«У тебя нет ни своего времени, ни пространства»: жизнь в европейских лагерях для беженцев

В начале 2024-го в Нидерландах совершила суицид 26-летняя Антонина Бабкина. Это как минимум четвертый подобный случай среди русскоязычных представителей квир-сообщества* в нидерландских лагерях за последний год: в феврале 2023-го в Драхтене покончила с собой 21-летняя Хина ЗахароваЕе друзья сообщали, что она у нее не было доступа к гормонотерапии и психологической помощи. , в ноябре в ЭхтеЕго друг Салим Алеулов рассказывал в интервью, что осенью у Зубченко было второе собеседование, после которого обычно выносят решение о предоставлении ВНЖ. Алеулов предполагает, что причиной самоубийства мог стать возможный отказ. — 24-летний Михаил Зубченко, в декабре в Херлене — 21-летняя гражданка Молдовы Катя МихайловаВласти Нидерландов отказали ей в политубежище, а сама девушка, по сообщениям СМИ, подвергалась травле со стороны других жителей лагеря..

Правозащитные организацииУже требующие у нидерландских властей «пересмотреть политику размещения беженцев из уязвимых групп». объясняют эти случаи «невыносимыми условиями жизни» в лагерях и общежитиях, куда попадают люди, подающие на европейские гуманитарные визы или статус беженца, а также запрашивающие политическое убежище. Так, например, Роман Трегубов, бывший координатор штаба Навального** в Нижнем Новгороде, описывал в твиттере условия жизни в нидерландском лагере для беженцев: нельзя открыть счет в банке и получить разрешение на работу, каждый вторник нужно отмечаться «как в колонии», забрали военный билет, внутренний и заграничный паспорт, а его сосед Яза регулярно «отрезал по куску кожи со своей головы».

В Нидерландах ситуация осложняется еще и тем, что получить доступ к необходимым медикаментам крайне трудно. Антонина Бабкина писала в своем уже удаленном телеграм-канале о том, что в лагере ей не возобновили антидепрессанты, и у нее случился синдром отмены: «[Здесь] плевать, что у тебя психическое расстройство, они всех признают здоровыми и притом даже банально тестирование не проводят». Ее подруга в соцсетях добавляет, что перед Новым годом Антонина пыталась привлечь внимание врачей в лагере, но те посчитали, что девушка не нуждается в помещении в психиатрическую лечебницу.

Другая проблема — неопределенность. Салим Алеулов, друг Михаила Зубченко, проживающий в том же лагере в Эхте, рассказывал, что ждать решение о предоставлении ВНЖ можно годами. А долгое пребывание в центрах содержаниях считается одним из основных суицидальных факторов в подобных условиях. В целом же, по данным составителей сборника научных статей о психологии мигрантов (вышел в 2021 году), доля распространенности беженцев с суицидальным поведением варьируется от 3,4 до 40 процентов. Такой разброс объясняется тем, что глобальной статистики по самоубийствам и его попыткам среди групп беженцев не существует.

О случаях суицидов в лагерях для беженцев в других странах нам неизвестно. Но нельзя сказать, что условия жизни там значительно лучше. Мы попросили тех, кто жил или до сих пор живет в европейских центрах временного размещения, рассказать о своем опыте.

Сначала ты попадаешь в распределительный лагерь той федеральной земли, куда тебя изначально приписали после запроса о статусе беженца. Оттуда — в тот город региона, где есть бюджет и места в лагерях или общежитиях. В моем случае, так как у меня гуманитарная виза, этот этап отсутствовал, и я сразу прибыл в округ Майн-Таунус-Крайс федеральной земли Гессен. По правилам, ты обязан какое‑то времяВ моем случае минимум три года. жить в пределах того округа, в который тебя определили. А для переезда в другой регион нужно предоставить достаточные основания — такими считаются, например, учеба или работа.

Люди могут жить в таких лагерях по несколько лет, это зависит от бюрократических процедурВ особенности это касается тех, кто запрашивает статус беженца.. При этом ты получаешь социальную поддержку. По гуманитарной визе, например, ежемесячное денежное пособие, а также деньги на оплату квартиры и медстраховки. Все это полагается тебе, пока ты не встанешь на ноги, не выучишь язык на минимальном уровне и не начнешь зарабатывать достаточно, чтобы слезть с пособия. Сидеть на нем вечно невозможно, и очень скоро тебя начнут буквально выгонять на работу под угрозой отмены выплат.

Пока ждал визу, я наслушался жутких рассказов про лагеря для беженцев где‑нибудь за лесом, в палаточных городках, в нечеловеческих условиях — и готовился к худшему. Но мой лагерь в городе Хоххайм-на-Майне был переоборудованным трехэтажным отелем, в нем жило порядка пятидесяти человек — россияне, афганцы, иранцы, турки, курды, украинцы.

Это было довольно современное здание, нейтрально покрашенные стены, простая мебель, отдельный номер с собственным душем, кроватью queen-size, хорошим интернетом, со всем необходимым для жизни минимумом, чуть ли не три звезды, а кухня и прачечная — общие.

Плюс нам повезло с социальным работником, закрепленным за лагерем. Я слышал истории про таких, которые стоят у тебя над душой, проверяют, сколько раз ты убрался в комнате, сколько часов отсутствовал и так далее. А еще в других лагерях и двери запираются в определенное время, и мебель покупать в номера нельзя, и визиты друзей и родственников допустимы лишь по согласованию. У нас было не так. Так что в первые месяцы отель произвел на меня почти эйфорическое воздействие.

Но какой бы комфортный он ни был, это все равно отель, после трех-четырех месяцев становится сложно в нем жить. Ты обрастаешь вещами, тебе не хватает места, ты тратишь слишком много сил и времени на бытовые потребности, стены тонкие и картонные, и ты слышишь все вокруг.

В отеле ты постоянно находишься среди людей, и ни один поход на кухню или в прачечную не обходится без общения с соседями. Притом что отношения у нас со всеми были очень хорошие, иногда это было утомительно.

Под конец моего пребывания в отеле даже простые бытовые действия начали казаться затратными. Я стажировался в музее города Оффенбах, это в часе езды от Хоххайма, и, учитывая феноменальную ненадежность немецких поездов, мне приходилось вставать за часа два до выхода. Поэтому я просто перестал готовить себе завтрак и обходился уже готовой едой, чтобы экономить время. И стал стирать вещи под проточной водой, чтобы не спускаться в общую прачечную. Было невыносимо делать одно и то же.

Ты сам не замечаешь, как постепенно со своими соседями и прежними знакомыми и друзьями начинаешь говорить исключительно об эмигрантских проблемах и быте: «А что у тебя с видом на жительство? А как твоя страховка? А нашел ли квартиру? А у меня свет не работает». Говорить обо всем этом тошно самому, и еще более тошно, когда твои проблемы отзеркаливаются в рассказах других людей и вы чувствуете себя словно в болоте. В какой‑то момент я даже испугался, как мало осталось от того меня, каким я сам себя воспринимал до переезда.

Теперь, когда я слышу про «мигрантов, которые приезжают и не хотят работать и учить язык, а только сидят на пособии», я прихожу в ярость. Я был не в худшем положении: я знал немецкий на приличном уровне и оказался в Германии, понимая, какие шаги я могу предпринять. А многие приезжают с совсем иным бэкграундом, не говоря о том, что делают это вынужденно. И им приходится преодолевать огромное количество барьеров, чтобы хоть как‑то вернуться к привычной рутине. Плюс сами условия, в которых живут люди, действуют угнетающе: очень сложно сосредоточиться. Например, когда большую семью заселяют в одну комнату, детям негде делать уроки, и они занимаются, сидя на шумной и душной кухне.

Когда я слышал, что кто‑то говорит по-русски, подходил и знакомился. Помогал тем, кому нужно было в мэрию, за регистрацией или ко врачу, ходил с ними как переводчик. А когда я упал с велосипеда и сломал руку, ко мне каждый день приходили соседи, предлагали приготовить еду, перестелить постель, одна турчанка заходила сразу с пылесосом. То есть была очень дружелюбная атмосфера с сетями взаимопомощи. Я слышал много историй о том, как в лагерях люди ссорились и мешали друг другу настолько, что начинали ненавидеть всех, но у нас такого не было, в худшем случае на тебя просто не обращали внимания.

Согласно соответствующему закону, меня распределили в регион Шлезвиг-Гольштейн, и я почти наобум приехал в крупный распределительный лагерь в городе Ноймюнстер. На следующий день меня отвезли в другой — в городе Рендсбург, где я провел чуть больше месяца в аскетичной комнате с двухъярусными кроватями, шкафом для вещей, столом и парой стульев. Мне повезло, что я был в этой комнатке один!

Первые несколько дней я вообще не понимал, куда идти, ни в чем не ориентировался, просто наблюдал мир. Это очень специфическое ощущение: год назад ты жил привычной жизнью, а сейчас оказался на окраине пасмурного города, дожди, чайки летают, ты не можешь представить, что с тобой будет дальше.

Зима, холодно, срок жизни душевой кабинки — не более двух дней, поэтому приходится долго искать работающую. Это далеко от того, к чему мы привыкли, но я бы не хотел драматизировать: я знаю, что многие обладатели гуманитарных виз находились в гораздо более удручающих условиях. К тому же я сам выбрал этот путь, хотя и не до конца понимал, каким он может быть.

Практически каждый день я выходил из дома, как по расписанию, в три часа. Брал компьютер, шел в город, уютный и маленький, заходил в «Макдоналдс» за вайфаем, много гулял. По вечерам я читал (хотел по книге в день, но переоценил себя), занимался работой. Через месяц меня распределили в Киль — спросили, куда я хочу, а из всех предложенных мне городов я знал только его, потому что там жили поэты Ры Никонова и Сергей Сигей.

Здесь я жил в бывших солдатских казармах — в общежитии с двумя этажами. Стандартная комната, холодильник, кровать, стол, два стула, минимальный комфорт, зато хороший общий душ и туалет. Я уже не помню, сколько людей было в общежитии — помню только, что много. В основном с Ближнего Востока, из Восточной Европы, из Украины, представители народа рома. Причем видно, что многие люди, даже целые семьи, живут там годами.

Можно сказать, что я очутился в том, что философ Поль Б.Пресьядо описывал как своего рода социальный предбанник, ограждающий граждан от неграждан. В России мы обычно проходим мимо людей из такого пространства, не замечая их, а здесь я почти что стал одним из них.

Первое время было непросто. Новое место, все очень странно, и я особо не мог ничем заниматься, потому что не мог организовать свое время, рутину, даже питание. И я немного отчаялся: все-таки в бытовом плане в Рендсбурге были более экстремальные условия, и приходилось быть собранным. А в Киле относительно безопасно, тепло, комфортно — мне стало труднее собраться, а когда ты собран, руки не опускаются.

Я понял, что все это время был оторван от общения и мне сложно вернуться. Сама обстановка общежития на меня не давила, но я чувствовал, что‑то не так, ощущал диссонанс вокруг. Я выбился из принципа работы — что ты должен что‑то делать и это что‑то может быть важно, полезно и так далее.

И я стал исследовать Киль — типичный город Западной Германии. Я ездил туда каждый день — потратил, наверно, кучу денег на это. Сейчас даже немного по нему скучаю, хотя там не то чтобы много чем можно заняться. Хотелось бы вернуться туда, посмотреть на него из другой позиции.

Рядом с Килем много маленьких прекрасных городков, но мне было тяжело путешествовать. Уезжать как бы не от себя и возвращаться не к себе — это странное чувство. Я только один раз съездил в Гамбург (он в часе езды) и несколько раз в Берлин.

Я постоянно ощущал себя отчужденным. Конечно, говорил на английском, но само мое пребывание в стране и возможность комфорта были обусловлены тем, что я чужой и с меня спросу нет. Мне помогла оптика наблюдателя.

Это не было радикальным отказом от действий: я мог заказать себе поесть или поддержать разговор на общие темы с социальными работниками или с кем‑то в городе. А большего от меня ничего и требовалось. В целом это состояние свободного падения, радоваться которому было бы глупо, но другого выхода нет.

В конце концов, я мог читать книги, прислушиваться к птицам, наблюдать за природой. К тому же мне попались совершенно прекрасные социальные работники, которые относились ко мне с большим вниманием и пониманием, помогали разобраться, например, как и к какому врачуВ рамках моей гуманитарной визы у меня была медицинская страховка. обратиться в случае чего. Мне кажется, они в тот момент понимали меня лучше, чем я сам. Я был такой раздерганный и вывихнутый, что далеко не всегда мог осознать, что мне нужно.

Происходящее вокруг избавляет от иллюзий. С одной стороны, это тревожное чувство, но с другой — оно расставляет все по своим местам. Как и чувство давящего одиночества.

В какой‑то момент я привык к своей комнате, даже прикипел к ней. Но я такой человек: ко всему могу привыкнуть (в разумных пределах, конечно). Есть обстоятельства — и я должен в них существовать. К этому моменту я уже понимал, зачем я сюда приехал и какая у меня цель. У меня была стратегия, и я ее придерживался, так сказать.

На самом деле у меня лакшери-ситуация, потому что я один в комнате, и в ней есть мебель — обычно только две двухъярусные кровати и белые стены. Мне повезло: до меня здесь восемь лет жили три чувака — за это время они обзавелись мебелью и коврами, а кровати развинтили и сделали из них одноярусные, это создает хоть какое‑то ощущение уюта. Я, кстати, вообще не представляю, как они сюда все протащили, не уверен даже, что это законно. Здесь просят особо не обустраивать комнаты, потому что тебя в любой момент могут переселить — либо на другой этаж, либо в другое помещение, либо вообще в другой город.

У нас есть столовая, спортзал, похожий на качалку в Люберцах, сауна — в Финляндии везде есть сауна, — комната отдыха с телевизором, столом для пинг-понга и разбитым пианино. По сути, тебе здесь делать нечего, если у тебя нет компьютера. Хотя я это все описываю и начинаю понимать, как я жирую: обычно не ощущаешь, что есть возможности для досуга.

Еда нравилась первые двое суток. Меня привезли в тот день, когда дают мясо, это нечасто происходит, где‑то раз в две недели. В основном вегетарианская пища; когда подают суп с рыбой — это круто. Еды много: кормят четыре раза в день. В 8.30 всегда есть йогурт, омлет, перловая каша, хлопья. Я обычно беру йогурт — такая белая жижа, иногда с ягодами или фруктами, и ты кидаешь туда кучу сахара. С 12.00 до 14.00 обед: рис, картошка, два вида салатов, легкие супы, но это скорее лайтовая версия ужина (он в 16.00) с такими же блюдами, но в ужин может появиться мясо или что‑то другое сытное. И в 19.30 перекус: два банана, груши или яблока, каждый день разное. Всегда до хрена хлеба — его можно брать с собой. Чай, кофе, молоко в безлимитном количестве.

Если честно, здесь самая невкусная еда, которую я ел в Финляндии. Здесь вообще все самое худшее, что есть в стране. Хотя в целом в Финляндии очень хорошо и вкусно, и если худшее — это условия в моем лагере, то планка качества в стране очень высока.

В лучшие дни я просыпаюсь где‑то в 5.30, сажусь работать за компьютер: готовлюсь к тому, чтобы открыть бизнесЯ буду подавать на пособие для стартапов, это 750 евро в течение 6–12 месяцев. по созданию настольных игр. К часу-двум заканчиваю, иду в душ (на четвертом этаже хороший), а дальше развлекаю себя в интернете, как могу.

Вообще, проходит пара недель, и ты уже договариваешься с кем‑то о встрече на кофе в городе, находишь в чатах разные мероприятия, ходишь в бары, то есть потихоньку начинаешь жить обычной жизнью. Но проблема в деньгах: ты можешь кататься по всей Финляндии, но проездной на месяц стоит 70 евро; ты можешь покупать кофе, но заплатишь за него 7–8 евро, а на пособие получаешь 100 [евро в месяц], если живешь в центре для беженцев. Кстати, если живешь сам по себе, как я это делал изначально, то платят 350.

Если у тебя что‑то срочное и в острой фазе, то тебе быстро и качественно помогут. Но обычно приходится вставать в длинную очередь, чтобы получить, например, антидепрессанты — их можно ждать от полугода до года. Есть возможность обратиться за психологической помощью — я два раза пообщался со своим соцработником, поплакался, но решил не отнимать ресурсы у тех, кому помощь может быть нужнее, и стал пользоваться онлайн-психологами не из Финляндии.

Мне кажется, люди здесь часто игнорируют эту возможность и могут медленно сходить с ума. В лагере есть молодой парень, который совершенно не знает, чем себя занять, — он просто ходит и иногда начинает смеяться. Может выйти на улицу и гулять пять часов, а там, блин, холодно. Еще я общался с теми, кто из‑за бюрократических проволочек живет тут четыре года, восемь лет, и у них, конечно, подавленное состояние. Это немного давит и на тебя самого, но, вообще-то, я счастлив тому, что я здесь. Я в безопасности, со мной ничего не случится. Если я буду прикладывать усилия, то государство мне поможет реализовать себя и свои цели.

Эта система помощи, как мне кажется, работает. Но в том случае, если ты живчик — быстро адаптируешься и имеешь развитые социальные навыки. В ином случае тебе будет тяжело справиться, особенно с давлением времени, потому что здесь все происходит долго.

В России, из‑за того что вокруг происходят странные и страшные вещи, ты можешь, например, идти в бар, а твой мозг такой: «О, можно отпраздновать, что ты еще жив». А здесь иная ситуация — понятное дело, что ты жив, тебе и праздновать-то особо нечего. Отсюда может возникать специфическое ощущение скуки — в духе «где же приключения и куда делся азарт». Но такие мысли лучше гнать от себя и ценить то, что есть. Я учусь быть счастливым в отношениях со страной без всяких токсичных эмоциональных горок. В целом у меня здесь и ментальное состояние улучшилось.

Начнись мой путь здесь, не знаю, справился бы я. Тут правда депрессивно: единственное место в стране, в котором белые стены выглядят удручающе. Особенно если ты живешь с кем‑то в одном помещении, а тебя могут поселить с кем угодно, и вам будет сложно друг с другом банально из‑за культурных различий.

Дело в том, что я более чем полтора года жил в Финляндии у разных знакомых и сменил двенадцать квартир. Я начал с вкусных домашних тостов по утрам, а не со столовской еды. Поэтому мне легче, чем многим здесь. В какой‑то степени я в лагере для эксперимента: хочу понять, как было бы, начни я как раз отсюда, и изучить, как устроен социум. Мне важно получать опыт и знания, чтобы использовать их, когда у меня появится возможность предложить, как улучшить жизнь в Финляндии. И самое главное: я смогу еще больше ценить то, что я получил, потому что мне невероятно повезло. Часть мозга всегда пытается потерять контакт с реальностью и перестать радоваться тому хорошему, что есть, но я стараюсь не позволить этому случиться.

* Верховный суд России признал международное общественное движение ЛГБТ экстремистской организацией и запретил его в РФ.

** Штабы Навального признаны в России экстремистской организацией и запрещены.