Пассажиры, изменившие мир: что делали русские эмигранты на других берегах

На «философском пароходе» вывозили в основном гуманитариев, которые теснее связаны с национальной почвой, чем инженеры, математики и музыканты. Оказавшись за границей, они по большей части занимались тем, что сохраняли собственную культуру, а серьезное влияние на Запад передоверили другим эмигрантам — физику Георгию Гамову, создателю вертолетов Игорю Сикорскому, творцу американского ТВ Владимиру Зворыкину.

Но чем жестче правило, тем ярче исключения.

Режиссер Николай Николаевич Евреинов не делал ставку на Париж в отличие от Сергея Дягилева. Не был он, в отличие от Михаила Чехова, и врагом революционных идей, и даже в 1920 году поставил массовое действо на Дворцовой площади под названием «Взятие Зимнего дворца». Участников было до 8000 человек, торжествовал революционный пафос, казалось, что сотрудник и соратник Комиссаржевской по камерному театру запросто вписался в рамки площадного нового искусства.

Но то ли Евреинов надорвался на этом политическом шоу, то ли почувствовал, что изменил себе, и ужаснулся, но очень скоро после «Взятия» он поставил собственную пьесу «Самое главное» с подзаголовком «Кому комедия, а кому и драма». А еще через год, никем не понуждаемый, без превентивных арестов и особых угроз, но воспользовавшись квотой высылаемых, Евреинов перебрался в Европу. Жил за счет переводов «Самого главного», ставил драмы и оперы в театрах Парижа и в Пражском национальном театре, создал объединение русских артистов, учил студентов в Сорбонне тому, как нынешними средствами реконструировать средневековый театр. Подавал пример Бертольту Брехту. И активно вошел в парижское масонство — подобно другому изгнаннику образца 1922 года, писателю Михаилу Осоргину.

Совпадая с большинством жертв спецоперации по высылке мыслителей, Михаил Осоргин был вовлечен в политику, он входил в состав первого неправительственного Помгола, который призывал весь мир помочь поволжским и уральским голодающим. Но как только были подписаны соглашения с американцами во главе с Гербертом Гувером и европейскими благотворителями во главе с Фритьофом Нансеном, первый Помгол был распущен, а его члены — либо арестованы, либо высланы.

И лишь потом его перебросили в Париж, где он стал одним из виднейших русско-французских масонов.

С голодом 1921–1922 годов был связан и другой великий «высылант», социолог Питирим Александрович Сорокин. Было в нем что‑то от Михайлы Ломоносова: создавая теорию социальной мобильности, он словно оглядывался на себя. Родился Питирим Сорокин в коми-пермяцком селе Туръя. Отец, патентованный алкоголик, перемещался с места на место, восстанавливая золотую и серебряную утварь в церквях. Впадая в белую горячку, избивал сыновей. Почти случайно Питириму удалось окончить школу, когда после стандартной для всего поколения революционной отсидки в тюрьме Сорокин перебрался в Петербург. Но сдать древние языки и математику он не смог. Этому его не учили. Зато научили другому — использовать шансы.

В конце концов, как положено нормальному гению, он захватил несколько научных территорий — этнографию Печорского края, уголовное право, психоневрологию — и попытался их соединить под покровительством социологии. А в свободное от науки время продолжал заниматься политикой: был членом Учредительного собрания от эсеров, секретарем Керенского. Как бы между делом возглавил подготовку антибольшевистского восстания на Севере, прошел через смертный приговор, демонстративное раскаяние — и личное прощение Ленина. И очень рано, вместе с физиологом Иваном Павловым, занялся проблемой голода как фактора — в биологическом, общественном, медицинском, политическом, психическом отношении.

Убийственный поволжский голод стал темой его последней экспедиции — и сюжетом первой вывезенной на Запад книги. Много чего повидавший Сорокин не выдержал ужасов голодной жизни, свернул работу и вернулся в Петроград, откуда чудом вырвался — ЧК спохватилась, но поздно.

Как вспоминал Сорокин, «в туфлях, присланных чешским ученым, костюме, пожертвованном мне Американской организацией помощи, с пятьюдесятью рублями в кармане я покидал родную землю. Промелькнул красный флаг, и Советская Россия осталась позади. Неделей позже в Берлине я прочитал свою первую лекцию о <…> положении в России». Уже через год он перебрался в США, в 1930 году принял американское гражданство, а в 1931-м создал первый факультет социологии в Гарварде.

Среди прочего он прогнозировал упадок коммунизма и возрождение России. Потому что, согласно Сорокину, русский дух и большевизм несовместимы.

Другой пассажир «парохода», философ Николай Александрович Бердяев, подытожил свой путь в культуре противоположным выводом: большевизм укоренен в русском способе мыслить, в горячечной мечте о Москве как Третьем Риме. Методами красного террора осуществились мессианские мечтания, восходящие к XVI веку. И в этом смысле Ленин — не случайность, а закономерное, укорененное явление.

Единственное, что их с Сорокиным объединяло, — это ранний поколенческий марксизм, аресты, высылки и революционный пафос, в случае Сорокина сохранившийся до послевоенных лет, а в случае Бердяева довольно быстро себя исчерпавший. В то время как Сорокин вместе с Николаем Кондратьевым искал формулы больших экономико-политических циклов и боролся за права крестьянства, Бердяев в сборнике «Вехи» (1909) выставлял счет радикальной интеллигенции за ее беспочвенность. Оказавшись на Западе, они расходились все дальше: Сорокин погружался в социологию уголовного права, Бердяев резонировал с эпохой. И между 1933-м и 1937-м (даты говорят сами за себя) писал работу, которая произведет невероятное впечатление на европейских интеллектуалов, — «Истоки и смысл русского коммунизма». Недаром он неоднократно выдвигался на Нобелевскую премию, правда, так ничего и не получил.

Бердяев не избежал патриотического соблазна, попытался как бы мысленно реабилитировать большевиков. Но под обаяние Муссолини и Гитлера не угодил. Чего не скажешь о другом изгнаннике 1922 года, не менее принципиальном и мужественном и не менее ярком и сильном, но еще более противоречивом философе Иване Ильине. Его работы переводились на немецкий, книги и статьи о народной демократии и противлении злу силою важны до сих пор. Но ни одна энциклопедия не сможет обойти вниманием факт его работы в Русском научном институте (Берлин), некоторое время финансировавшийся Министерством народного просвещения и пропаганды, или статью Ильина в газете «Возрождение» (1933): «Пока Муссолини ведет Италию, а Гитлер ведет Германию — европейской культуре дается отсрочка…». Впрочем, позже Ильин свою ошибку осознал. Ему пришлось спасаться бегством из спасительной Германии — и в оставшиеся десятилетия жизни на Западе преодолевать соблазн мессианизма.

А проповедник Владимир Филимонович Марцинковский, руководивший студенческим христианским движением в России, от православного мистического энтузиазма шаг за шагом двигался навстречу протестантской трезвости. Именно на этом пути он раскрылся «городу и миру» как очень русский, очень европейский — и в конце концов ближневосточный деятель.

Он был выслан одним из последних, уже в 1923 году. Не за научные труды, не за сопротивление политическим основам режима, а за открытую проповедь христианства в стране победившего атеизма. Более того, когда в 1930 году он обратился в российское консульство в Польше с просьбой разрешить ему вернуться, его спросили, чем он намерен заняться. Марцинковский ответил: «Проповедовать Христа». Нетрудно догадаться, что ему сказали на это консулы.

В итоге Марцинковский обосновался в Палестине, где женился на дочери немецкого пастора и богослова. Выучил арабский, довел до совершенства иврит. И создал смешанную паству из арабов, европейцев, русских и евреев. По сути, он последовал идее великого философа XIX века Владимира Соловьева: когда христиане станут настоящими христианами, а иудеи на деле станут иудеями, и те и другие обнаружат, что они на самом деле братья.

Пока одни в XX веке разбрасывались соотечественниками, другие собирали чужаков. Ясно, кто остался в выигрыше.