость, и, конечно, это случилось не сегодня и началось не 10 лет назад, но сейчас становится превалирующей формой расселения в России. Это можно назвать базовым социально-экономическим процессом прошедшего десятилетия.

Об интернете

На второе место я бы поставила развитие интернета и переход первенства источника информации от телевидения к интернету. Полностью этого пока не произошло: согласно социологическим данным, телевизор продолжает быть источником информации номер один для граждан России, если смотреть данные по обобщенным возрастным категориям. Но в 2018 году число людей, которые хотя бы раз в день заходят в интернет, превысило число людей, которые раз в день включают телевизор. Кроме того, за это десятилетие ярко проявилось различие поколений в области информационного потребления: для демографической страты 18–24 на первом месте среди источников информации — интернет, а телевидение делит второе место с социальными сетями (то есть тем же интернетом). Телевизионная аудитория стремительно старела с каждым годом. Но и тут три года с 2014-го по 2016-й были исключением: тогда федеральное телевидение стало безумно популярным и стало пользоваться доверием всех возрастных групп. После 2016 года включились три взимоусиливающих процесса: уменьшение телеаудитории, ее старение и снижение уровня ее доверия к потребляемому контенту.

О протестах

С точки зрения протестной активности Москва запоздала: в регионах ситуативные протесты преимущественно городские, начались давно и продолжаются до сих пор. Они связаны в первую очередь с городской средой и ее пригодностью для жизни: протесты против строек, вырубок, сносов, и — самая популярная тема 2019-го, которая никуда не уйдет и в 2020-м — против свалок и строительства мусоросжигающих заводов. Например, антимусорные протесты были и продолжаются в Ярославле, Архангельске, Сыктывкаре, Подмосковье.

А Москва, во-первых, город материально более благополучный, во-вторых, в столице большой процент госслужащих и сотрудников правоохранительных органов. Поэтому это лояльный город. Но и в Москве 2019-й стал годом политических протестов в узком смысле этого термина: разумеется, неполитических протестов не существует, поскольку протест — это политическое действие. Но массовые акции лета-2019, от Голунова до Мосгордумы, были вызваны требованиями кадровыми и электоральными, что в расхожем словоупотреблении и называется политикой. Тем не менее с точки зрения общего настроя Москва более лояльный и, скажем так, провластный город, чем многие другие крупные российские города.

В 2019 году не наблюдалось единого общефедерального повода для протеста — того, что обычно подразумевают, спрашивая о «едином фронте» или, на языке ранних 2000-х, «объединении оппозиции»: все протестные эпизоды носили ситуативный характер. Пока опыт протестующих говорит, что такое «проектное» объединение эффективнее: так можно чего‑то добиться, чему пример как дело Голунова, так и строительство храма в Екатеринбурге.

О силовых структурах

Еще один важный процесс — это изменение баланса групп, принимающих решения, в пользу силового сообщества и одновременно отсутствие единства в этом сообществе: отсутствие единого политического субъекта the siloviki. С одной стороны, видно, как правоохранители, правоприменители и спецслужбы стали больше определять в сфере внутренней политики, где до этого действовал гражданский политический менеджмент. Но при этом мы не видим никакой единой повестки и никаких лидеров, эту повестку продвигающих: напротив, в этой сфере происходит обострение конкурентной борьбы. Из‑за этого репрессивная силовая активность стала довольно хаотична. Сравним «болотное» и «московское» дело. Первое было политическим процессом с единым сценарием, центральным эпизодом — массовыми беспорядками, статья 212 УК РФ, и понятным местом в административном и электоральном цикле, происходившем на фоне относительной общественной пассивности. «Московское» же дело — вообще не единое дело. Оно задумывалось по одному образцу, а реализовывалось совершенно иначе, причем задумывающие, реализующие и информационно обслуживающие никак друг с другом не скоординированы: это по-прежнему фестиваль силовой самодеятельности «кто во что горазд» — или, как формулируют политические публицисты, репрессии с поправок на медиацитируемость. Это дело меньше по количеству вовлеченных, у него нет единого сюжета, и оно проходит на фоне совершенно другой общественной реакции, другого отношения людей. Самое главное, пожалуй, — ему свойственна непредсказуемость. Каждый репрессированный выставляется на негласную биржу, где его голову можно выкупить некоей совокупностью публичных и непубличных усилий.

Еще одним следствием вот этого отсутствия единства стало усиление внутриэлитных репрессий. Те мои коллеги, которые занимаются этой темой, говорят, что со времен сталинских чисток в последние годы это самые массовые репрессии против чиновничества. Мы все как‑то к этому привыкли и больше внимания обращаем именно на репрессии против граждан — что понятно и правильно. Но стоит только заглянуть в новостную подборку, и мы увидим, что, например, в Ростовской области (регион выбран случайно) в 2019 году был задержан бывший министр строительства области, подал в отставку глава администрации столичного города, был задержан заместитель губернатора, подал в отставку другой заместитель губернатора, заведено уголовное дело на вице-губернатора, задержан глава управления ФСИН по области, задержан глава администрации города Новочеркасска, задержаны главы трех районных администраций, задержан и позже арестован министр здравоохранения области. И это только один не самый большой регион России.

Основные жертвы — это гражданский управленческий персонал, губернаторы, их заместители и в особенности мэры городов: отмена прямых выборов сделала их совершенно беззащитными. Но и сотрудники СК, и ФСБ, и МВД также становятся жертвами, и итоговые сроки там побольше, чем по делам гражданских активистов, которыми мы справедливо возмущаемся.

Почему стали сажать своих в таких количествах? Одно объяснение — это борьба за сжимающуюся ресурсную базу. Другое — силовые факторы получили больше воли и возможностей, а использовать их они могут единственным им знакомым способом — заведением уголовных дел.

Интересно, что никакого осязаемого социологического эффекта так называемые громкие дела не производят. Последней такого рода историей, которая хоть как‑то понравилась гражданам, был арест Улюкаева. То, что заарестовали целого министра, тогда показалось респондентам, судя по опросам, показателем серьезности антикоррупционных намерений. Но на этом все закончилось: каждое последующее дело воспринимается обществом не как признак накала борьбы с преступностью, а как доказательство всепроникающей коррупции — интересный социологический эффект. То есть вместо того, чтобы решить, что наконец-то в нашей стране начали серьезно бороться с коррупцией, люди воспринимают дела Арашукова, Абызова или очередного регионального начальника как подтверждение того, что коррупция повсюду и сажать можно любого чиновника — не ошибешься.

Когда мы говорим «власть», мы обобщаем то, что обобщать не надо. В обществе существует различное отношение к верховной власти, к президенту, парламенту, армии, полиции, губернатору и местным властям. Но если пытаться оценить отношение к обобщенному начальству в целом, то мы можем выявить из социологических данных переход от требований порядка к требованию справедливости. Это довольно тектонический сдвиг, который происходил в течение по крайней мере восьми последних лет. Долгое время в стороне от этого процесса оставался президент — к нему претензии не относились, и он по-прежнему оставался паладином «порядка» и воплощением идеала сильной руки. Но ситуация изменилась после выборов 2018 года, с которыми, как мы можем понять постфактум, были связаны какие‑то малопонятые ожидания новизны и перемен. Прежде всего, перемен в типе коммуникации и политического общения. Люди ждали, что, достигнув тех выдающихся внешнеполитических результатов, о которых так много было сказано официальными медиа в последние годы, власть наконец повернется лицом к проблемам страны — и наступит какая‑то другая политика. Но этого не произошло. И в 2018 году произошло знаменитое проседание всех типов президентских рейтингов: доверия, одобрения и желания переизбрать действующего лидера. Причиной этого часто называют повышение пенсионного возраста, но теперь уже ясно, что это политическое решение стало не причиной, но триггером или акселератором тех процессов, которые шли и до лета 2018 года.

Сейчас у нас рекордно высокий процент граждан, которые полагают, что власть не слышит народ и не интересуется его проблемами. Это чувство отчуждения — одно из важных явлений прошедших полутора-двух лет.

Но и отношение к внешнему миру стало меняться после 2016 года, возвращаясь от агрессивного или панического изоляционизма к более доброжелательному взгляду. Особенно это видно по итогам 2018–2019 годов, когда отношение к другим странам начало сильно улучшаться — причем как к Евросоюзу и США, так и к Украине. Аналогично не причиной, но катализатором этого процесса стал футбольный чемпионат мира-2018: он ускорил уже идущий процесс, но после окончания карнавала всеобщей дружбы улучшение отношения к зарубежным странам не остановилось.

Прошедшие два года — 2018-й и 2019-й — были, с социологической точки зрения, годами великого перелома. Те тенденции, которые до этого были скрыты, стали манифестированы, причем как в цифрах больших опросов, репрезентативных количественных исследованиях, так и изменении политического поведения граждан на выборах и на митингах.

Завершающее десятилетие было годами преодоления социальной атомизации. В 2010 году накопившийся навык горизонтального взаимодействия и появление технических средств, делающих это взаимодействие легким и дешевым, перешло из количества в качество. Это был год пожаров в средней России и наводнения в Крымске. Эти стихийные беды помогли гражданскому обществу осознать свою субъектность, свои возможности и силу. Люди поняли, что они могут заменять государство там, где оно не справляется, и объединяться друг с другом, чтобы добиться нужного им результата. Дальше это движение пошло по восходящей. После 2014 года, когда началось снижение доходов граждан, мы не увидели пропорционального снижения участия в благотворительной, волонтерской и общественной деятельности. Наоборот, число микродоноров и регулярных пожертвований начало расти.

Участие в общественной деятельности в той или иной форме стало общепринятой поведенческой практикой.

Следующий этап — это цеховая солидарность, то есть не просто сдача денег на доброе дело, а борьба за общие интересы и воздействие на органы власти с целью добиться своего. Самый очевидный, лежащий на поверхности пример — освобождение человека, которого пытается «съесть» правоохранительная машина. Более сложная и долгая история — борьба за изменение правовой нормы, то есть принятие нужных законов (будь то закон о профилактике домашнего насилия или нормы о допуске в реанимации) и отмена ненужных. Такие примеры тоже есть, и их будет становиться больше. Все осмысленные реформы в социальной сфере — от реформ детских домов до паллиативной помощи — происходили посредством усилий НКО и их общественной поддержки. Активное вовлечение общества в нормотворческую деятельность — тренд будущих лет.

О будущем

Политические и социальные процессы не имеют ни начала ни конца, им свойственна континуальность. Нельзя остановить, развернуть или обмануть целый социум — он будет развиваться так, как ему свойственно. Наше общество — урбанизированное, состоящее из грамотных людей, занятых уже преимущественно не в сельском хозяйстве и промышленности, а в управлении и сервисе. Это общество будет требовать иного типа политического управления и политической коммуникации, ему нужна другая политическая система, в большей степени учитывающая мнение людей и вовлекающая их в процесс принятия решений. Оно будет хотеть политического участия. Сопротивляться этому можно, длительно противостоять нельзя.