— За что присуждают «Цифрового учителя»?
— Премию вручают за авторский цифровой контент, который разрабатывает преподаватель. Я строю свои занятия как стилизованные квест-комнаты, использую в них квизы, тесты и инфографику. А в своем выступлении на конкурсе я рассказывала про новые формы подачи образовательного контента, мемы и GIF-анимацию. Туда же можно отнести работу с Canva (кроссплатформенный сервис для графического дизайна. — Прим. ред.) и в видеоредакторах для создания базовых видео. Хотя я и филолог, стараюсь, как писал Пушкин, поверить алгебру гармонией.
— То есть эта награда не за умение подключиться к Zoom?
— Нет, цифровая грамотность сейчас включена в базовые компетенции любого педагога.
— А можете привести пример такого авторского цифрового контента?
— Пару лет назад я давала онлайн-занятие по «Преступлению и наказанию». Оно было в рамках образовательного марафона «Домашний час» от Министерства просвещения. Урок был завязан на числовой символике в романе Достоевского. Эту символику я упаковала в форму виртуальной комнаты Родиона Раскольникова. Задание включало квиз по роману, а современный контекст я дополнила комиксом Дэвида Зейна Майровица и песней Вячеслава Бутусова, посвященной Федору Михайловичу, «Идиот».
Это был традиционный для моих школьников квест: надо водить мышкой по виртуальной комнате Раскольникова, проходя разные задания. Выполнив все условия, участник получает комбинацию цифр, которая поможет перейти на другой уровень. Я зашифровала цифры 3, 4, 7, 11 и 30.
Старуха-процентщица жила на 4-м этаже; 4 — символ движения: 4 времени года, 4 стадии жизни. Раскольников позвонил в колокольчик 3 раза. В 11 часов он пришел к Порфирию Петровичу. Со своего этажа Родиону надо было пройти 4 этажа и 730 шагов (здесь идет комбинация цифр 7 и 30). Собрав эти ключи, ученик пройдет тест.
Цифровое оформление — одна из подпорок, на которых стоит образовательный контент сегодня. Это способ вернуть интерес к классике, чтобы чтение не воспринималось ребенком как тяжелая рутинная обязанность.
Недавно мы с восьмиклассниками проходили довольно сложную тему по русскому языку — «Типы словосочетаний: согласование, управление и примыкание». Чтобы им было проще, я сделала тест на типы словосочетаний из киноназваний вроде «Пара из будущего», «Остров проклятых», «Черная Вдова». Например, был вопрос: определите тип связи в словосочетании «властелин колец», и четыре варианта ответа — «согласование», «управление», «примыкание», «это не словосочетание». Дети не скучали на занятии, потому что тема объяснялась на современном материале.
— Это повышает вовлеченность детей?
— Конечно. Придумываю не только я, но и мои ученики. Один из последних проектов сделали девятиклассники. Мы изучали с ними «Горе от ума», и они предложили сделать проект по книге как телеграм-канал под названием «Мастер монологов». Детали комедии в нем отражены как череда анонимных сообщений, когда пишет то один герой, то другой.
Если ты не прочел произведение, ты, во-первых, юмора не поймешь, а во-вторых, просто не сделаешь такой проект. Это все форматы вторичного текста, но они все основаны на знании первоисточника.
— Есть точка зрения, что у школьной программы по литературе может быть срок годности, и, условно, «Тихий Дон» пора бы заменить на «Гарри Поттера». Как вы к этому относитесь?
— Мне кажется, школьнику надо прочесть золотой фонд мировой классики. Уроки литературы должны помогать ученику строить суждение о современном мире, видеть параллели с классикой. Это необходимо, чтобы увидеть, что «Песнь льда и пламени» построена по тем же лекалам, что и «Война и мир». Какие‑то фундаментальные концепции со временем не меняются, это просто выбор конкретных писателей в разные эпохи. Те же фильмы ужасов продолжают традиции готического романа Карамзина «Остров Борнгольм» и повести Пушкина «Пиковая дама».
На одном из занятий мы с классом проходили «Бобок» Достоевского — маленький рассказ про живых мертвецов. В это же время выходил фильм Джима Джармуша «Мертвые не умирают» — про зомби, которые зависают в айфоне и пьют кофе. Сравнив эти вещи, ребята удивились: получается, Достоевский-то задолго до Джармуша вывел тип живого мертвеца. Эти параллели помогают воспринимать современное искусство не только как «о, кайф», «о, круто». А если вы знаете определенное количество сюжетов и конфликтов, то лучше и глубже понимаете, на какие базовые истории опирается современный писатель, с кем он спорит и что хочет сказать. И когда у ребенка есть это знание, он понимает: «ага, этот момент взят отсюда, а вот этот — цитата из того автора». Тогда и классика не воспринимается детьми как нечто чужеродное.
— Как считаете, а комиксы когда‑нибудь дойдут до школ? Хотя бы на уровне факультатива по литературе?
— Мне кажется, удачнее всего комиксы можно внедрить в рамках все тех же сюжетных параллелей. Есть такой термин в русском языке — «коррелированный текст». Это текст, в котором, помимо вербальной части, есть еще и изображение. И комиксы можно анализировать с этой точки зрения. Когда мы проходили Достоевского, я использовала графический роман по «Преступлению и наказанию», чтобы показать, какие вещи интереснее обыгрывать визуально.
— Почему ОГЭ и ЕГЭ — такие живучие системы, несмотря на то что большая часть экзамена строится на зазубривании?
— Потому что это все еще хороший способ для региональных школьников честным путем попасть в топовые вузы страны. Это все еще мощный инструмент унификации, он исключает фиктивную оценку, связанную с человеческим фактором. В этом отношении ОГЭ и ЕГЭ близки к европейским инструментам экзаменации. Но у меня есть большие вопросы к содержанию самого экзамена. Потому что он проверяет знание не русского языка в целом, а отдельных видов орфограмм, на которые легко можно натаскать. У меня ребенок в этом году сдал литературу на 98 баллов и поступил в МГУ, на факультет журналистики. Я знаю этого человека, его возможности, я была у него репетитором два года. Это не пять, это слабенькая четверка.
Нужно разводить предметы «русский язык и литература» и ОГЭ с ЕГЭ по русскому и литературе. Потому что это просто не работает в связке — это из серии «вам шашечки или ехать?». Обычно на уроках я стараюсь чередовать задания на отработку экзаменов с изучением теории.
— ОГЭ и ЕГЭ могут эволюционировать от зазубривания типовых задач в сторону понимания языка?
— Мне кажется, да. Это открытый вопрос. И, как я понимаю, можно вернуться к работе с текстом, написанию сочинений. Уже вернули итоговое сочинение-рассуждение в программу экзамена по русскому языку. Пытаются как‑то адаптировать критерии, связанные с пониманием текста, с цитированием. Но в любом случае все это пока механическая работа.
— Почему вас уволили из ЧГУ? В 2019 году у вас уже был президентский грант, была студгазета Faust, с проектом которой ваша студентка победила в конкурсе от Росмолодежи на 150 000 рублей. Что же произошло?
— Это был конфликт и личностный, и административный. И длился он несколько лет. Сначала нагрузка была профильная, но небольшая, затем больше непрофильная. Потом у меня забрали все профильные дисциплины. И из года в год меня выживали оттуда. Это обычная история, которая происходит во многих провинциальных вузах: за молодых кандидатов особо не держатся, если они не проявляют гибкости с руководством.
— Что именно их смущало?
— Был конфликт с заведующей. Понятно, что она подозревала во мне амбиции занять ее место. Но это не были мои интересы: я не чиновник и не управленец, я хочу работать именно специалистом. В принципе, такая схема работает во всех вузах, и провинциальный вуз не исключение. Есть заведующий кафедрой, который распределяет нагрузку в соответствии со своими предпочтениями. Например, если наш условный заведующий дружит с Марьей Ивановной, то он не оставит ее без работы, потому что ей три года до пенсии. А Диане Владимировне еще очень далеко до пенсии.
— А какие были претензии по существу?
— Во-первых, никому не нужны неудобные сотрудники. Например, я считала, что нам необходимо расширяться: помимо кафедры филологии, можно было бы открыть кафедру журналистики и еще много чего придумать. Наш вуз со студентами никуда толком не ездил — ни на какие семинары, конференции. А я-то так не хотела. Мы организовывали с ребятами и киноклуб, и студенческую газету, и гранты выигрывали, и на международные конференции ездили.
В итоге я ушла из ЧГУ и поступила работать в женскую гимназию в Череповце.
— Работая в этой гимназии, вы и стали «Цифровым учителем года», верно? В одном из интервью вы сказали, что победа в конкурсе «Учитель года» имеет политический подтекст. В чем он проявляется?
— Финальное решение связано с тем, откуда приехал учитель, с его регионом. Когда определилось пятнадцать лауреатов на одном из последних этапов конкурса, нас уже предупредили, что это административно-политический конкурс.
Кроме этой ориентированности на регион, которому «желательно победить», есть еще одна вещь. Победителем становится человек, который соответствует определенным критериям. И это не только образовательные стандарты, но и эстетические. Я не ношу юбок и платьев, но во время прохождения конкурса меня просили переодеться в юбку. На одной из пресс-конференций мне сказали, что я выгляжу не вполне прилично. Но я все равно прошла конкурс в костюме, потому что мне просто так удобно ходить.
— Почему в итоге вы уехали из Череповца?
— Потому что меня попросили уволиться после «Учителя года» с формулировкой «Вы создаете слишком много шума вокруг нас». Исход конкурса привел к тому, что приходилось ездить по другим регионам, но транслировать чьи‑то идеи с бумажки я не собиралась. Я называла белое белым, а черное черным, а руководство школы это не устраивало.
На тот момент было проще всего уехать в Москву. И я подала заявку в две столичные школы. В итоге сейчас я работаю в школе номер 1561 в Ясенево и в Институте русского языка имени Пушкина.
— Вы говорили в своих выступлениях, что Достоевский — особый автор для вас. Почему?
— Я прочла всего Достоевского — от дневников и писем до рассказов. И переломным для меня стал роман «Бесы», вместе с этим романом пришло какое‑то четкое понимание добра и зла, черного и белого. У меня был трудный период в жизни, и после этой книги я решила стать филологом.
— Есть мнение, что русская литература стала провинциальной по сравнению с XIX веком. Как вы относитесь к этой идее?
— Русская литература действительно перестала занимать то место, которое она занимала в XIX веке. Дело в том, что этот век был литературоцентричный. В XX веке книга тоже все еще была очень важна. Сейчас этот интерес к чтению несколько поутих, потому что есть интернет, другие виды искусств, но это ничего не говорит о качестве самой литературы. У нас, например, очень хорошая региональная и подростковая литература. Когда я работала в Череповце, часто на уроках давала почитать современных авторов из Вологодской области. Это такие пронзительные тексты!
Сумасшедший на окраине города в заброшенной будке пытается дозвониться Богу. Это же привет Чехову, письмо на деревню дедушке из рассказа «Ванька».
Мне очень нравится фантастический реализм, чрезмерно реалистичный. Михаил Елизаров — «Ногти», «Библиотекарь». Современная религиозная проза: Наталья Мелехина — «По заявкам сельчан», Ольга Кузнецова, Ната Сучкова. Это талантливые тексты о русской глубинке. Но не о той, которую принято воспевать у классиков. В этих книгах уже есть город и какое‑то благоустройство, а жизнь от этого лучше не становится.
Я стараюсь отсматривать все новое в подростковой литературе. Важно определиться с тем, что в ней есть хорошего, и какие‑то тексты обсудить на уроке. Это необходимо для любого поколения — читать книги о самих себе.
Мне нравится Нина Дашевская, совместные тексты Андрея Жвалевского и Евгении Пастернак, Марина Аромштам. Мне очень приятно, что подростковая литература сейчас так бурно развивается. У Жвалевского и Пастернак есть книга «Пока я на краю». Там собраны все проблемы современных подростков: те же «Синие киты», депрессии, уход в себя, первая любовь и отношения. Так что литература не стала хуже, просто она перестала быть голосом народа.
