«Бил не до синяков, но так, чтобы мы боялись»: что происходит в творческих школах

Отдать меня на танцы было желанием бабушки, которая в детстве сама хотела танцевать и через меня реализовывала свои мечты. В пять лет меня записали в детскую государственную школу театрально-сценических направлений в Харькове, на отделение эстрадного детского танца. Я занималась из‑под палки, шла в школу со слезами и криками, иногда меня приходилось стаскивать с дивана, потому что я впивалась в него пальцами и орала, что никуда не пойду.

Стало хуже, когда мое отделение закрыли и нашу группу отправили к народникам (группа народных танцев. — Прим. ред.), где и был самый ужасный преподаватель, мужчина лет семидесяти. Группу отдали ему насильно, поставив перед выбором — или заниматься народными танцами с ним, или уходить из школы совсем. Спустя месяц после того, как нас соединили с народниками, из моей группы ушли все, кроме меня. Я осталась одна с ребятами постарше — мне было шесть с половиной лет, а им всем от одиннадцати до семнадцати.

Преподаватель кричал и оскорблял всех учеников. За любое непослушание мальчики получали звонкие подзатыльники, а иногда и ногами по пятым точкам. Он таскал их за уши, швырял в угол. Обзывал неудачниками, охламонами и бездарями, которые ничего не умеют и думают только о девочках. Помню, был мальчик лет тринадцати, который очень хулиганил. Преподаватель гонялся за ним по всему залу, а когда ловил, то хватал за руки, заламывал их, садился сверху и бил везде, где мог достать. Мальчик дергался и кричал, что больше не будет. При этом бил не до синяков, но так, чтобы боялись все. Девочек он трогал крайне редко и не так, как мальчиков, — дальше подзатыльников не заходило.

Зато для девочек были заготовлены шутки про наши формы. Любая из нас для него была «кобылой тяжеловозной». Я постоянно слышала в свой адрес, что я тяжелая и скачу как лошадь, хотя в детстве была очень худенькой. Неважно, сколько девочка весила, на диете ли она — мы все равно были для него «тяжеловозками».

Так как народные танцы подразумевают и работу в парах, а девочки в группе были до четырнадцати лет, он шутил, что у нас еще не выросла грудь, и нашим партнерам не за что ухватиться. А когда кто‑то из парней не так ставил кисть руки, то обычно мы слышали что‑то вроде «Будешь так сиськи держать бабские» или «Так задницу трогают женскую» и все в этом духе. Я была совсем маленькая и смущалась больше, чем девочки постарше. Они старались не реагировать, а меня отгородить от преподавателя, отвлечь. Также он часто рассказывал похабные анекдоты, которые были явно не для детских ушей.

Но никому и в голову не приходило жаловаться на него, вероятно, был страх, что после этого к нам будут относиться еще жестче. Я рассказывала тогда об этом и бабушке, и родителям, но, к сожалению, меня никто слышать не хотел, списывали на мою лень и детскую фантазию. Была установка, что преподаватель всегда прав, какие бы методы он ни использовал. Спустя годы я обсуждала этот вопрос с матерью. Она развела руками и сказала, что не думала, что все так плохо, и ей жаль, что мне пришлось через это пройти. С бабушкой, которая меня туда отправила, ситуация плачевная: сколько бы я ни говорила, она меня вряд ли поймет.

Именно в тот период у меня появились первые комплексы из‑за веса, [мне казалось,] что я толстая и большая, — это впоследствии стало одной из причин моей анорексии уже в подростковом возрасте. Появилась огромная неуверенность в себе, страх учиться чему-то новому из опасения по поводу криков и насилия. Народные танцы я ненавижу до сих пор, и, когда вижу что‑то с ними связанное, меня начинает трясти, глаза сразу на мокром месте. Вспоминаю то время с ужасом. Другие стили я бы с радостью освоила, но как только речь заходит о народных, реакция категорично негативная.

Всего я проучилась там два года, в слезах, страхе и мучениях. Ушла из‑за проблем со здоровьем — в детстве я часто и сильно болела, поэтому пропускала много занятий и с трудом догоняла. А заниматься после двух месяцев гайморита, отита и прочих гадостей было очень трудно, и я быстро сваливалась опять на несколько недель. Как только я ушла, появилось больше свободного времени, я стала меньше болеть и чувствовала себя намного лучше.

К сожалению, на постсоветском пространстве такие преподаватели — скорее правило. Я с этим сталкивалась не один раз как в обычной школе, так и вне ее, в кружках и секциях. Мои друзья, знакомые, родители — от всех я слышала подобные истории. Вероятно, это влияние советского воспитания, ведь обычно так себя ведут люди старшего поколения. Чем младше преподаватель, тем спокойнее и адекватнее он относится к детям.

Я редко вспоминаю это время, чтобы лишний раз не грустить. Я не держу зла на преподавателя, но он мне мерзок, а от мысли о нем противно. Противно, что он позволял себе такое и считал это правильным. Противно, что из‑за него у меня постоянный страх сделать ошибку, кажется, будто начнут кричать, а может, и ударят.

Когда мне было восемь, я поступила в детскую музыкальную школу, я два года уговаривала маму отдать меня туда. Все в моей семье так или иначе занимались музыкой. У дедушки в квартире стояло фортепиано, которое очень привлекало маленькую меня. Мама разучивала со мной простые мелодии на детском пианино, еще когда мне было пять.

В первом классе была преподавательница, которая практически мной не занималась. Она давала задание и уходила по своим делам. Когда мама об этом узнала, то сменила мне педагога. Новая учительница была очень требовательной. Ей пришлось исправлять ошибки прошлой, поэтому мы занимались и летом, и после уроков. Уже к концу второго класса я начала выгорать. Как следствие, снизилась работоспособность и появились еще большие проблемы к третьему классу. Они всегда были связаны только с дисциплиной фортепиано, которую преподавала эта женщина.

В один из дней, когда ее вывели из себя мои ошибки, она меня ругала, я плакала, и тут она кинула стул, видимо, в порыве эмоций. Просто на пол, не целясь в меня. И ушла.

Но так делали все преподаватели, и мысли кому‑то жаловаться даже не возникало. Плюс моя мать тоже считала это нормой, поэтому у меня не было сомнений, что так и должно быть. Очень часто преподавательница говорила, что у меня ничего не получится в жизни, что я к ней не приспособлена. Она любила всячески принижать в моих глазах мой собственный уровень. Говорила, будто я очень слабая ученица, а позже я узнала, что мою программу за пятый класс играет одна из лучших выпускниц.

Из‑за обесценивания моих успехов я выгорала все сильнее. Терялся интерес к занятиям, я ленилась и часто прогуливала. Но музыка все равно была единственным, что меня интересовало, тем, за что я хваталась, поэтому воспитать к ней ненависть во мне невозможно. В итоге я закончила школу и поступила в музыкальный колледж. Сейчас у меня проблемы с дисциплиной фортепиано, мне до сих пор страшно садиться за инструмент и учить что‑то новое, я панически боюсь ошибок, которые в процессе изучения, разумеется, неизбежны. Преподаватели в колледже не позволяют себе физического насилия, но тоже считают обесценивание лучшей мотивацией для студента, нередко пытаются задеть словами, занизить самооценку.

Я отпустила ситуацию и понимаю причины поступков этой учительницы, хоть и не оправдываю. После окончания школы мы виделись и общались, я не обижена на нее и даже хорошо к ней отношусь. Она сделала для меня и много хорошего, действительно старалась. По своему личному опыту могу судить, что таких преподавателей большинство. Одной из причин может быть специфика самой профессии. Что ни говори, а музыкант — человек творческий. Возможно, этим можно объяснить вспыльчивость и чрезмерную эмоциональность. Личный опыт моих знакомых говорит о том, что подобное встречается и в другой творческой деятельности, будь то хореография, живопись или литература. Опять же, я никого таким образом не пытаюсь оправдать.

Играть на инструменте у меня после этого особого желания нет. Я поступила на отделение теории музыки, где фортепиано хоть и одна из специальностей, но не основная. Скорее всего, я продолжу заниматься музыкой, но с научной точки зрения: может быть, уйду в лекторы. Но преподаванием я заниматься категорически не хочу, так как я эмоционально нестабильна сама по себе, и это может не лучшим образом сказаться на детях, которых я буду учить. Не хочу быть как она.

Однажды мама пришла ко мне и спросила, хочу ли я стать балериной. Я ответила, что хочу: до этого мы ходили на «Щелкунчика» в Мариинский театр, и это было волшебно. Красивые балерины, как легкие мотыльки, кружились в танце, и я немедленно захотела быть на них похожей. Тогда я не знала, сколько труда стоит за этими образами. Мама отвела меня на экзамен в Академию русского балета, где я каким‑то удивительным образом прошла все три отборочных тура. Так и попала в этот мир. Сразу после поступления началось зомбирование, и вся атмосфера занятий говорила о том, что нужно дойти до конца и стать балериной, во что бы то ни стало. Поэтому мы много чего терпели во имя большой идеи, которую нам внушали все педагоги.

В группе сразу появились негласные лидеры — девочки, которые всегда выделялись и получали хорошие оценки. У меня были средние данные для балета, поэтому я оказалась невидимкой, человеком, который мешал высоким результатам группы. Ко мне всегда относились посредственно, без внимания, и я это тяжело переживала. Стремилась что‑то с этим сделать, занималась дополнительно, пыталась улучшить оценки. Но выше своей головы я прыгнуть не могла, как бы я этого ни хотела. Это стремление доказать свою важность и получить одобрение сопровождает меня до сих пор.

Мне не приходилось сидеть на жутких диетах, страдать от недоедания и голодных обмороков ради балета. Но у нас были девочки, которые постоянно худели. И сколько бы они ни пытались, все равно выглядели крупнее миниатюрных балерин — про них говорили «широкая кость», «широкие бедра», «широкие плечи». Обычно мы просто пили воду и ели яблоки на занятиях, но были и те, кто пил специальные чаи и таблетки. Однажды девочка на отчетном экзамене упала в обморок от недоедания и перенапряжения.

Кроме этого был постоянный моральный прессинг. Нужно было быть лучше остальных, выше поднимать ногу, выше прыгать, стараться сильнее, эффективнее. Под таким давлением мы, маленькие девочки, находились на протяжении всего обучения. Мы тогда не знали, что такое быть и не быть в ресурсе, и просто фигачили, пока есть силы. Это было тяжело: каждый день уроки начинались в девять утра и продолжались до шести-семи вечера, иногда после занятий мы ездили на выступления в Мариинский театр, которые заканчивались почти ночью. При этом нужно было делать уроки, ведь общеобразовательную программу никто не отменял. Помню, как я ехала утром на учебу и думала, что хочу просто спать и больше ничего. Нам повезло, что в академии была психологическая помощь, мы могли прийти к психологу и поговорить о том, что нас волновало.

Кроме конкуренции в группе, у всех было желание завоевать внимание педагога. Он был идолом, гуру, главным человеком в жизни маленьких девочек. Как только ты не выделялся результатами, он переставал на тебя обращать внимание. Нас не ругали, а просто игнорировали. Набрала вес или перестала высоко прыгать — все. Не объясняли, почему с нами перестали работать, а просто старались не замечать. Хотелось какого‑то принятия, мотивации, чтобы тебе сказали, что ты можешь быть неидеальной, но тебя все равно примут. А этого не было.

Преподаватели были разные. Некоторых все боялись, кого‑то ненавидели, но были и те, кто вызывал восхищение и любовь, на них мы стремились быть похожими. К ним можно было подойти за советом, получить сочувствие. Это здорово, до сих пор вспоминаю их с благодарностью.

Хотя в школе не было физического рукоприкладства, у преподавателей были свои способы наказания. Например, поставить тебя к стенке и заставить отрабатывать движение часами при всех. Все танцуют, а ты стоишь отдельно у стойки, тренируешься и плачешь. Это было позором. Чаще всего туда ставили, если ты медленно соображала и не могла быстро схватывать комбинации.

Это любимые слова преподавателей в балетных школах. Конкретно во мне им казалось, что у меня большая голова, поэтому меня просили делать низкие пучки, чтобы она выглядела визуально меньше. Нас часто измеряли, смотрели объемы, сантиметры, килограммы, соотношение длины рук, ног и туловища. Тебя бы не выгнали, если бы нашли несоответствия, но попросили бы родителей задуматься — что‑то поправить, похудеть.

Это все наложило большой отпечаток на мою самооценку, я стала зашуганным, запуганным и неуверенным в себе подростком. Из‑за всего этого после окончания школы я не пошла работать в театр. Мне настолько это не нравилось и было неприятно, что я сказала всем своим родным, что никогда не буду балериной, сожгу всю свою одежду и уйду из этой сферы навсегда. Так почти и получилось, у меня был огромный перерыв.

Когда я ушла из балета, то поняла, что жизнь не ограничивается только им. Все годы учебы мы жили в своем маленьком мирке, в вакууме. Без него я поняла, что могу быть хороша, что можно просто расслабиться и жить в удовольствие и не нужно все время соответствовать каким‑то стандартам. В школе нам не разрешали краситься, носить украшения, выделяться. Ты могла быть королевой только в балетном классе, а в жизни должна была быть тихой и скромной. Уйдя из балета, я поняла, что для окружающих важна моя личность, а не мои успехи, и это открытие стало удивительным и окрыляющим. До этого мне это было неведомо, я все время жила в стрессе и с ощущением, что должна всем доказать, что я хороша. При этом я не могу сказать, что учеба в академии была зря, — сейчас у меня своя балетная школа, которой бы не было без нее.

Когда меня знакомые попросили провести урок балета на свежем воздухе, я внезапно поняла, что могу быть полезной людям и получать удовольствие сама. Могу давать что‑то очень сложное и драматичное, но подавать как праздник, отдых. Так я открыла свою школу балета для всех. Ко мне часто приходят девушки с подобным травмирующим опытом и тоже рассказывают, что хотят заниматься, но боятся, думают, что недостаточно хороши. Я их стараюсь переубедить.

Все, что было в школе, я проработала с психологом и сама переосмыслила. Меня это уже не задевает. Хотя, например, сейчас я поправилась после родов и из‑за этого чувствую себя очень некомфортно. Я человек, который вечно будет фокусироваться на своем весе и думать, что он недостаточно худой. Это во мне навсегда и идет напрямую из балетной школы. Постоянная борьба с телом и желание, чтобы оно было идеальным.

Я училась на художественном отделении в обычной общеобразовательной школе — часа три-четыре во второй половине дня, после уроков. С детства я хотела стать художником-модельером, а для этого нужны и академические навыки. Мне искренне нравилось рисовать, я хотела связать с этим свою жизнь.

В средних классах началось более серьезное обучение: рисунок, живопись, композиция, скульптура. Тогда же сменилась и преподавательница. Рисовала и писала она потрясающе, но ее педагогика, мягко говоря, страдала. Преподавательница была строгая, требовательная, а я человек мягкий. Если на меня начинают давить, все желание отпадает. Изначально я была среди сильных учениц — на олимпиадах проходила дальше отборочных туров, а в пятом классе заняла третье место по Москве. Но шло время, и чем старше я становилась, тем больше слышала: «Переделывай», «Где прогресс за лето?» и прочее. Похвалы почти не помню, это удручало. В последний год я ходила туда только потому, что «ну не бросать же все посреди года». Результат меня перестал интересовать, потому что постоянно что‑то было не так. Наши работы она могла сравнивать с «коровьей лепешкой». На просмотрах — это выставление учениками всего, что было сделано за занятие, — мы регулярно плакали из‑за ее критики.

Преподавательница могла сесть за чей‑то рисунок, взять широкую кисть, смешать синий с черным и перекрыть весь огромный лист формата А3, мол, переделывай с нуля. Это давило. В конце седьмого класса мне все осточертело, и, когда нам снова сменили педагога, даже уже с нормальным, более мягким подходом, мне было сложно. В конце восьмого класса через неоднократные истерики и ссоры с родителями я ушла оттуда. Все вокруг меня называли «художником» чаще, чем по имени. Меня это страшно бесило. Ну и, хоть это не относится к преподавательнице, отец все время посмеивался надо мной, мол, художник растет, свободная касса, все дела.

Сейчас, спустя два года, я совсем не рисую. Не могу. Конечно, какие‑то сердечки на полях конспектов бывают, но это не полноценные пейзажи, которые мы могли писать часами. В комнате висят некоторые мои картины маслом в рамах. Они красивые, мне нравятся, но я не хочу прикасаться к чистому холсту. У моей матери есть мечта, чтоб я написала еще одну картину с ее любимыми цветами, ирисами. Я как‑то пересилила себя, купила небольшой холст, взяла у сестры свои старые краски и через час сидела со слезами. Это внутренний блок, который я не в силах побороть, да и, в общем-то, не вижу необходимости. Мать приняла, что я больше не рисую, а шуточки в стиле «перебесится и вернется» я пропускаю мимо ушей.

Теперь мой холст — вордовский файл. Я ушла в писательство, буду поступать на филолога. От художественного направления не осталось и следа. Хочется, чтобы люди, в особенности родители, знали, что рисование — это не «Посмотрите, как красиво, у нее талант». Таланта не бывает, бывает только желание и упорный труд. И если ребенок не готов к этому, не надо его заставлять.