Суфражистки, преподавательницы, книгоиздательницы: женщины, высланные из Советской России

Как и другие клише эпохи перестройки, к которым на сегодняшнем историческом переломе в России вновь возникает интерес, легенда о «философском пароходе» рассказывает только о мужчинах. Отвергнутые, навсегда лишние для своей страны блестящие умы в одиночестве отбывают в неизвестность. В википедийном списке из где‑то двадцати всем известных религиозных философов и ученых (Бердяев, Булгаков, Ильин, Лосский, Сорокин) фигурирует лишь одно женское имя — издательницы и социал-демократки Екатерины Кусковой.

Эти представления далеки от истины не только потому, что философы были высланы с семьями. Пожалуй, пароход или пароходы знаменовали разрыв нового государства со всем спектром дореволюционного интеллектуального поиска, а значит, и с женским движением начала века, которое оказалось дважды проигравшим — в эмиграции оно утратило остроту, а из памяти советского человека было стерто в очень краткие сроки как «мелкобуржуазное».

Далеко не все женщины, высланные в двадцатые годы, имели отношение к российскому суфражизму, но их место в обществе было безусловно значимым — и не подлежало восстановлению.

Екатерина Кускова оказалась в списке «Википедии», видимо, потому, что была выслана за границу одной из первых — в 1922 году. Именно она и ее муж, министр продовольствия Временного правительства Сергей Прокопович, были инициаторами Помгола, Всероссийского комитета помощи голодающим, который большевики подозревали в слишком тесных связях с заграницей. Помгол просуществовал всего шесть недель, и уже в августе 1921-го его членов арестовали.

Екатерина Кускова была заметной и темпераментной личностью. С первым мужем, учителем гимназии, она устроила на квартире домашний университет, после его смерти увлеклась политикой, вошла в народнические и революционные круги Москвы и Саратова, занималась подпольной работой, сидела в тюрьме, а затем, уже после знакомства с Прокоповичем, сблизилась с марксистами и социал-демократами.

Тогда, в начале 1900-х, она впервые выступила с собственной политической программой социал-демократического экономизма, которая была резко раскритикована Лениным. Это привело Кускову в партию «Союз освобождения», где она занялась издательской деятельностью, а после раскола «освобожденцев» в 1905 году сформировала собственную внепартийную группу «Без заглавия». В поисках центристской позиции Кускова участвовала в женском движении, примыкала некоторое время к российским политическим масонам, издавала социал-демократические газеты «Власть народа» и «Право народа».

Революцию 1917 года Екатерина Кускова не поддержала — она сохранила нейтралитет, выступая за мир и скорейшее окончание Гражданской войны и участвуя в благотворительных проектах (последним из них был как раз Помгол). Ту же позицию она заняла и в эмиграции в Чехословакии, привлекая всю свою энергию и высокие политические связи для помощи российским эмигрантам.

Историк и публицист Роман Гуль оставил такие воспоминания: «Я ее лично знал. И должен сказать, что счастлив, что знал эту выдающуюся женщину. Но мне думается, в Е.Д. был некий разлад: душа — христианка (настоящая), а рассудок — социал-демократ. Поэтому в частной жизни Е.Д. была человеком необыкновенным: всякому бросалась помочь; тут не было ни эллина, ни иудея, ни богатого, ни бедного, ни правого, ни левого — люди, и только люди! А вот в писаниях часто проявлялась куриная слепота социалистического доктринерства».

Педагог Людмила Лосская, жена философа Николая Лосского, оказалась на пароходе не только с мужем и тремя детьми, но и со своей куда более известной матерью Марией Николаевной Стоюниной — основательницей женской частной гимназии, прославленной в истории Петербурга наряду с Тенишевским училищем и гимназией Карла Мая.

В стоюнинской гимназии учились «железная женщина» Нина Берберова, писательница Айн Рэнд (тогда еще Алиса Розенбаум), этнограф и историк Нина Ганен-Торн, художница Татьяна Глебова и поэтесса Елизавета Пиленко (Кузьмина-Караваева), позже канонизированная как мать Мария. Кроме того, именно на квартире Стоюниной в 1894-м стал собираться философский кружок Лосского.

Гимназию Мария Стоюнина создавала в конце 1870-х годов при поддержке своего мужа — публициста, просветителя, литературоведа и крупного организатора народного образования Владимира Стоюнина, типичного идеалиста эпохи Чернышевского. Объединяла их идея воспитания, противостоящего казенной школе (ученицей гимназии стала и их дочь), но в 1888 году муж умер, и следующие независимые и новаторские шаги Мария Стоюнина предпринимала одна.

Считая, что школа должна создать условия для свободного развития личности, воспитать новый тип гражданина и просвещенного человека, она настаивала на индивидуальном подходе к детям и в некоторый момент даже добилась для школы государственной субсидии от Сергея Витте. При том что гимназию в 1918 году национализировали и переименовали в 10-ю СЕТШ, Советскую единую трудовую школу, Стоюнина сохраняла над ней руководство до 1920 года: после национализации и введения смешанного обучения в ней успели поучиться Дмитрий Шостакович и его старшая сестра.

И ей, и Лосскому правительство Чехословакии десять лет выплачивало существенную сумму — около 2000 крон в месяц.

Ученицы старшего класса в 1893 году вспоминали о содержании занятия, проведенного М.Н.Стоюниной: «…Она не столько беседовала с нами, а рассказывала с горячим увлечением о Герцене, его журнале „Колокол“, на обложке которого были изображены барельефы профилей пяти повешенных декабристов, о друге Герцена Огареве, о поколении русских девушек и женщин 60-х и 70-х годов, не жалея сил боровшихся за право русских женщин на труд, на высшее образование. Сами для себя они мало чего добились, хотя некоторые из них и стали врачами, педагогами, переводчицами, художниками, — но они добились всего этого для сменивших их, следовавших за ними поколений, для вас».

Посещала стоюнинские курсы и Татьяна Франк (Барцева), которую Никита Струве считал соединившей в себе «все наследственные качества просвещенного дворянства: честность, стойкость в нравственных началах и неискоренимую принципиальность».

Жена философа и религиозного мыслителя Семена Франка (на курсах они и познакомились), она взяла на себя не только издание его книг и воспитание четверых детей, но и постоянную поддержку во всех бытовых сферах, зачастую добиваясь невозможного в невыносимых условиях. Прежде чем попасть на пароход, Франки пережили вместе с детьми тяжелейшие скитания по России времен Гражданской войны. В Европе мытарства семьи не кончились, как не исчезла после прихода Гитлера к власти и опасность ареста, но Татьяна Франк присутствия духа совершенно не теряла и оставила об этом времени остроумные и подробные воспоминания, записанные историком Александром Малышевым в 1964 году.

Возможно, оттого, что в 1917 году она оказалась не в Петрограде, а в Саратове, ей удалось ощутить и запомнить изнанку революции, то не описанное историками чувство, что происходящее не имеет никакого плана. События, которые должны потрясать, утекают в песок: мгновенный распад контура всей прежней жизни, уколы тревоги и неизвестности соединены с совершенно повседневным ходом быта, но вдруг наступает эмоциональный и исторический обрыв: «событие за событием, потом тьма».

Особенно живо Франк описывает жизнь семьи и друзей в 1917–1921 годах, на фоне нарастающей разрухи. Группа петербургских профессоров во главе с Франком приехали в Саратов для организации историко-философского факультета: жили сначала в больших отдельных квартирах, но уже в 1918 году начались принудительные уплотнения, население квартиры росло едва ли не в геометрической прогрессии, достать продукты было невозможно.

«В 20-м году родился мой младший сын Василий. Это было безумием. Мой сын родился в совершенно необычайных условиях, в пеленках сына какого‑то чекиста, потому что мы меняли вещи. Мне нужны были пеленки, и тут говорят, что жена чекиста родила, больше ей не нужно, потому что мальчик вырос. Несешь туда свое старое бальное платье, получаешь. Потом коляска. Выдавался в Саратове, по каким‑то неведомым законам, спирт. Якобы нужен спирт для того, чтобы вытирать корешки книг. Этот спирт попадал ко мне, я его обменяла на коляску для ребенка. Вообще это было время чудес. Ни логика, ни ум, ни сообразительность не имели никакого значения. Это какая‑то комбинация высших и не высших сил, которые нас вывозили».

При всей тяжести голода и неустроенности быта Татьяна Франк умудрялась посылать бесценные посылки с провизией в Петербург: голодающим Лосским и Карсавиным. Татьяна Франк поддерживала теплые отношения с Лидией, женой философа Льва Карсавина. И женщина, чей портрет написал сам Илья Репин, невообразимо радовалась посылкам от подруги, где была очень простая еда. Интересно, что «Портрет Лидии Кузнецовой» (это девичья фамилия Карсавиной) долгое время хранился в Лувре и лишь недавно вернулся на родину. Во Франции эта работа Репина была больше известна как «Портрет дамы с вороном».

Питирим Сорокин, основатель социологического факультета Гарвардского университета, был выслан из России как философ, но уехал все же не на пароходе, а на поезде Москва–Берлин. Его спутницей была жена, биолог Елена Баратынская.

После свадьбы в мае 1917 года пара сразу оказалась в штопоре опасных событий: Сорокин, на тот момент депутат Учредительного собрания от партии эсеров, в начале 1918 года попал в Петропавловскую крепость по подозрению в подготовке покушения на Ленина. Обвинение не подтвердилось, но спустя месяц после освобождения Сорокин вступил в антибольшевистский «Союз возрождения России», чтобы руководить подготовкой народного восстания в районах Архангельска и Великого Устюга. Как известно, мятеж потерпел поражение, и Сорокин вновь был арестован, после чего обратился к Ленину с покаянным письмом и получил помилование.

Малоизвестен другой факт: оба раза ученого спасли усилия Баратынской. В первом случае она привлекла к делу Сорокина участника Петроградского военно-революционного комитета, меньшевика Григория Крамарова; во втором случае отправилась в Великий Устюг и через цепочку личных связей достучалась до Григория Пятакова.

Вызволяя мужа из тюрем, переезжая с квартиры на квартиру, Баратынская продолжала свое образование и успела получить диплом 2-й степени на физико-математическом отделении Бестужевских курсов (с правом на диплом первой степени). В 1922 году после высылки Баратынская и Сорокин оказались в Праге по личному приглашению президента Чехословацкой Республики, и оба получили возможность заниматься наукой. Баратынская работала в университетской ботанической лаборатории Богумила Немеца, совершенствуясь в цитологии, Сорокин читал лекции в Карловском университете, писал «Социологию революции» и продолжал заниматься публицистикой.

Уже в 1923 году Сорокину предложили место в Америке, где Баратынская также оказалась востребована как цитолог. Поначалу она проводила опыты в лаборатории Колумбийского университета, затем получила докторскую степень в Миннесоте, а в 1929 году Сорокина пригласили в Гарвард — возглавить кафедру социологии.

При этом, как и Кускова, общественную деятельность она не оставила. Несмотря на антибольшевистские взгляды, в 1940-х годах Баратынская много сделала для организации «Помощь воюющей России» — читала благотворительные лекции, собирала деньги и пожертвования, надеясь когда‑нибудь вернуться на родину.

Из воспоминаний Сергея Сорокина, сына ученых:

«С переездом в Гарвард мама прекратила преподавать. Из‑за того что мужу и жене не разрешали работать на одном факультете, она не смогла получить место в университете Миннесоты, несмотря на содействие со стороны коллег по ботаническому факультету. Та же ситуация была и в Гарварде. Матери было очень трудно пережить это, поскольку ее образование, традиции и взгляды, которые сложились в кругу петербургской интеллигенции, были гораздо более либеральными в отношении профессиональных прав женщин, нежели в США вплоть до 1960-х. Некоторое время мама бесплатно работала в лаборатории выдающегося ботаника Гарварда, профессора Ирвинга Бейли. Когда родились дети, она оставила эту работу. К счастью, она могла проводить некоторые опыты дома».

Еще одной запоминающейся героиней «философского парохода», самой младшей среди всех героинь этой статьи, была Вера Рещикова (Угримова) — дочь Александра Угримова, не философа, а известного профессора-агронома и председателя Российского общества сельского хозяйства.

Угримов был выслан из России вместе с другими членами Помгола в 1922 году, когда Вере было 20 лет. Дом ее отца был одним из центров московской церковной жизни, и Рещикова с детства была глубоко религиозна, постоянно общаясь с известными богословами, иконописцами, историками церкви. Вместе с родителями она состояла в приходе Николо-Плотницкой церкви, снесенной в 1932 году, дважды подолгу жила в Оптиной пустыни, а в годы жизни в Берлине стала частью Русского студенческого христианского движения (РСХД).

При этом Рещикова не была чужда и художественных кругов — дружила с живописцем Львом Бруни, после фишеровской Классической гимназии училась в Музыкальном ритмическом институте и обладала живым воображением и юмором.

Ее воспоминания о высылке почти не трагичны — в них множество забавных и метких замечаний. Но описано и глубокое чувство потери с ощущением чужбины, и нелепость немецкого быта, слишком благополучного в сравнении с Россией, и недоумение — полное отсутствие понимания с местной русской эмиграцией.

Судьба Угримовых сложилась необычно: после войны их семья восстановила советское гражданство и в 1947 году вернулась в СССР. Брат Рещиковой был арестован, а сама она была поражена в правах и отправлена в Калужскую область, где преподавала французский язык в сельских школах. Впоследствии она стала известна как переводчица богословских трудов Владимира Лосского, а в 1982 году получила имя монахини Магдалины — тайный постриг совершил митрополит Антоний Сурожский.

Вот что писала Рещикова в воспоминаниях об эмиграции:

«Чайный салон мне сразу же не понравился. Это была первая встреча с эмиграцией. Меня начали спрашивать разные глупости:

— А правда, что у вас там все пья-а-аные?

Что на это можно было сказать? Я пыталась что‑то объяснить, но очень быстро поняла, что у этих людей абсолютно примитивное отношение к революции и к тому, что делалось в России. Единственный человек, который прислушался ко мне в тот вечер и на следующий день пригласил меня в музей, был евразиец Петр Арапов, в прошлом блестящий кавалергард. Евразийцы многое понимали из того, что происходило в России. Они были обращены лицом к тому, что есть.

На следующий день Петр Арапов пришел к нам в гости вместе с Николаем Арсеньевым, впоследствии известным писателем, историком, богословом. Он был давно знаком с моей матерью по Религиозно-философскому обществу, а мы привезли с собой книгу Флоренского „Столп и утверждение истины“. И когда они узнали об этом, то попросили разрешения переписать эту книгу от руки!

На другой день после приезда Бердяев сказал моей матери:

— Мои дамы бросились в бе-э-э-здну.

То есть поехали искать квартиру. И моя мать тоже поехала. Думали, что за городом будет подешевле, там и наняли. Мой брат, не успевший закончить в Москве Алферовскую гимназию, поступил в Берлине в русскую гимназию, где проучился два года. А я, конечно, много плакала, много читала и училась танцевать модные танцы».

Всех женщин с «философского парохода» описать, кажется, пока никто не пытался. В этой заметке я решила соединить несхожие и полузабытые фигуры, каждая из которых на переломе эпохи проявила свой характер, наблюдательность и волю к действию. Общественница и политик эпохи Февральской революции — Кускова, реформатор образования и видная фигура интеллигенции 1890-х — Стоюнина, жена философа, постигающая философское измерение самого дна истории, — Франк, амазонка модернистской науки — Баратынская, а Рещикова — юная девушка, для которой революция стала и потрясением, и, как ни странно, лишь эпизодом начала жизни. Исчезая из государства работниц и крестьянок, эти образы дополняли друг друга, складываясь в картину уходящей жизни. А мы смотрим на них изнутри собственного исторического шторма, чтобы найти в себе спокойствие и силы.