«Боялись сопротивляться»: мужчины — о пережитом сексуализированном насилии

В сентябре 2022 года 26-летний Алексей рассказал в своем Twitter о пережитом сексуализированном насилии, жертвой которого он стал в 4–5-м классе. По его словам, насильником был тренер по кудо Александр Скопинцев — за годы своей работы он надругался не только над Алексеем, но и над десятками других мальчиков. После общественного резонанса Скопинцев был уволен из спортивного центра.

Как правило, изучением сексуализированного насилия занимаются активисты: пока в России эта тема остается по большей части табуированной и потому малоизученной, за рубежом ей посвящают подробные исследования и создают специализированные организации. Одна из них — американский проект «1 in 6»: по их подсчетам, жертвами сексуализированного насилия в детстве или взрослом возрасте становится каждый шестой мужчина. Похожие цифры приводят и исследователи NSVRC, занимающиеся изучением статистики насилия в США: их оценки говорят о том, что 25% мужчин хотя бы раз в жизни подвергались сексуализированному насилию. Четверть из них стала жертвами насильников в детском и подростковом возрасте.

Детство у меня было хорошее, но не слишком обеспеченное. У родителей было не много денег, но они всегда уделяли мне внимание, иногда даже отказывали себе в чем‑то, чтобы у меня было все необходимое — нормальная одежда, еда, игрушки. Помню, что, когда был маленький, мечтал попробовать ананас, и они отложили деньги и купили мне его на день рождения. Я был общительным ребенком — дружил со всеми ребятами в нашем доме: мы постоянно вместе играли и часто ходили друг к другу в гости.

Одним из таких знакомых был наш сосед: он учился в десятом-одиннадцатом классе, а я и один мой друг — в первом-втором. Общению разница в возрасте не сильно мешала: мы жили в большом общежитии, где все ходили в один детский сад и в одну школу, хорошо знали друг друга и имели много общего. У всех детей была одна большая компания из ребят разных возрастов: мы вместе играли на детской площадке или на первом этаже нашего дома, и разница в старшинстве никого не смущала.

Первый случай насилия с его стороны случился у меня дома. Родителей с нами не было: я, мой друг и Иван (имя насильника изменено. — Прим. ред.) пришли ко мне в гости, и Ваня предложил нам посмотреть фильм на видеокассете. Сейчас я понимаю, что там была порнография, но в силу возраста тогда я не понял, что там происходит и кто, что и с кем делает. В какой‑то момент Иван предложил мне и моему другу повторить то же самое, что показывали в фильме. Мол, героям в кино приятно, и нам будет тоже. Мы согласились — что именно мы делали, я уже не помню.

С этого случая началось регулярное насилие, которое длилось 3–4 года. Чаще всего Иван отлавливал либо одного из нас, либо сразу двоих и уводил нас с собой куда угодно — домой, в лес, туалет или лестничную площадку. Иногда он просто видел меня или нас и сразу говорил: «Пошли». Иногда приглашал домой под предлогом: «Дома тортик и пирожные есть». Еще говорил, что чем‑то помочь нужно или его мама нас зовет покушать. Поначалу он просто уговаривал нас по очереди брать член в рот. Мы делали это сначала потому, что не понимали, что происходит, а затем потому, что боялись сопротивляться. Где‑то через год ему этого стало мало, и Иван стал ловить нас чаще и требовать большего — вплоть до анального секса. Тогда мы уже поняли, что так дальше продолжаться не может, и попробовали отказаться, но в ответ Иван стал нам угрожать: говорил, что расскажет родителям, будто мы пьем, курим и материмся. Мы боялись и поэтому вновь делали все, что он требовал.

Еще через год я решил, что пусть лучше мама будет думать, будто я пью и курю, чем продолжу этим заниматься. В ответ на наши возражения Иван начал нас бить и натравливать на нас соседских детей, говорил им, что мы какие‑то «не такие», и мы снова прогибались под него. Помню, мы гуляли вечером на детской площадке, и Иван предложил зайти за какой‑то угол, я отказался, и тогда он ударил меня по спине так, что аж вышел воздух из легких. Когда он ловил меня в доме, то мог просто схватить за шкирку, дать подзатыльник, ударить в живот или заламывать руки до тех пор, пока не согласишься с ним пойти. Попросить у кого‑то помощи, а тем более рассказать про то, что происходит, я боялся. Наверное, из‑за всех запугиваний и насилия с его стороны.

Все закончилось только после того, как моя семья переехала в другую квартиру. Тогда я так и не рассказал никому о том, что происходило: наказания за содеянное Иван не понес, а как сложилась его дальнейшая жизнь, я не знаю. После переезда я стал очень замкнутым. Я начал бояться общаться с людьми, знакомиться с кем‑то в школе или во дворе — сидел дома и уходил в книги. Спустя 15 лет я остаюсь таким же: мне очень трудно с кем‑то знакомиться, а чтобы начать общаться, мне нужно побыть с новым человеком несколько раз в компании тех, кого я знаю. Поскольку профессия обязывает меня коммуницировать с коллегами из других отделов и с клиентами, это отчасти помогает мне нормально контактировать с людьми вокруг.

Сейчас я живу вдвоем со своим партнером, и кажется, что все в порядке: меня устраивает моя жизнь, разве что иногда хочется иметь больше близких людей вокруг, но позволить это я не могу себе из‑за опыта в прошлом. Самое неприятное — что Иван до сих пор преследует меня в голове: раз в пару месяцев возникает дикое желание данного человека во всех смыслах. Я сплю и вижу сны с ним, я просыпаюсь, и все мысли только о нем, и прогнать это наваждение у меня никак не получается. Оно само проходит через пару дней. В такие моменты пропадает любое желание иметь с кем‑то контакт, хочется быть только с ним. Избавиться от навязчивых мыслей я хотел с помощью психолога, но каждый раз, когда набираю деньги на это, появляется необходимость потратить их на более нужные и срочные вещи.

Первые детские воспоминания, не считая совсем обрывочных, — это детский сад, когда мне уже исполнилось четыре года. Я тогда впервые остался один, без родителей, и это очень сильно пугало. Я не любил садик: ребята не хотели со мной общаться и играть, и только один мальчик, Ян, был добр ко мне, но все равно до дружбы дело не доходило. Иногда к нам приходили врачи делать прививки, и я был единственным, кто плакал. Еда в садике мне тоже не нравилась, поэтому меня оставляли сидеть за столом даже во время тихого часа после обеда — взрослые думали, что я все-таки поем, но я не притрагивался к еде все равно.

Родители хорошо ко мне относились, ни разу не били, но все же я ничего им не рассказывал о своих детсадовских мучениях, воспринимая их как данность. Жили мы не очень богато — это были девяностые, в какой‑то момент приходилось питаться только бульонными кубиками. У родителей всегда хватало своих проблем. В школе было в разы лучше: появились первые друзья, и сама учеба давалась легко. На удивление, женщина, которая готовила нам в детском саду еду, попросила школьного социального педагога обратить на меня внимание, и та взяла меня к себе в математический кружок. Там я впервые почувствовал себя на какое‑то время значимым и умным.

Летом родители возили нас с сестрой в Крым к бабушке и дедушке, и лето после первого года в школе не стало исключением. Одновременно туда же приезжал мамин брат со своей второй женой и ее детьми. Среди них был мой сводный брат Николай — ему тогда исполнилось двенадцать. Каникулы длились долго, и делать было совершенно нечего. За обедом и ужином я мог активно себя вести (не помню, в чем именно это выражалось, возможно, много говорил), и это не нравилось Николаю. Наедине он предъявлял мне за это: говорил, что я должен сидеть молча, и выработал определенный знак — когда он за столом медленно, как бы невзначай, прислонял кулак к своей щеке, это означало, что мне следует заткнуться. Конечно, я нарушал его правила, и один раз за это он отвел меня за курятник и сказал, что сейчас «сделает мне рога». Смысл такой: я скрещиваю на уровне лба кисти ладонями от себя, растопырив пальцы, чтобы получались своего рода рога, и Николай бьет кулаком мне в ладонь. Не скажу, что стало очень больно, но страшно и обидно, и я убежал плакать в огород.

Однажды Николай взял меня с собой кататься на велосипедах: в какой‑то момент мы немного разминулись, и ко мне выскочили лающие собаки, я испугался и уехал домой. Николай нашел меня, отругал за то, что я убежал без предупреждения, и угрожал, что всем расскажет. При мне он рассказал об этом своему другу, тот сделал вид, будто я сделал что‑то ужасное, и я еще больше уверился в этом. После этого я очень боялся Николая и делал все, что он скажет. Я часто ходил вместе с ним и его друзьями гулять: например, в один день они ловили пауков и сороконожек, и это то, чем мне меньше всего хотелось бы заниматься. Как‑то мы ночевали в палатке в палисаднике: в палатку стали залезать уховертки, и я ушел домой, оставив записку Николаю, в которой просил его простить меня за «побег», потому что я очень испугался.

Про секс я тогда ничего не знал. Однажды на водоеме мы с Николаем отошли в кусты справить малую нужду, и он показал мне свой член и сказал: «Смотри, какой большой, не то, что у тебя». Потом он сказал мне, что придумал новое наказание для меня, называется «встать раком». Мы заходили в какой‑нибудь сарай или пустую комнату, и я должен был снять шорты и трусы и наклониться, а Николай пытался засунуть свой член мне в анус. Я не уверен, была ли у него эрекция, но чувствовал что‑то твердое сзади. Полностью проникнуть у Николая не получалось, но он спрашивал: «Больно?» Больно не было, что я правдиво отвечал, и тогда он начинал двигаться жестче, потому что, видимо, мне должно было быть больно. Все это продолжалось до конца того лета. Иногда Николай говорил мне сделать то же самое с ним: он сам «вставал раком», и я совершал какие‑то нелепые движения. Один раз он сказал, что я должен сделать ему минет, но каким‑то чудом я уговорил его, что сделаю это через ткань трусов.

Никто об этом не знал. Насчет друзей Николая не уверен, но вряд ли бы он им рассказал такое. Сам я никому тогда не рассказывал, потому что у меня даже такой возможности не было. Я принимал происходящее за ужасную данность, плюс очень боялся Николая. Правда, сейчас я не уверен, что, расскажи я тогда, мне бы все поверили. Я думал, что осталось немного потерпеть, и все закончится. В конце лета мы разъехались по своим городам — между нами было несколько десятков километров, и я чувствовал себя в безопасности. Следующим летом у Николая уже была подружка, и я ему оказался неинтересен — максимум, что я делал для него, это втайне выносил бычок от сигареты на улицу.

Никакого наказания Николай не понес. У него уже давно есть семья, и сейчас мы не общаемся. Я стараюсь не думать, что он может быть педофилом и делать что‑то ужасное со своими детьми. Убеждаю себя, что он просто где‑то нахватался этого говна и захотел попробовать власть над тем, кто слабее. Единственное, что я о нем знаю, это что он планировал переехать в город, где я сейчас живу.

В первые годы после тех событий я особо не задумывался о том, что случилось, но чем дальше, тем больше во мне становилось апатии. Я учился только потому, что это была еще одна данность, но любые другие активности быстро пропадали из моей жизни. Я не мог долго сосредоточиться на чем‑то, а начатые книжки быстро оказывались заброшены. Я старался не думать о будущем, а когда думал, с ужасом приходил к мысли, что никакого будущего нет. После школы я уехал учиться в другой город, хотя мама отчасти хотела, чтобы я остался, но я ни секунды не сомневался, что мне нужно попробовать начать новую жизнь.

Когда у меня появлялись проблемы, я не обсуждал их с родителями. Я не виню их в том, что произошло. Им неоткуда было знать, насколько важно как можно раньше объяснить ребенку про секс и личное пространство, про то, чего другие не могут с ним делать. Про то, что, что бы ни случилось, родители будут на его стороне, и он может рассказывать им о чем угодно. Но с тех пор полностью довериться им я так и не смог. Сейчас из‑за политических разногласий, особенно на фоне специальной военной операции, общение с ними сошло до минимума — очень трудно общаться с теми, кто оправдывает насилие.

Пережитый опыт по-своему отразился на мне. Долгое время я ненавидел себя за то, что был слабым и не давал отпор. Только пару лет назад смирился с тем, что ничего бы и не смог сделать. Но от этого чувство ненависти к себе никуда не делось, и теперь я ненавижу себя за другие моменты в жизни, когда давал слабину или поступал глупо и неадекватно. Эта нелюбовь вкупе с чувством вины за происходящее в мире привели к тому, что этой весной я по-настоящему думал о суициде: я продумывал, как и что нужно будет сделать, и от этого становилось очень страшно. Других вариантов я тогда не видел, но, к счастью, ничего с собой не сделал.

Случившееся не дает о себе забыть. Я могу просто не думать об этом большую часть времени, но это всегда внутри меня. Когда читаю о случаях сексуализированного насилия с другими людьми, то сразу думаю о своем опыте. Помню, я не смог за один заход прочитать «Маленькую жизнь» Ханьи Янагихары, делал перерыв в несколько месяцев, потому что было очень больно. Романтических отношений у меня никогда не было. Гипотетический секс вызывает страх — мне очень сложно настолько довериться кому‑то, хотя сейчас с просто объятиями все хорошо, если я уверен, что человек меня не обидит.

Более или менее проработать травму мне удалось только после тридцати, когда я пошел на психотерапию, где несколько специалистов диагностировали у меня депрессивное расстройство. У меня была очень хорошая психологиня, с которой мы много обсуждали произошедшее. Плюс я рассказал о пережитом насилии своим самым близким друзьям, и все они меня поддержали. Это очень много для меня значит. Сейчас, к сожалению, нет возможности продолжать терапию, но к ней в любом случае придется вернуться.

Воспоминаний из детства у меня не так много. Я был достаточно самостоятельным, независимым ребенком, которому вполне хватало игрушек, чтобы себя развлечь. Уже в три года я научился читать, поэтому в детстве было много книг, а в подростковом возрасте еще больше, особенно разной научной фантастики.

Насилие со мной случилось, когда мне было 5 лет. Я помню, что тогда остался один со старшим братом, которому было около 13 лет. Однажды он предложил мне поиграть с перочинным ножиком, снял с меня штаны и поставил перед собой голым на четвереньки. Сейчас, став взрослым, я понимаю, что я в тот момент был для него объектом для мастурбации: деталей я не помню, но не исключаю, что, возможно, он меня трогал и, вероятно, не только руками. Я в тот момент был занят изучением ножа и не понимал, что именно происходит.

Из‑за того, что мне не было ни больно, ни страшно, этот эпизод практически сразу стерся из памяти. Я знаю, что многие женщины сталкиваются с похожим опытом, но он на фоне историй с пенетрацией и угрозой жизни и здоровью может показаться досадным недоразумением. Я сам не могу это назвать именно сексуализированным насилием — скорее неконсенсуальнаяНе основанная на согласии. сексуализированная активность.

Воспоминания о том дне долгое время меня не тревожили, я попросту не помнил эти события. Когда мне исполнилось 25, у меня начались проблемы с ментальным здоровьем — был затяжной депрессивный эпизод, и я решил обратиться к психологу. Моим запросом для терапии были проблемы, с которыми я боролся в том возрасте — с неприятием собственного тела, тем, что мне не нравилось, что я видел в зеркале. После сеансов я обычно давал себе паузу для тишины: около часа гулял по городу, переваривая разговор со специалистом. В одну из таких прогулок у меня в голове и промелькнуло это воспоминание: сначала оно скрылось, потом я снова попробовал вернуться к нему и вспомнил, каким был тот нож, как я стоял на четвереньках, как брат наблюдал за моей неестественной позой.

Принять эту картинку и понимание, что это действительно случилось в моей жизни, было непросто — хотелось ее инвалидировать, забыть как неприятное и тревожащее меня событие. Но оно было. С братом я общаюсь и сегодня, но в силу возраста особенно близки мы никогда не были. Сейчас я воспринимаю то событие как что‑то грязное: я понимаю, что могло двигать братом в тот момент, и точно не хочу поднимать эту тему с ним, потому что он воспримет это как нападение. Да и его самого, возможно, терзает это воспоминание — все же он был старше меня, и забыть такое в этом возрасте сложнее.

— Почему общение с психологом нужно даже тем, кто пострадал от насилия много лет назад?

— Сексуализированное насилие в детстве может иметь целый ряд долгосрочных последствий: это чувство вины и стыда, ощущение своей «поломанности», трудности в построении близких отношений, невозможность достичь удовлетворения в сексе, саморазрушительное поведение, тревожные и депрессивные расстройства.

Для мужчин, подвергшихся насилию, эта тема может быть дополнительно табуирована из‑за того, что насилие над мальчиками воспринимается как нечто особенно унизительное (думаю, что немалую роль в этом играет распространенность тюремной культуры). Это может привести к тому, что мужчина теряет возможность говорить о своем опыте, и травма, усиленная молчанием, может захватывать всю его жизнь, заставляя ненавидеть и наказывать себя. Работа со специалистом помогает найти слова для того, что раньше казалось невыразимым, упорядочить и интегрировать опыт, обрести более устойчивое ощущение своего «я» и собственной ценности, научиться выдерживать близость, не растворяясь в отношениях и не сбегая из них, распознавать свои потребности и желания и разрешать себе удовлетворять их без чувства стыда.

— Почему память о пережитом в детстве насилии стирается? Как понять, что оно действительно было, какие есть способы вспомнить его?

— Травматический опыт значимым образом влияет на память: нередко сохраняются лишь отдельные яркие фрагменты (например, резкий запах, цвет обоев или шум за окном), последовательность событий бывает невозможно воспроизвести, а целые эпизоды могут выпасть из памяти насовсем. Люди, пережившие насилие, часто запоминают его как что‑то, случившееся не с ними, — они могут видеть происходящее будто бы со стороны или ощущать, что оно похоже на сон или кино. С помощью диссоциации и вытеснения психика пытается сохранить себя и как‑то справиться с невыносимым опытом. Бывает так, что люди, пережившие насилие в детстве, забывают о нем до момента, пока какой‑то триггер (например, чужой рассказ о схожем опыте) не вернет их в прошлое. Но четкие воспоминания могут не восстановиться, в таких случаях мы не пытаемся всеми способами «вытащить» воспоминания из человека, а сосредотачиваемся на работе с последствиями.

— Как вести себя родителям, чьи дети столкнулись с секс-насилием?

— Доверие ребенку — это один из ключевых факторов, влияющих на то, как он будет переживать травму. Важно отнестись к рассказу ребенка серьезно, но постараться в разговоре с ним сохранить устойчивость и не затопить его собственной паникой и болью. Дайте ему понять, что вы на его стороне и что он не виноват в случившемся.

Необходимо обеспечить безопасность ребенка, изолировав его от актора насилия. Также вы можете рассмотреть вопрос об обращении в правоохранительные органы. И ребенку, и вам может понадобиться помощь психолога — общение со специалистом поможет разделить с другим человеком свою боль и ужас, справиться с растерянностью и составить план действий.