Почему мы боимся умереть? Рассуждают ученые, активисты, священник и адепт Death Positivity

Страх смерти и конечность — одна из базовых основ психотерапии. Всего их четыре — несовершенство мира, одиночество, страх смерти и отсутствие глобального смысла. Сейчас это не основная тема обращений клиентов, но обычно количество панических атак и обращений, связанных со страхом смерти, увеличивается после террористических актов и громких смертей молодых знаменитостей.

В психологии страх смерти — это комплекс тревожных переживаний о собственной конечности или о конечности близких людей, направленный на сохранение. Люди боятся умереть, потому что этот страх необходим для выживания. Назвать это «просто инстинктом», наверное, невозможно, но в целом большей части живых организмов свойственно избегать неприятных и опасных воздействий. Это позволяет им дольше оставаться живыми.

Сначала ребенок не знает, что умрет. Его базовый страх — это страх сепарации, потери заботливого взрослого рядом. Когда к ребенку долго никто не подходит, он пугается и кричит, потому что это сильное переживание.

Затем ребенок узнает, что его родители старше него, что однажды они умрут. Культура сообщает ребенку об этом через сказки, где есть мачехи, убитые отцы или братья. Затем он видит трупики на улицах — мертвые бабочки, убитые комары. Иногда дети встречаются со смертью домашних питомцев, голубей или дворовых котят. Так ребенок постепенно узнает, что он и сам смертен. Обычно это сильное переживание, которое происходит в возрасте 4–5 лет. Большая часть детей реагирует на это негативно: они сообщают, что не умрут никогда, запрещают своим родителям умирать. Но постепенно привыкают.

В каждой культуре есть свои способы обращения со смертью, даже в России у разных национальностей и в разных регионах отношение к ней очень разное. Если говорить о российской системе, которая охватывает большую часть людей, то похороны, а затем поминки на 9 дней, 40 дней и год соответствуют нормальным стадиям проживания горя и завершения траура. Так и должно быть.

В Чехии есть Костница — церковь, украшенная гербами и люстрами из костей людей, погибших во время чумы. Скорее всего, так люди переживали травму потери большого количества близких, родных и соседей. Разумеется, это требовало некоторого особого отношения к происходящему, но больше или меньше они боялись смерти, чем мы сейчас, — трудный вопрос. Иногда, чтобы справиться с чем-то, ты должен подойти к этому поближе. А иногда отойти подальше — это индивидуальный выбор.

О патологии можно говорить, когда страх начинает мешать жить и совершать повседневные действия. Если человек ничем не болен, ему ничто не угрожает, он достаточно молод и при этом постоянно думает о смерти, скорее всего, произошла какая-то травма и он приближается к фобии.

Фобию характеризуют навязчивые мысли или действия, которые не приносят успокоения: например, если человек прошел базовые обследования, ему все говорят, что он здоров, а он все равно боится умереть от неизвестной болезни. Или не может подходить к пешеходному переходу. Или испытывает трудности со сном. Если прямой угрозы нет, а есть сильный страх и переживания, необходимо обратиться к доктору за противотревожными препаратами и к психологу для оказания терапевтической помощи. Страху противостоит рациональное мышление — тревога гасится только работой лобных долей, поэтому разборы травм снижают уровень тревоги. Но только при условии, что нет никаких нарушений в головном мозге.

С точки зрения эволюционной биологии механизмы, которые предохраняют нас от того, чтобы наносить себе увечья, важны для выживания и передачи генов потомкам. Допустим, среди людей распространена боязнь высоты, ведь если ты видишь перед собой пропасть, тебе лучше перестать двигаться в сторону этой пропасти. Эта особенность встречается даже в детском возрасте — она помогает людям не упасть с высоты, выжить, достичь репродуктивного возраста и оставить потомство.

В разных культурах присутствует разное отношение к смерти, разные представления о том, что это такое. Есть люди, которые, прекрасно отдавая себе отчет в том, что смерть — это конец, утверждают, что их вполне устраивает уже тот факт, что они вообще пожили. Например, Ричард Докинз говорит, что невероятно счастлив, что ему вообще удосужилось родиться, ведь многим потенциальным людям даже этого не удалось сделать.

Вечный вопрос — что первично в человеке: социальное или биологическое. И одно, и другое важно. Что-то заложено природой, что-то формируется в зависимости от того, как человек развивается в обществе. Социальное накладывается на биологическое, но базовые страхи перед конкретными угрозами, которые могут привести к смерти, присутствуют в нас с самого раннего возраста. Сюда можно отнести реальные сиюминутные угрозы в виде хищников, темноты, чего-то горячего, острого, высокого.

Страхи, которые возникают у человека не в раннем детстве, а чуть позднее, становятся следствием способности мозга формировать ассоциации, строить причинно-следственные связи. Грубо говоря, человек подвергся определенному стимулу и в результате оказался в состоянии, когда врожденные детекторы ему сигнализируют, что он поступил неправильно. Ему может быть больно или холодно, он может испытывать страх. Когда человек оказывается в состоянии стресса, его мозг автоматически пытается, проанализировав предыдущий опыт, понять, что привело к этой плачевной ситуации.

Во многих случаях это очень важный механизм, помогающий нам обучаться и выявлять реальные и потенциальные угрозы, которые сложно было заранее предвидеть тысячу лет назад, когда эволюционировали наши предки. Но с другой стороны, у этого механизма бывают сбои. Иногда люди формируют страхи перед чем-то, что на самом деле никакой угрозы не несет. Страх формируется просто потому, что так совпало: черный кот перебежал дорогу и после этого случилось какое-то несчастье — человек находит здесь взаимосвязь и начинает бояться черных котов, перебегающих дорогу.

Это пример магического мышления — неправильно построенной причинно-следственной связи. Но наш мозг эволюционно способен строить разные причинно-следственные связи — как правильные, так и в некоторых случаях неправильные. Поэтому он способен как формировать адекватные связи между реальной опасностью и возможными последствиями от этой опасности, так и вымышленные страхи — когда что-то в действительности совершенно не опасно.

Последние два века смерть в России да и во всем мире — вопрос не традиции и религии, а исключительно тех услуг и товаров, которые предлагают похоронные агентства. Предложения эти основываются на том, какие нормативно-правовые ограничения существуют в обществе и какая похоронная инфраструктура доступна людям. Например, в Америке имеются все возможности для создания частной инфраструктуры и поэтому появляются похоронные дома, где есть комнаты бальзамации, комнаты прощания, катафалки и даже кладбища и крематории в рамках одного похоронного кластера. Это очень быстро приводит к фетишизации мертвого тела, так как похоронные директора имеют над ним полный контроль, а с помощью разветвленной инфраструктуры могут предлагать все новые и новые услуги.

Отличительная особенность России в том, что частную инфраструктуру создавать нельзя, регулирования нет. При этом государственная похоронная инфраструктура не работает и не развивается, ровно как и другая инфраструктура: дороги, дома, ЖКХ. Именно это и определяет специфику той самой «русской смерти», которую многие улавливают как особую мрачную эстетику. Многие видят здесь некую эсхатологию, упадничество. На самом деле это обыкновенная бесхозность, которая вообще характерна для стран третьего мира, где отсутствует восприятие инфраструктуры как воплощения идеи «общего блага».

Похоронная сфера изначально убыточна, так как величина спроса постоянна, а конкуренция высокая. При этом прибыль размывается между десятками агентов, включенных в процесс организации похорон. Похоронная индустрия может функционировать, только если есть высокая маржинальность за счет продажи сопутствующих товаров и искусственного завышения цен на продукцию. Так индустрия функционирует везде — именно об этом я пишу в своей книге «Рождение и смерть похоронной индустрии: От средневековых погостов до цифрового бессмертия».

Несмотря на то, как далеко шагнули наука и новые технологии, какие колоссальные возможности открылись в медицине, подавляющее число людей в мире верят в загробную жизнь, существование рая и ада. Казалось бы, мы живем в современном секуляризованном мире — но люди верят в спиритические вещи. Это и в Америке, и в России. Единственная разница в том, что там смерть — это более спецификализированный процесс. Там невозможно умирать, чтобы никто об этом не знал и государство никак не было вовлечено в этот процесс. В России же умирание и смерть — вещи, к которым государство относится очень просто: «Не нагружаете нас этой социальной проблемой — ну и хорошо, главное отметить, что пенсию больше не надо платить».

В своей книге я пишу обо всех этих вещах вроде «позитивного отношения» к смерти, которое является новым трендом в похоронной индустрии, — то есть активного вовлечения покупателей в процесс исполнения заказа. Это и экопохороны, и DIY-похороны (DIY-культура — Do It Yourself или «сделай сам». — Прим. ред.), и акцент на мемориализацию и «дизайнерские» похороны, как подобие организации свадеб. Подобные новые практики вырастают не из того, что люди неожиданно захотели каким-то уникальным образом показать свое позитивное отношение к смерти, а из переосмысления того, что вообще такое человек, что такое жизнь и что такое смерть человека — главным образом из-за изменения отношения к телу и телесности. Это видно на фоне серьезных конфликтов, с одной стороны, вокруг феминизма, сексуальности, боди-позитива, боди-шейминга и, с другой — вокруг фитнес-индустрии, спорта, пластических операций. Это ведет к тому, что привычная целостность тела и необходимость его сохранения не связывается с личностью. В результате происходит отказ от традиционного погребения и всех сопутствующих аксессуаров. Поэтому, например, кремация становится абсолютным трендом на Западе.

Я противник всей этой истории про «табуированность смерти». С точки зрения критического подхода к знанию, к интерпретациям, то, что тема смерти табуирована, — абсолютно пустое высказывание, которое не находит себе никакого подтверждения. Очень удобно, когда ты, например, психоаналитик, рассуждать, что все вырастает из двух вещей: или из секса, или из страха смерти. И очень легко все вокруг именно этим объяснять: «У вас проблемы на работе? Это детская травма на фоне сексуальности и смерти». Получается всеобъемлющая теория, которая на все всегда дает свой ответ. Я не спорю, что эти темы крайне широки и находят проявление практически в любых областях, но концепция страха смерти как некой врожденной константы сильно ограничивает нас в познании.

Разговоры о табуированности очень избирательные. Когда мне кто-то задает вопрос, не табуирована ли у нас тема смерти, я отвечаю: зайдите в любой православный храм — и вы увидите кучу мертвых, буквально засушенных тел (имеются в виду мощи святых. — Прим. ред.) — это табуированность смерти? Или возьмите самый крутой перформанс последних лет, когда привезли мощи Николая Чудотворца и миллионы людей стояли в километровых очередях, чтобы поцеловать сушеное мертвое тело. Или смотрим фильм и видим убийства, кровь, разорванные мертвые тела — это табуированность смерти? Только когда мы говорим о родном покойнике, у нас возникают какие-то сложности. Я думаю, это просто специфика разговора и совершенно не показатель табуированности.

Не нужно путать табуированность темы (как запрет) и отсутствие разговора (языка и умения говорить) о личном опыте. Мы здесь похожи на немого человека, который, может быть, и хочет говорить, но не может, потому что не обучен или не имеет возможности.

Сам факт, что эта тема сейчас поднимается, говорит о том, что ее готовы обсуждать. Другой вопрос, что в советской и постсоветской культуре нет языка, на котором можно поговорить о смерти и умирании. Его достаточно тяжело вырабатывать.

При этом я уверен, что большинство людей сейчас в той или иной степени готовы обсуждать смерть. Конечно, не так прямо: «Эй, чувак, ты скоро откинешь копыта, давай обсудим, как это будет». Очевидно, это немножко некорректно, ведь не всем нравится об этом говорить за чашкой кофе. Но мы знаем различные истории, когда люди обсуждают, сидя на кухне, кому достанется квартира после смерти бабушки. И такой разговор о смерти почему-то достаточно популярен, он не вызывает отторжения. А если просто поговорить о смерти бабушки, убрав из разговора квартиру, уже окажется, что об этом говорить нельзя. От смерти не убежать — нужно учиться говорить о самом важном.

Страхом смерти пропитано все вокруг. Эти обереги в машинах, плевания через плечо, записочки за здравие в церквях — религиозность, суеверность, магическое мышление и бытовой мистицизм в целом построены на ошибочной мысли, что человек властен над смертью и может повлиять на нее, если обратится к набору обрядов. И такое стремление понятно: каждый из нас был рожден в неизвестности, что есть смерть, более того — никто из нас не выбирал, появляться на свет или нет. Если отбросить все теории об аде, рае, временных пространствах, реинкарнации и так далее, то в сухом остатке мы получаем одно: вступая в сознательный возраст, каждый понимает, что рано или поздно умрет. Но что такое «умрет», какие ощущения будут при смерти, а главное, что произойдет с твоим сознанием, со всем нажитым, — неизвестно. Если подумать, человечество не так уж плохо справляется, учитывая настолько стремные вводные данные.

Одежда мертвой или мертвого — это, прежде всего, концептуальный вопрос. Но нельзя его недооценивать, потому что то, как мы поступаем с мертвым человеком, говорит о нашей внимательности или невнимательности по отношению к тому, кто лишен воли. А также о том, как мы распоряжаемся своей властью.

Многие критиковали «Некрообъективацию» (спецпроект Алены и Насти Горбуновой, в ходе которого художницы исследовали, какие наряды предлагает женщине сфера ритуальных услуг. — Прим. ред.) за то, что мы как бы дискриминировали этим проектом живых. Десятки людей писали, что «заботиться нужно не об умерших, а об их живых близких». Но если мы будем форсировать память о человеке, абьюзивным образом одевать его в ту одежду, которая нравилась нам, а не умершему при жизни, проводить над усопшим панихиду, если он был атеистом, — мы должны понимать, что подделываем реальность и выдаем желаемое за действительное. В моем идеальном мире люди обсуждают смерть и погребальные нюансы со своими близкими при жизни. А если не успевают, то ориентируются на образ этого человека при жизни и то, какой обряд (или его отсутствие) он, скорее всего, предпочел бы.

В ноябре 2017-го я, Даша Серенко, Саша Алексеева, София Сно, Арам Устян и Вика Привалова создали в парке «Сокольники» спонтанное кладбище. У каждого было свое надгробие и своя концепция, связанная с ним. Мы выбрали для проекта название #сестринскаямогила как альтернативу братской могиле.

Первое открытие, которое мы сделали в рамках проекта, — надгробия в Москве стоят невероятно дорого, причем не только мраморные памятники, но и самые простые, металлические. В итоге нам пришлось заказывать все памятники в Томске — каждое надгробие обошлось нам в 1500–2000 рублей. Поскольку заказ был коллективным, представители ритуального агентства сделали нам скидку. Этот капиталистический жест выглядел в нашем случае и в этих обстоятельствах очень ярко и коррелировал с теми вещами, которые мы уже видели в других интернет-магазинах ритуальных услуг: на каждом втором сайте можно увидеть «покупаете два надгробия, получаете третье в подарок», «заказываете ограду, а наши сотрудники оформляют клумбу на могиле». То есть происходит столкновение двух миров: траурного и метафизического с повседневным, работающим по обычным правилам рынка.

Еще одна вещь, которая бросилась в глаза при подготовке проекта, — это копирайтерские тексты на сайтах. Совершенно неприкрытая манипуляция в каждом предложении: «Сделайте последний подарок вашему близкому», «Отправьте любимого в последний путь». На сайтах также есть отдельная категория — это детские гробики и памятники. Там вообще происходит что-то совершенно за гранью. Во-первых, детские надгробия и гробы в два или три раза дороже, чем те же для взрослых, что, разумеется, не случайно, а с расчетом на убитых горем родителей, которые готовы отдать любую сумму. Во-вторых, тексты там отличаются особым давлением. В начале перечисляется, как печален факт «ухода из мира маленького, невинного человека», а после звучит: «Для того чтобы памятник получился неповторимым и говорил о благодарности к ушедшему умершему человеку, заказчику необходимо серьезно и обдуманно подойти к его созданию».

Я была уверена, что во время установки своей «Маленькой панихиды для больших пустот» (работа Алены в рамках коллективного проекта. — Прим. ред.) и моего микроперформанса в виде выкладывания двадцати четырех гвоздик (каждая — на год моей жизни) я погружусь в медитативное состояние и получу какой-то экспириенс. Но было слишком холодно. И страшно, что кто-то из прохожих прервет нашу акцию и мы не сможем установить все памятники. В результате вышло ровно так, как бывает на похоронах: сумбурно, холодно, а участники хотели то пить, то есть, то погреться. Еще мы были сконцентрированы на том, чтобы между памятниками было расстояние в 50 метров — именно такой интервал должен быть между пикетирующими в России, чтобы их акцию не признали массовым мероприятием. Мы отмеряли это расстояние шагами. В конце каждой установки памятника я скакала на надгробии, чтобы ножки пробили заледеневшую землю, что выглядело максимально комично.

Пожалуй, самым важным моментом стало то, что произошло с нашими памятниками уже на следующий день после установки. Их снесли. Соня Сно и Даша Серенко отправились в парк, чтобы проверить, на месте ли все, и не нашли ни одного нашего памятника. Зато наткнулись на старую, судя по выгравированной дате, могилу кота. Так мы столкнулись с исключением наших художественных высказываний из сакрального поля захоронений. Кота хоронить можно, а концепции, мысли, образы — нельзя. Первое — серьезно, второе — шутовство и вандализм. Получается, чтобы говорить о смерти, нужно столкнуться с ней напрямую и доказать это окружающим. Я думаю, если бы мы установили одно надгробие, а не шесть, и косвенно в эпитафии дали бы понять, что надгробие посвящено реальному погибшему, у работников парка, что называется, «не поднялась бы рука», как она не поднялась в свое время на захоронение кота.

В России, как и на Западе, культура учит нас смотреть на смерть резко негативно, воспринимать ее как апогей всего самого ужасного. О ней нельзя шутить, нельзя активно обсуждать. Однако множество культур относились и относятся к ней совсем иначе: в Древнем Египте смерть считалась продолжением жизни, в буддизме существует практика медитаций «вхождения в смерть» для подготовки тела и духа к этому моменту, а в Мексике усопших провожают в последний путь с песнями и танцами.

Трудно определить, когда и как возникло движение «позитивного отношения к смерти». Однако, если мы говорим о чем-то организованном в современном мире, то я бы сказала, что все началось с Кейтлин Доути, которая основала «Орден хорошей смерти» и создала ютьюб-канал Ask a Mortician. (в пер. с англ. — «Спроси гробовщика». — Прим. ред.).

Кейтлин Доути было 8 лет, когда она увидела, как в торговом центре упал ребенок с высоты 9 метров. Никто не объяснил ей сути произошедшего и не помог проработать связанные с этим эмоции — из-за этого ее начали одолевать страхи, в результате которых у нее появилось ОКР (обсессивно-компульсивное расстройство. — Прим. ред.). Позднее она решила попробовать себя в роли работницы похоронного бюро. В автобиографии она подробно описывает свою работу там: как менялись ее обязанности, а с ними — и отношение к телам усопших и самой смерти. Тогда Доути поняла, что похоронная индустрия — ее призвание. Тогда она получила диплом по специальности Mortual Science — на русском языке нет подходящего аналога, но, по сути, это сертификат специалиста по бальзамированию тел и по организации работы похоронного бюро.

В 2011 году Кейтлин создала Орден и сформулировала его основные принципы, объединив вокруг себя единомышленников — художников, дизайнеров, педагогов, писателей, работников похоронной индустрии. Сейчас Кейтлин — владелица собственного похоронного бюро, автор книг «Smoke Gets in Your Eyes» и «From Here to Eternity» (к сожалению, русских переводов этих книг пока нет), блогер и вдохновительница целого движения со своей миссией.

Само выражение «позитивное отношение к смерти» звучит несколько противоречиво. Если бы я сказала нечто подобное маме, она бы уже давно записала меня к психиатру и обвинила бы в связях с сатанистами (шутка). Однако мы не пропагандируем и не романтизируем смерть. Смысл движения — убедить людей принять ее как неизбежный факт, перестать бояться и начать открыто обсуждать процессы, связанные с ней.

Многим интерес к теме смерти кажется патологическим. Я думаю, в том числе под влиянием авраамических религий (монотеистические религии, происходящие из древней традиции, восходящей к патриарху семитских племен Аврааму. — Прим. ред.). в нашей культуре появилось нездоровое отношение к телу: плоть — нечто падшее, грязное в отличие от чистой и неприкосновенной души. Поэтому многие биологические аспекты тела так или иначе стигматизированы — секс, видимые болезни, менструация, выделения и, конечно, смерть. Мы не хотим признавать, что мы не только личности, но и биологическая масса, которая обречена на распад. Орден же, наоборот, провозглашает, что смерть естественна и неизбежна, как и интерес к ней.

Для меня смерть — как раз то, что делает жизнь такой ценной. Мы начинаем умирать, едва родившись, и как бы долго мы ни жили, скорее всего, нам покажется, что этого слишком мало. Именно поэтому нужно суметь вынести что-то из каждого дня, какой-то смысл, потому что любой день может оказаться последним.

Если бы мы могли открыто обсуждать эти темы, прорабатывать эмоции, страхи, делиться возможными решениями этих проблем, то, возможно, к самому моменту смерти мы бы чувствовали себя гораздо спокойнее и могли бы сконцентрироваться на духовной стороне вопроса, на нашем личном духовном опыте.

Трудно представить статистику исполнения воли умершего в России, ведь у нас просто не принято ее изъявлять. В моей семье, например, только один из родственников сказал, что хотел бы быть кремированным, и его волю исполнили.

В Америке составление завещания — вполне распространенная практика даже среди небогатых людей. В нем прописывается передача прав на имущество, но также можно включить и волю относительно похорон и степени жизнеобеспечения в случае комы. Конечно, последние пункты прописывают не все, хотя, на мой взгляд, это важно. Ведь в момент смерти близкие могут находиться в очень подавленном состоянии — и им будет трудно принимать правильные решения.

Считаю, что каждый должен высказаться по этому поводу в присутствии родных, хотя бы в устном виде. На настоящий момент я спросила всех моих близких об их желаниях касательно этой темы и рассказала им о своих.

За четыре месяца до того, как меня что-то начало беспокоить, я по непонятной причине начала подписываться в инстаграме на людей, которые больны раком. Тогда я даже не думала, что у меня может такое быть. Я видела победы и, к сожалению, смерти тоже видела.

Когда на меня свалился диагноз, когда узист, просто приложив датчик к груди, даже ничего особо не ища, сказала, что у меня все серьезно, что мне предстоит минимум шесть курсов химии, я не была к этому готова. Если к этому вообще возможно быть готовым. Узнав, что у меня маленький сын, врач сказала, что мне нужно проводить с ним больше времени. Она сказала это доброжелательно, но от этих слов мне стало по-настоящему жутко.

Больше всего на свете я боялась химиотерапии. Я боялась ее больше рака. За четыре года до диагноза, после потери второго ребенка, у меня начались панические атаки. Это была не жизнь, а кромешный ад. Мои моральные силы были сильно подорваны. При одной мысли, что меня постоянно будет тошнить, у меня начиналась паника.

В апреле 2017 года я вышла в ремиссию, а августе мне надо было проходить первую проверку. Каждая проверка для людей, прошедших через онкологию, — настоящая пытка. Уже за несколько недель до проверки начинается мандраж настолько сильный, что ты не можешь ни спать, ни есть. В этот момент тебе страшнее, наверное, чем во время химиотерапии. Даже перед родами я такого не чувствовала. По статистике у рака груди наименьшее количество рецидивов. И все равно страх будет всегда, к сожалению. Страх будет до конца жизни.

Раньше я не ценила свою внешность. Сейчас я считаю, что до болезни была безумно красивой. У меня были шикарные волосы и невероятная фигура. Да, у меня всегда была маленькая грудь, которую я мечтала увеличить. Возможно, теперь моя мечта сбудется, но, конечно, не в тех обстоятельствах, которые я себе представляла. Сейчас у меня произошла полная переоценка ценностей. Если раньше я была зациклена на материальном, теперь я понимаю, что самая главная ценность — это жизнь во всех ее проявлениях.

До болезни я ни разу не снимала себя для канала без макияжа — это было просто невозможно. Выходя в магазин, я обязательно рисовала себе лицо — именно рисовала. Сейчас же я никого и ничего не боюсь и не стыжусь. Я восемь месяцев ходила лысой! Конечно, я до сих пор болезненно реагирую на некоторые комментарии. Например, когда мне говорят, что я на самом деле не болела.

Если бы не было моего сына, если бы моя жизнь была такой же, как в последние пять лет до его появления, узнав, что у меня рак, я бы даже не стала лечиться. У меня было сложнейшее моральное состояние. У меня не было ни малейших сил бороться. И я не считала тогда смерть чем-то ужасным. Мне было все равно. Но с появлением сына изменилось буквально все.

Моему каналу в ютьюбе уже 7 лет. Я знала, что мои видео могут кому-то помочь. И я получала отдачу — за этот год на мой канал подписались десятки тысяч людей. Конечно, есть 2–3% хейтеров, которые ждут моей кончины, но я абсолютно спокойно к этому отношусь. Эти люди смотрели меня как сериал, только ради того, чтобы узнать, что будет дальше. Когда умерли три блогера — Кирилл Рябов, Сережа Добров и Вика Горвут, — у меня не возникло мысли закрывать канал. Я снимала и все процедуры, рассказывала о препаратах, о том, как облегчить самочувствие после химии, как оформлять инвалидность, как завязывать платки.

Честно сказать, за год и шесть месяцев — с момента постановки диагноза и до конца лечения — у меня не было мысли, что я умру. Да, будет тяжело, да, выпадут мои волосы, которые восемь лет были ниже попы. Но я смогу победить. Так и случилось — сейчас я здорова.

Я вернулась к своей нормальной жизни, но она стала намного ярче и интереснее. Я провожу время с сыном, хожу в спортзал, посещаю мероприятия. Я не сижу дома, как четыре года, предшествовавшие болезни. Я стала сильнее и морально, и физически.

Проблема табуированности смерти действительно есть — даже среди людей, называющих себя христианами. Возникает она из-за маловерия и необразованности в плане христианского учения. Время сделало свое дело, и теперь восприятие старости, а вместе с ней и смерти, искажено. Раньше старость воспринималась как период мудрости, когда человек оценивает все высокой шкалой ценностей, которую он приобрел, пройдя через опыт жизни. В старости человек готовится к смерти, его заботят мысли о том, как он предстанет перед Богом: ему нужно будет отвечать за свои дела — и добрые, и злые. Теперь же старость стала восприниматься как немощность, как слабоумие. Все стремятся сохранить вечную молодость, и, разумеется, вместе с боязнью старости появилась боязнь смерти. Отсюда и табу — люди живут одним днем, думают, что нужно жить только для того, чтобы удовлетворить потребности своей плоти, а о душе совсем забыли. Они считают, что со смертью все прекращается и предпочитают не думать о ней.

К примеру, в Англии, как и в большинстве стран Западной Европы, покойников хоронят в закрытых гробах, чтобы не видеть лица умершего. И людей поражает, когда, зайдя в православный храм, они вдруг встречаются с покойником, лежащим в открытом гробу во время отпевания. Это производит на них сильное впечатление. Причем впечатление не какое-то ужасающее, а наоборот — внезапно оказывается, что ничего страшного в этом нет.

В свое время язычники, те же самые греки и римляне, презирали смерть — но не потому, что думали, что за гробом их ждет продолжение жизни. Они говорили себе, что должны жить для будущих поколений. Это та же самая идеология, которую исповедовал коммунизм в свое время. А еще это напоминает психологию животного, которое живет только для продолжения рода. Постепенно мысль развивалась и философы пришли в тому, что человек — это индивидуальность, пока еще они не говорили о личности, но все-таки признали индивидуальность. И тогда возник вопрос: если ты индивидуален, то почему с твоей смертью все должно заканчиваться? Для язычников было большим откровением, когда они видели христиан, спокойно идущих на смерть: значит, они знают какую-то тайну, значит, им доступно нечто, о чем нам неизвестно. А у христиан был Христос, который воскрес и дал нам всем уверенность, что наша жизнь продолжится за гробом.

Церковь выступает за традиционные способы погребения только потому, что это как-то более благотворно действует на родственников. Как писал Мунций Феликс:
«Мы считаем, что человек не испытывает никакого вреда в зависимости от образа погребения, но придерживаемся более благородного и более древнего обычая — предания тела земле». Господь всесилен восстановить тело из любого состояния: будь оно погребено или сожжено — это абсолютно не имеет значения. Но для родственников очень важна возможность прийти на могилку, помолиться, вспомнить усопшего.

Если усопший высказывает какую-то волю перед смертью, наверное, для родственников будет правильно эту волю исполнить. Я часто встречался с ситуациями, когда умирали бабушки и дедушки, которые всю жизнь были приверженцами коммунистической идеологии и ни в коем случае не хотели, чтобы их после смерти отпевали. Однако родственники приходили и настойчиво об этом просили. Смысла в таком отпевании абсолютно нет — ведь человек был неверующим. Это можно делать только для успокоения совести ближних. Но, опять же, по канонам церкви мы не имеем права отпевать человека, который отрекся от Христа. Иногда приходится отказывать в таких случаях. Волю усопшего нужно уважать, даже если родным сложно ее исполнить.