«Казалось, меня ждет ад»: каково это — в 10 лет попасть в секту и вскоре стать сиротой

Дисклеймер: героиня пожелала остаться анонимной и попросила не указывать названия секты из соображений безопасности.

Моя мама всегда была в духовном поиске, когда я была совсем маленькой, мы вместе ходили в церковь на исповеди. Потом она переключилась на книги вроде «Диагностики кармы Лазарева»: в 1990-е это была, наверное, единственная пища для тех, кто что‑то ищет. Папа же был атеистом-физиком, поэтому в семье был раскол на тему религии. Мама занималась спортом и на каких‑то соревнованиях по бегу случайно познакомилась с неким духовным центром.

Сначала она попала на одно из его мероприятий, а потом уже пришла на лекцию для ищущих, где говорили про духовность, про то, как устроен мир. Для мамы это оказалось открытием, и она начала ходить туда регулярно. Ищущим назывался человек, посещающий центр, а если в глобальном смысле — ищущий Бога. В секту очень легко попасть. Да, там не ходят вокруг да около и сразу заявляют о поиске божественного, но помимо религии было много социальной мишуры, типа ЗОЖа, выставок, музыки. Любишь спорт — значит, тебе могут быть близки наши идеи. Был очень большой объем социальной жизни, в которой можно было находиться и не понимать, что ты в секте. Это не выглядело, будто злостная группа людей хочет выманить у тебя квартиру.

Там была возможность продвигаться по духовному рангу. Мама около года была ищущей, потом стала ученицей. Чтобы и меня приняли в ученицы, нужно было отправить гуру мою фотографию, и он по ней решал, можно ли меня брать. Спустя время меня приняли, мне было 10 лет.

Папе это не нравилось, но в семье ничего не обсуждалось вслух. Это был конфликт за закрытой дверью, о котором я не знала. Единственное, что говорила мама: «Папа не понимает, и с ним это обсуждать не надо». Бабушка по папиной линии жила с нами и откровенно плохо к этому относилась. Они с ее подругами сразу решили, что у мамы шизофрения. Из‑за бабушкиного неодобрения было еще проще обесценить ее слова: «Ну понятно, что бабушку слушать, она не понимает». Когда раскол усиливается, ты уже не слышишь ничьих аргументов, потому что «эти люди не наши». Особенно если со стороны окружающих нет попыток понять и разобраться, они сразу вешают ярлык и в этот момент подписываются под тем, что больше их слушать не будут.

У меня была подруга, и как‑то она прислала вырезку из журнала, где писали, что наш духовный центр — секта. После этого мы не общались три года, я убрала ее из своей жизни.

На собраниях вслух не говорят, что нужно избавляться от всех, кто называет это сектой. Но весь контекст дает понять, что есть невежественные люди, они не созрели и живут в темном мире, а есть мы, просветленные, и делиться с ними не стоит, а лучше постепенно отдалиться. Сейчас я понимаю, что если тебе нельзя говорить близким, где ты находишься, — это мощный звонок. Если тебя просят «не рассказывать», то все, нужно уходить.

Также был запрет на создание семьи, секс, рождение детей. И все, кто пришел уже будучи женатым или замужем, должны были прекратить любовные отношения. Многие действительно уходили из семей.

Центром руководил гуру из Индии. Ходила легенда, что он был учеником известного духовного лидера, потом уехал в Америку и основал свой ашрам (обитель мудрецов. — Прим. ред.). На момент, когда я там была, у него было 7000 учеников по всему миру. Он периодически приезжал в разные страны, один раз я даже видела его лично. Он умер несколько лет назад, но если зайти в любой эзотерический магазин, про него обязательно что‑то найдется, его книги до сих пор продаются.

В Москве был зал, где все собирались: приходили человек восемьдесят и садились на стулья, справа находились мужчины, слева — женщины. Мужчины должны были быть одеты во все белое, а женщины — в сари (традиционная индийская женская одежда. — Прим. ред.). Само мероприятие длилось примерно около трех часов. Вначале на протяжении полутора часов шла медитация. Есть разные техники, но базовая такая: нужно было избавиться от всех мыслей и смотреть на портрет учителя, стоящий в центре зала, позволить ему проникнуть в твою жизнь. Поэтому все это время все пялились на него.

Никто не говорил прямо, что учитель — это Бог. Думаю, если бы такое проповедовали, то многие бы сразу ушли. Но там говорили, что он инициирован, в мире таких людей можно сосчитать на пальцах одной руки, намекают, что это уровень Иисуса. Это красивая система, когда не к чему придраться: тебе никто не сказал, что он Бог, только намекнули.

После медитации все пели песни и мантры, написанные учителем. Люди из центрального офиса — они больше всех приближены к гуру — делились новостями, рассказывали, что он сказал, что сделал. Потом все брали прасад — это еда, лежавшая у алтаря, пока все медитировали, она заряжена. Ее можно съесть или принести кому‑то как особенный предмет. И в конце продавался разный мерч: книги, диски, кассеты, футболки с картинками, просто фотки гуру по 100 рублей, где он где‑то ест, сидит, идет.

Основное, чему учили в центре, — служению Богу. Считалось, что твоей жизни, в общем-то, и не существует, ее главная цель — духовное развитие, а семья, реализация — это уже все неважно. Ощущалось, что если ты не приблизился к Богу, то все в твоей жизни будет ужасно. Самое страшное, что никто не знал, что такое «ужасно», и эта неизвестность пугала больше всего.

Еще была вера в оккультную силу и то, что учитель может ей пользоваться и помогать ученикам. Когда у кого‑то что‑то случалось, ему тут же отправляли факс, и он своей «духовной рукой» дотягивался и как‑то помогал. Связь с учителем была чем‑то главным, базовым. Нужно было несколько раз в день читать молитвы, медитировать, читать книги гуру и желательно носить на цепочке его портрет, чтобы всегда иметь возможность к нему обратиться. У меня даже была тетрадка, в которой я каждый день отмечала, какие обязательства выполнила. Любая другая жизнь, которую человек посвящал не учителю, считалась низшей по уровню.

Самое деструктивное, что секта вносит в сознание, — четкое разделение на добро и зло, черное и белое. Ты либо там, либо тут, промежуточного варианта нет.

Ты девочка-подросток, сидишь на медитации, а в мыслях только мальчики — и вдруг осознаешь, что сейчас одной ногой ты в греховности. Это очень тяжело переживается и любые плохие события в жизни объясняются тем, что это наказание за дурные мысли.

На собрания ходили абсолютно разные люди, но мне кажется, всех объединяло: первое — интерес к саморазвитию, второе — травмы и ощущение, что мир тебя не понимает, что ты не можешь полностью реализоваться. Это свойственно людям — говорю как психолог — с сильным чувством вины, потому что им легко заходит концепция греха и его искупления. И вместе с тем секта дает ощущение избранности — эта приманка очень сильно удерживает.

Чуть позже мама стала организатором: переводила книги, устраивала мероприятия. Она была лидером, и я должна была верить всем ее словам, потому что у нее выработался внутренний голос, она слышала Бога. Сейчас я понимаю, что это было на самом деле. В кинезиологии есть метод — мускульный тест, — когда человек через свое тело обращается к подсознанию. Например, так можно проверить, есть ли какие‑то установки: задаешь себе вопрос «Имею ли я право на счастье?» — и если тело подается вперед, подсознание говорит «да», а если назад — «нет». В представлении учеников это считалось внутренним разговором с Богом.

Мама никогда не принимала решений сама — она обо всем спрашивала внутренний голос. Это еще одна из самых деструктивных вещей, которые я вижу в секте. Когда ты не можешь самостоятельно принять решение, кто‑то должен сделать это за тебя. Ты становишься полностью зависим от некого учителя или Бога. Я помню, как постоянно все спрашивала у мамы, можно ли мне что‑то сделать или куда‑то поехать, и она такая: «Сейчас проверим». Она давала мне ответы, и я относилась к ним абсолютно серьезно почти до последнего. А потом стала замечать, что некоторые из них идут вразрез со здравым смыслом. Например, денег у нас было немного, потому что работал только папа, а мама занималась духовной жизнью. Сок для нас был очень дорогим, мы покупали его редко и пару раз в год могли взять две разные упаковки. Мама спрашивала свой внутренний голос, какой из них лучше, и если подсознание давало ответ, что какой‑то из соков плохой, она могла просто его выбросить, никого не спросив.

Я никому не рассказывала про духовный центр. Мама аккуратно просила не говорить подружкам, куда я хожу по средам. Во мне рос внутренний раскол, потому что ценности в школе отличались от ценностей секты. В школе в 12–14 лет все активно интересуются косметикой, модными журналами, танцами, а мне нельзя было краситься и надевать что‑то такое, что показывало бы мое тело. Никто из учителей не замечал странностей в моем поведении. Хотя мои подруги сейчас мне припоминают, что, когда у нас заходили разговоры про мальчиков и отношения, я говорила, что выше всего этого, что мне это не нужно и я не буду это обсуждать. У меня была гигантская надменность: я приходила к друзьям и проповедовала, как надо делать, мне казалось, что я знаю, как правильно жить.

Я чувствовала, что в школе меня никто не понимает, и в 14 лет пошла в психологический кружок во Дворце пионеров. Там я и поняла: вот мои люди. Мы встречались, разговаривали, но я все так же никому не говорила про секту, мне это не мешало.

Как раз тогда и наступил переломный момент — я начала встречаться с мальчиком. Из‑за этого мне пришлось уйти из центра, не потому что я разуверилась, а потому что чувствовала, что нарушаю законы. Никто не читал мне нотаций, мама этому не противилась. Не было ощущения, что я ушла, было чувство, что мне разрешено не посещать занятия, но учитель все равно за мной присматривает. У нас дома стоял алтарь с портретом гуру, мама все время медитировала, так что я все равно продолжала в этом находиться.

Вскоре после моего ухода у меня поднялась температура до 37,3 градуса и держалась три месяца. Меня положили в больницу, но никто так и не понял, что со мной произошло. Я думаю, это был нервный срыв, который таким образом проявился.

Вообще, про тех, кто уходил, говорили как про умерших. Не было запугиваний вроде «если ты уйдешь, мы тебя убьем». Но были книги, написанные гуру, о тех, кто покинет путь. И в них ясно сказано, что всех сошедших с пути ждет катастрофа, — и в этой, и в нескольких последующих жизнях.

Если человек приходит в секту с устойчивыми взглядами на мир, то выйти, конечно, легче. Но я с трех лет росла в духовной парадигме, и тот мир, куда приводила меня мама, был для меня единственной реальностью. Я не понимала, что мы сектанты.

Когда мне было 15, у мамы обнаружили рак, сначала я об этом ничего не знала. Она не стала делать операцию, а пыталась вылечиться молитвами. Говорила: «Помолюсь, и все пройдет». Но ее состояние ухудшилось, и через полгода она начала химиотерапию, которая уже не помогла. Спустя несколько лет после смерти мамы я нашла ее личный дневник, где она писала, что мой папа сказал: «Если ты со своей сектой излечишься от рака, я поверю в Бога». Но она не излечилась и через девять месяцев была уже никакая.

За неделю до ее смерти папа не выдержал. Он содержал все семью и работал без отдыха. Днем папа уходил на работу, а ночами, когда возвращался, у мамы начинались боли, и он не спал. В один вечер у него просто разболелась голова, а утром он уже совсем ничего не понимал. Он внезапно попал в реанимацию с менингитом. Умерла мама, а спустя месяц и папа. Я осталась с бабушкой, которая была уже совсем слаба. Она могла смотреть телевизор, варить суп и плакать. Это были ее три основных действия.

Я была несовершеннолетней, поэтому мне нужен был опекун. Нашелся дальний родственник, которому было 22, он хотел таким способом откосить от армии. На бумагах его обозначили опекуном, но при этом мы не общались.

Когда мама умирала, ее друзья из центра посвятили ей какую‑то медитацию, боролись духовно, а потом собрали 10 тысяч на похороны и даже помогли их организовать. Но после церемонии прощания я их больше не видела. Никто из них ни разу мне не позвонил и не проявил ко мне никакого интереса. С бабушкой о случившемся говорить было нельзя, потому что она все время плакала, ее нужно было беречь. В школе ни один учитель не спросил, как я себя чувствую. Притом что я сама пришла в школу попросить о помощи, когда мама была в реанимации. Я хотела поговорить с директором, но мне сказали, что он занят. Ко мне вышел завуч, и наш разговор звучал примерно так:
— Я не знаю, что мне делать.
— У тебя есть участок на кладбище, где хоронить?
— Да.
— Слава богу, — на этом мой диалог со школой закончился.

Спустя месяц после смерти родителей я была в лагере. Помню, кто‑то из ребят спросил, что со мной, когда я начала говорить, этот мальчик ответил: «Больше не рассказывай, я не могу это слушать». Я спрашивала подруг, почему они не звонили, почему шли недели, и никто так мной и не поинтересовался. Все отвечали, что не знали, что сказать и как поддержать.

Я их не осуждаю, им было по 15–16 лет. Учителей — да.

Не нужно играть, мотивировать, веселиться, отвлекать, ничего не нужно. Просто скажите: «Я вижу твою боль», и этого будет достаточно.

Смерть родителей отшвырнула меня назад и снова активировала мои духовные поиски, потому что людей рядом не было, а опереться на что‑то было надо. Я помню эти вечера после того, как родители умерли. Бабушка плачет, а я лежу на полу в комнате мамы и понимаю, что либо я сейчас тоже умру, потому что моя психика не выдерживает, либо я соединюсь с чем‑то большим. И вот эта вера в нечто большее — это, наверное, главное, что меня спасло. Я начала поглощать книжки: прочитала все работы Лазарева, перечитала мамину философскую литературу, начала еще глубже изучать психологию. Я продолжала молиться.

Я очень боялась смерти, было непонятно, почему все умерли. У мамы просто заболел живот, ничего особенного, и через девять месяцев чудовищных мучений она скончалась. У папы просто заболела голова… У меня появился жуткий страх боли и болезни. Как только меня что‑то физически беспокоило, появлялись панические атаки.

В круговороте этих страшных событий мне нужно было поступать в университет. Я уже точно знала, что пойду учиться на психолога, потому что хотела во всем разобраться. Понять, как все устроено, на тот момент было для меня жизненно необходимым.

Я поступила на психологический факультет в педагогический институт. Параллельно вела психологические тренинги для подростков и занималась музыкой: сочиняла песни, играла в музыкальных группах, это держало на плаву.

В институте психологической поддержки тоже не было. Никто из преподавателей не задавал вопросов. Мне говорили: «Ну вот тебе выписали выплаты», и ни один взрослый не понимал, что мне 17, я живу одна. Однажды на занятиях по психологии я озвучила свою историю, но все восприняли ее как должное, никто не предложил свою помощь или обратиться к специалисту. Мне кажется, что это беда, когда ребенок остается один и каждый взрослый думает, что помочь должен кто‑то другой.

Тем временем бабушка теряла рассудок. Это происходило постепенно. У нее начались галлюцинации: цветок, который стоял на телевизоре, она называла моим именем, а со мной говорила как со взрослым, который должен кормить «ребенка». Я не могла никуда уезжать и задерживаться после института, мне всегда нужно было идти домой. Один раз мне надо было уехать на юг, и бабушка угрожала, что покончит с собой, если я с ней не останусь.

По будням я училась и присматривала за бабушкой, по выходным работала — была устоявшаяся система. Но в какой‑то из дней я недосмотрела и вовремя не вызвала бабушке скорую. Она умерла. Я чувствовала огромную вину, а врачи то и дело ее укрепляли. Когда произошла беда с папой, доктор принял меня за его жену и начал кричать, что во всем виновата я: не уследила и поздно вызывала скорую. Когда забирали бабушку, ситуация повторилась: врач скорой помощи сказал, что она умрет из‑за меня. И эти слова стали для меня огромной травмой. Мне бы хотелось сказать медикам: не смейте осуждать родственников. Вы не знаете, каким путем ваш пациент пришел к смерти.

Я отучилась на психолога, потом на соматического терапевта и получила музыкальное образование. Сейчас занимаюсь психосоматикой голоса и преподаю пение, веду терапевтические тренинги. Я всегда пела, еще начиная с секты. Когда мне не с кем было поговорить, я писала песни: это была форма проживания горя. И теперь петь для меня — возможность кричать о своей боли, но так, чтобы никого не обидеть и не испугать. Это как молитва.

Я долго не могла найти психолога, с которым можно было бы работать напрямую с темой секты. Впервые пошла к специалисту в 21 год, и она вообще не поняла, что со мной делать. Она сказала, что к ней никогда не приходили с таким запросом. Я ходила еще к нескольким, но уже никому не говорила, что была в секте, а они и сами не понимали. Ну да, медитации, практики — сейчас все таким занимаются.

Я долго училась, что такое быть дома, что такое просто готовить еду. Первые лет семь после смерти мамы я не могла лежать, могла лежа только спать. Если я ложилась просто так, мне становилось невыносимо грустно и тревожно, я чувствовала себя небезопасно. Может, это из‑за того, что мама лежала почти год и мне было страшно сталкиваться с болью от ее потери.

Я до сих пор с трудом готовлю. Делаю это, скорее, чтобы не умереть с голоду, а не для удовольствия. С каждым годом становится все лучше и лучше, но мне очень тяжело тратить время на бытовые вещи, всегда кажется, что я должна посвящать себя «чему-то большему»: музыке, работе, развитию. Еще, например, я дважды обращалась к стилисту, чтобы просто спокойно покупать вещи. Из‑за установки, что мне нельзя ничего покупать, я много лет не могла ходить в магазины одежды, у меня постоянно там случались панические атаки. Отношения с деньгами тоже очень медленно, но все-таки становятся здоровыми.

Несмотря на все ужасное, что произошло из‑за секты, не все знания, которые я оттуда переняла плохие. Я могу сказать спасибо маме, что она ввела меня в эту религиозную историю. Не за религию или конкретную философию, а за более широкий взгляд на мир. Я чувствую какую‑то заботу от жизни, мне будто никогда не давали шанса утонуть. Было не просто плохо, было чудовищно плохо, я была на дне. В тот момент я думала: «Да, со мной такое произошло, но я должна справиться с этим». Будто бы мама все же успела мне расшифровать, что жизнь не пытается меня убить, она таким образом со мной взаимодействует. Не нужно обижаться на жизнь.

Еще я не хочу бросать идею, что есть «миссия» и веру во что‑то большее. У меня, конечно, сохранился образ того лидера, который диктует, как жить. Но сейчас у меня есть здоровое понимание, что я тоже могу быть лидером и создавать свою жизнь.

Если бы я могла обратиться к себе маленькой, я бы сказала: «Не бойся нагрешить. Этот страх — кол, который воткнут в твою жизнь и сердце». Сказала бы, что мне не нужно быть духовной, что мы болеем не из‑за того, что сделали что‑то плохое. Наверное, я похвалила бы себя и сказала, что очень собой горжусь. Еще я бы объяснила, что друзья не звонят, потому что они не знают, как с этим справиться, а не потому что им нет до меня дела.

Я бы посоветовала себе строить свои отношения с людьми так, чтобы мои дети не остались одни в случае моей смерти. Наверное, я бы объяснила себе, что все, что происходит, — создает фактуру моего характера и укрепляет мою силу.