Через два года после поездки в Афганистан я отправился в Сьерра-Леоне вместе с «Врачами без границ». Это бывшая британская колония с населением около шести миллионов человек, расположенная на западном побережье Африки. Обширные запасы алмазов в стране и борьба за контроль над ними стали главной движущей силой гражданской войны, которая бушевала в Сьерра-Леоне с 1991 года. Прибыв туда в начале 1998-го, я приступил к работе в больнице Коннот во Фритауне, столице страны, где бои вышли из‑под контроля. Правительство предпринимало единичные попытки заявить о себе, но любая правительственная поддержка неизменно жестоко подавлялась ополченцами, в первую очередь Объединенным революционным фронтом (ОРФ).
Поначалу ОРФ встретил поддержку и одобрение жителей Сьерра-Леоне, возмущенных коррумпированной элитой Фритауна. ОРФ обещал им бесплатное образование и здравоохранение, а также справедливое распределение доходов от продажи алмазов. Однако, почувствовав силу оружия, они быстро перешли на сторону зла. Я думал, что талибы («Талибан» — террористическая организация, запрещена в РФ. — Прим. ред.) были плохими, но Сьерра-Леоне в очередной раз смогла потрясти меня масштабами жестокости одних людей по отношению к другим.
Бойцы ОРФ стали нападать на мирных жителей, устраивая устрашающие массовые отрубания конечностей.
Было тяжело видеть столь бесчеловечное насилие, но ко всему прочему это была еще и изнурительная монотонная работа. Сотни мирных жителей были покалечены этими вышедшими из‑под контроля группировками, состоявшими из детей и молодых людей, которых их мстительные лидеры обманом убедили взяться за оружие.
Мы склонны рассматривать Африку как цельную территориальную единицу, а не огромный континент, состоящий из разнообразных и разрозненных народов. Многие страны этого материка охвачены гражданскими войнами из‑за того, что колониальные национальные границы были проведены без учета местной этнической или племенной истории.
Время от времени Запад решает обратить внимание на Африку и ее проблемы — возможно, самым известным примером стали последствия репортажа 1984 года о разворачивающемся в Эфиопии голоде, что привело к созданию благотворительных проектов, которым удалось собрать миллионы фунтов. Примерно двадцать лет спустя у Запада снова заиграла совесть — на этот раз в связи с нарастающей гуманитарной катастрофой в провинции Дарфур на западе Судана.
Судан занимает огромную территорию в миллион квадратных миль, простираясь от побережья Красного моря на востоке до обширных безлюдных пустошей Сахары на севере и западе страны. Сам Дарфур, граничащий с Чадом, Ливией и Центрально-Африканской Республикой, размером примерно с Испанию. В конце 2004 года в Судане подходила к концу двадцатилетняя гражданская война между Севером, где жили преимущественно мусульмане, включая столицу государства Хартум, и христианским Югом. Дарфур оказался зажат между ними, но его не привлекли к переговорам между столицей и Югом, которые в конечном счете привели к созданию в 2011 году нового государства — Южного Судана.
В ответ на это из нескольких коренных этнических групп в Дарфуре зародилось освободительное движение Судана (позднее Освободительная армия Судана), бойцы которого принялись нападать на некоторые контролируемые Севером гарнизоны, утверждая, что правительство угнетает неарабское население страны. Правительство в Хартуме приняло ответные меры в виде массовых убийств в Дарфуре, после чего было обвинено в этнических чистках. Власти приступили к подготовке арабского ополчения, известного как Джанджавид, что переводится как «дьяволы на конях», — это были вооруженные налетчики на лошадях, посланные разорять и уничтожать деревни. Им была предоставлена полная свобода грабить, убивать и насиловать. Суданская армия отправляла боевые вертолеты, чтобы нанести как можно больший урон, после чего джанджавиды врывались верхом на лошадях и верблюдах в воцарившийся хаос и казнили всех выживших.
Граница между Чадом и Суданом, расположенная на западной окраине Дарфура, стала магнитом для беженцев. Я вызвался поехать туда добровольцем в 2005 году. Через наш маленький полевой госпиталь в Адре на границе с Суданом изо дня в день под палящим зноем проходили тысячи пациентов.
Рядом с нашей хижиной, служившей одновременно операционной и послеоперационной палатой, находился родильный дом. Здесь было четыре акушерки, которые работали круглосуточно. Бо́льшая часть хирургической работы была связана с акушерством. В любое время дня и ночи могло потребоваться выполнить кесарево сечение или разобраться с последствиями послеродового кровотечения. Здесь ситуация была по-настоящему ужасной. Нам приходилось делать по четыре-пять кесаревых в день, а уровень смертности достигал, наверное, 25%. Основной причиной смерти было недоедание с сопутствующими малярией и сепсисом, вызванным осложнениями при родах.
Порой у пациенток развивался столь сильный сепсис, что ребенок умирал в утробе, прежде чем мы успевали до него добраться, и тогда приходилось проводить некрэктомию плода — операцию, от которой, как мне казалось, остались лишь упоминания в учебниках по истории. Все начиналось с вагинального осмотра, в ходе которого обнаруживался не готовый начать жизнь младенец, а зловонная масса в шейке матки: плод уже был мертв и становился источником гангрены.
Почти невозможно беспристрастно описать процедуру, чудовищнее которой сложно представить: она наносит глубочайшую психологическую травму. И матери, и вынужденному выполнять ее персоналу. Это был настоящий ад для хирурга, и за восемь недель, проведенных там, лучше не стало.
Вдобавок ко всей этой эмоциональной пытке приходилось еще иметь дело с беспощадным климатом. Штаб нашей миссии строили, особо не задумываясь о людях, которые будут там жить. Моя комната располагалась в кирпичном доме с блестящей алюминиевой рифленой крышей, которая должна была отражать солнечный свет, но на деле превращала здание в печь со средней температурой внутри около сорока пяти градусов, будь то день или ночь. Обычно мы прекращали оперировать между полуднем и тремя часами дня — температура в это время поднималась чуть ли не до пятидесяти пяти градусов.
После одного особенно тяжелого дня у меня развилась такая сильная головная боль, что я не мог продолжать работать. Я рассказал о своем самочувствии анестезиологу, и мы решили закрыть операционную на ночь. Я пошел полежать, но вскоре у меня начались сильная рвота и интенсивные мышечные спазмы в руках и ногах. Я выпил совсем немного воды, но все тут же вышло наружу. Физический дискомфорт усугубляли гнев и раздражение из‑за безнадежного состояния молодых девушек и девочек, которых мы старательно лечили и пытались спасти от ужасающих последствий сексуального насилия.
Когда я пропустил завтрак в восемь, пришел руководитель миссии, застав меня в предкоматозном состоянии. Если бы мне тотчас же не помогли, я бы умер. Анестезиолог тут же взял ситуацию под контроль — литры физиологического раствора спасли мне жизнь.
Я был так потрясен, что поспешно покинул палатку. Помню, как пошел искать своего анестезиолога, который был родом из Лиона. Он попытался найти этому объяснение, сказав, что она, наверное, ненавидела всех мужчин — скорее всего, ее изнасиловали, и вся семья наверняка была мертва.
Все еще потрясенный, я нуждался в небольшой передышке, прежде чем вернуться и осмотреть ее. Я попросил коллегу-анестезиолога вернуться вместе со мной — перед операцией девочке было необходимо сделать спинальную анестезию. Когда же мы зашли в палатку, увидели, что поверх нее была накинута простыня.
Я отдернул ее и, к своему ужасу, обнаружил, что девочка только что умерла. Мои ноги подкосились, я рухнул на землю, держась за колесо каталки, на которой она лежала, и разразился слезами.
Я очень редко плачу во время своих поездок, но работа в Чаде становилась почти невыносимой. Меня просто прорвало после всех этих недель эмоциональных пыток и стресса. За неделю до этого трагического случая на операционном столе после кесарева сечения умерла женщина. У нее была малярия, она страдала от анемии, и, думаю, это был ее шестой или седьмой ребенок. У нас не было аппарата УЗИ, и приходилось ограничиваться физическим обследованием. Четверо ее детей ждали у входа в операционную. У нас был для нее только один пакет с кровью, а в банке крови было совершенно пусто.
Казалось, операция шла хорошо, но стоило мне вскрыть матку, как началось сильное кровотечение. Из‑за нехватки персонала в операционной были лишь я и анестезиолог. Сдавив кровоточащую матку, я сказал коллеге, что мне нужна помощь. Мы оба принялись звать на подмогу, но минут десять никто не появлялся. Удалось найти только молодого парня. Под наблюдением анестезиолога он вымыл руки и надел стерильные хирургические перчатки и халат, чего никогда прежде ему делать не доводилось. Я объяснил, что положу его руки туда, куда мне нужно, и он не должен ими двигать.
Пока рука моего нового ассистента сжимала сделанный разрез, пытаясь остановить кровь, которая теперь уже хлестала, я сделал еще один разрез, чтобы попробовать достать ребенка. Ситуация между тем начала выходить из‑под контроля. Пациентка потеряла уже больше двух литров крови. Меня охватила паника — я понимал, что эта женщина может умереть у меня на руках. Наконец мне удалось нащупать ребенка, и я вытащил его наружу сквозь поток крови. Я отчаянно пытался остановить кровотечение, наложив на матку швы, и в какой‑то момент даже подумал, что одержал победу. Но из нее по-прежнему текла кровь. Несколько минут спустя анестезиолог посмотрел на меня и покачал головой. Она умерла, и ребенок тоже.
Я был в крови с головы до ног, поэтому быстро переоделся в чистую одежду и вышел из операционной, чтобы объяснить, что произошло. Старшему ребенку было около десяти лет. Я спросил, где его отец, и мальчик сказал мне, что он был убит джанджавидами. Позже в ту неделю я изо всех сил пытался выяснить, что стало с детьми этой женщины. Я чувствовал свою ответственность и хотел передать им деньги. Я отдал все наличные, которые были у меня с собой, около 300 фунтов, и сказал, что по приезде домой выпишу банковский чек, чтобы им помочь. Вернувшись домой, я потратил немало времени в попытках разыскать их, но все было тщетно.
Даже годы спустя я чувствую отчаяние, вспоминая о том случае. Эта исключительно тяжелая поездка наконец подошла к концу, и после возвращения в Лондон я отправился в штаб-квартиру «Врачей без границ», чтобы отчитаться. Это стандартная процедура после каждой командировки, и обычно она занимала не более сорока пяти минут.
Я вышел из маленькой комнаты, где отчитывался о поездке, примерно шесть часов спустя совершенно разбитым, не в силах сдержаться. Я прорыдал часа четыре, и мне было невероятно жаль тех двух женщин, которым пришлось выслушать, как я изливаю накопившийся стресс, ужас и чувство вины.
Издательство
Перевод
И. Чорного