«Я бы жизнь отдал, чтобы теракта не было»: три истории мигрантов о ксенофобии

«Моя история такая же, как у обычных гастарбайтеров. Когда я приехал в Россию в 2008 году, мне даже 18 лет не было. В Таджикистане мы жили очень бедно и плохо, никто в семье не работал. Естественно, когда денег нет, ты не можешь учиться, образования у меня не было никакого. Я с дядей приехал в Москву, работал с ним полгода на стройке Москва-Сити — в здании, где сто этажейВероятно, это 95-этажная башня «Восток» комплекса «Федерация».. Зарплата была маленькой, и даже ее задерживали. Тогда я уехал в деревню, поселок под СолнечногорскомГород в 44 км от Москвы., подрабатывать халтурой.

Мы вдесятером жили на даче у одной хозяйки. Неделями голодали, потому что работы не было. И хотя я тогда плохо говорил по-русски, все равно ходил по домам, нажимал на звонок и спрашивал: «Хозяин, у вас есть работа? Хозяйка, у тебя есть работа?» Бывали случаи, когда находил.

У нас в семье шесть человек. Мой старший брат поехал в Екатеринбург, где подрабатывал на стройках. Мы созвонились, и он сказал: приезжай, что‑нибудь придумаем. Так я приехал в Екатеринбург.

Мы жили в квартире — пять человек в одной комнате. С питанием проблем не было, но с работой снова были: сделали фасад на стройке, нам не заплатили. В 2010 году я нашел работу на заводе, где работаю до сих пор: сначала был грузчиком, потом стропальщиком, выучился на электрогазосварщика, потом пошел через этот же завод учиться на маляра — сейчас им и работаю. До 2013 года работали нелегально как чернорабочие. Потом вышел новый закон с патентами, я сделал патент и начал уже легально жить в России, получил РВПРазрешение на временное проживание..

С работниками завода у нас всегда были очень хорошие отношения. Потому что я никогда от работы не отказываюсь — по часам и трудоспособности я работаю больше всех сотрудников. Были месяцы, когда работал по 400 часов. Проблема с русским языком была, но рано или поздно ты учишься его понимать. [За все это время] у меня не было столкновений с какими‑то националистами, потому что я не пью, не курю, по ночам не гуляю, за слова отвечаю, а с 2013 года очень жестко начал спортом заниматься.

Один раз был такой случай: автобус стоит на остановке, и прямо перед дверьми, очень близко к автобусу, остановилась машина. Водитель автобуса — он был нерусский — начал возмущаться. Из машины вышла девушка-водитель и начала свое удостоверение ФСБ показывать, мол, я вас посажу. Весь автобус молчал, а я не выдержал, послал ее на три буквы и стал на телефон снимать — она сразу села и уехала.

И тут бабушки в автобусе начали возмущаться: почему я эту девушку послал? Я спрашиваю: а почему она полчаса оскорбляла водителя, называла его чуркой, невоспитанным, грязным, вонючим, а вы сидели, рот закрыли. Если вы такие справедливые, то надо со всеми так.

Сейчас у меня своя квартира, жена и двое детей, у которых российский паспорт. И вот вы подумайте: вы приезжаете сюда, проходите столько трудностей, покупаете квартиру, скажем, за 7 миллионов, а потом из‑за теракта все это бросать, уезжать домой? У меня много знакомых, которые купили здесь квартиру, — все переживают. Но ведь мы здесь живем, работаем, как все это оставить?

Мне скинули несколько видео, где таджиков убили, — страшно, конечно, но что поделать. Если бы это зависело от меня, я бы жизнь отдал, чтобы теракта не было. Но я же ничего не могу сделать.

Нас еще волнует вопрос, почему наш президент — президент Таджикистана — молчит, ничего не говорит в защиту своих мигрантов. Мы здесь себя чувствуем очень незащищенно, потому что власть молчит.

Но для этого надо принимать меры, чтобы другие не пострадали. Мигрант приезжает сюда, и в течение месяца ему нужно сделать патент, который стоитПри обращении в специальное агентство, которое предлагает помощь и сопровождение при получении патента. 30 тысяч. А как он сделает этот патент в короткий срок, если работы нет? И вот каждый месяц они платятЕжемесячная стоимость патента в Мособласти на 2024 год. В Екатеринбурге патент стоит 6650 рублей, а в Санкт-Петербурге — 4600. в Москве по 7500 рублей — куда эти деньги идут? Не на пенсию даже, в никуда. Россия говорит, что мы друзья с Таджикистаном, при этом мигранты, чтобы просто здесь жить, платят деньги за воздух.

У нас на заводе из ста человек три таджика. После теракта нам стали говорить, что таджики плохие, убивают людей. Я им говорю: не надо сравнивать четырех человек с целой нацией, десятью миллионами. Одного моего знакомого таджика после теракта выгнали из квартиры, где он жил четыре года. Хозяйка приехала, сказала: «Через неделю освободите квартиру, вы террористы». Он уже неделю не может найти себе квартиру с семьей — звонит, а ему говорят, что «таджикам не сдаем». Даже я, когда в магазин хожу с ребенком, вижу по лицу, что народ недоволен».

«Работаю в такси больше года, а вообще в России с 2019-го. Переехал один по семейным обстоятельствам. Поначалу было сложно: устроился в KFC, поработал два месяца, потом начался карантин. Откладывать деньги не получалось, за полгода ничего толком не заработал. Ушел, стал работать на стройке. После пандемии сразу поехал домой, но на родине работы не особо, да и зарплаты тоже… Здесь больше шансов заработать.

Здесь я находил друзей только среди своих, односельчан. Я сам не особо первый с кем‑то диалог начинаю, но когда люди ко мне подтягиваются — иду на контакт. Но в такси часто бывают неприятные ситуации. В день теракта в „Крокус Сити“ я ехал на Алтуфьевском шоссе, бабулю вез. У меня упал заказ и в сам „Крокус“, но я не стал принимать: дороги были перекрыты, смысла ехать нет. Погода была дождливая, и пассажирка начала высказывать претензии, что у меня машина грязная. Я ей говорю: „Если вы хотели ехать на хорошей машине, могли бы заказать другой тариф, комфорт-класс“. Она меня сразу обозвала хамом, чушпаном. Неприятно, но такие случаи часто бывают.

Чувствуется, что ситуация накаляется. Людей без причины депортируют, а уж если какие‑то проблемы — то вообще без вопросов отправляют. Строже стало. Мы разговаривали с ребятами, и я слышал, что, если кто‑то домой едет, их прямо из аэропорта депортируют. Слухи это или правда — не знаю.

Некоторым — тем, кто работает на стройке, например — предлагают дома сидеть. Но я не парюсь насчет этого: работаю в такси, Москву очень хорошо знаю, у меня нет каких‑то страхов или переживаний».

«Я родился в Узбекистане, мама у меня русская татарка, папа — узбекский еврей. Когда мне было 6 лет, мы с матерью эмигрировали в Россию. Тогда я знал два языка: русский и узбекский, смешанный с татарским. Но по приезде в Москву начал забывать узбекский, больше учил русский.

В 7 лет я пошел в 1-й класс, и до 5–6-го класса были притеснения на почве расовой принадлежности: со мной никто не сидел за одной партой, мальчики вообще не дружили. У нас была девочка, азербайджанка, с довольно выразительной внешностью: смугленькая, маленькая, с волосами на локтях и на лице — ей говорили, что она вонючая. Я пытался с ней подружиться, поговорить, поддержать, когда нас обоих притесняли. На протяжении нескольких месяцев мы вдвоем ходили за руку в столовую.

Меня запирали в туалете, ставили подножки, подставляли. Самый вопиющий случай я называю «четыре дольки помидора». У нас была продленка, на столах стояли по четыре дольки помидора, а я в детстве их обожал. Я спросил у каждого, с кем я сидел рядом, — а это была такая «крутая» шайка ребят из обеспеченных семей — можно ли взять эти помидоры, хотя бы часть из них? Мне сказали: да, бери. Я съел все помидоры, и на меня потом пожаловались: сказали, что я все съел, ни у кого ничего не спросив. Позвонили моей матери, спросили: «Вы что, его дома не кормите?»

В средней школе я начал гораздо лучше учиться, был чуть ли не отличником, и со мной начали разговаривать, подтягиваться ко мне. Но все равно в старшей школе меня называли хачом, хачиком. Мне об этом как‑то подруга рассказывала, а я спросил: «Кто такой хач?» Даже не знал такого слова: «хач», «чурка». Для меня было шоком, что существуют такие слова.

С возрастом, лет в 16–17, когда я прошел через свой glow up, у меня изменился круг друзей. Появились люди из других стран и учебных заведений, которые уже иначе со мной общались: подчеркивали, какие у меня интересные брови, внешность, спрашивали про национальность.

Сейчас работаю стилистом на Патриарших прудах. В тот вечер [когда случился теракт в «Крокусе»] я тоже работал. Сначала мне об этом сказала моя коллега, затем гости стали обсуждать, да и я начал читать в пабликах. Все это складывалось в какой‑то ужас, было тревожное ощущение. Я начал впопыхах смотреть такси до дома, но оно стоило бешеных денег — где‑то 2700 рублей, хотя обычно до работы доезжаю за 700. До дома ехал в диком ужасе. Возле моей станции, «Выхино», было много нарядов полиции.

В течение трех-четырех дней после этого я замечал, что люди отсаживались от меня в метро, косо смотрели, потому что я имею, так скажем, грубую внешность. Я понимаю, чем это вызвано, но было неприятно, что это применяется ко мне, — я ведь тоже хочу доехать до дома. Замечал, что и с другими нерусскими в метро не садились. Первые два дня бывало так, что отдельно сидит целый ряд нерусских, а напротив — ряд русских».