Культуролог, кандидат философских наук, работала в Институте международного рабочего движения (ИМРД АН СССР)
Художница
— Лариса, расскажите, пожалуйста, почему вообще эта история сейчас возникла в поле зрения? Вспоминали ли вы о ней раньше?
— Впервые я рассказала о ней публично моему знакомому Диме Вачедину, журналисту русской редакции «Немецкой волны». Публикация Deutsche Welle долгое время оставалась в топе. Потом она была переведена и на английский. Тогда мне позвонили из немецкой киностудии и предложили сделать фильм об этом. Я сказала: «Гут, давайте встретимся и поговорим!» Но в тот же день позвонили и от Александра Ефимовича Роднянского, и я договорилась с ним, а с немцами встречу отменила. О них я ничего не знала, а Роднянский был продюсером фильмов Звягинцева.
— На ваш взгляд, как все-таки мог секретарь ЦК КПСС принять берлинских геев за левых активистов и пригласить их в Советский Союз? И где он их вообще повстречал?
— Так они и были левыми активистами! Капитонов (секретарь ЦК КПСС с 1965 по 1986 год. — Прим. ред.) был в командировке в ГДР по своим цэковским делам и заодно поехал в Западный Берлин (ФРГ). И он там попал на большую демонстрацию под красными флагами. Смотрит — очень пылко выступают какие‑то молодые парни. Он, конечно, ничего не понял, и сказал сопровождающим: «А у нас-то молодежь совсем обуржуазилась. Надо этих ребят пригласить к нам, пусть с комсомольцами наладят отношения».
Потом Капитонов, наверное, и думать об этом забыл, но от ЦК КПСС ребятам направили приглашения. Я в тот момент была в отпуске в Крыму. Приезжаю — на столе записка, «поручение ЦК».
С куратором от ЦК КПСС, который этой поездкой занимался, я была хорошо знакома. Он иногда присутствовал на наших конференциях в Институте международного рабочего движения, а я переводила выступления и тексты докладов. Время от времени мне поручали сопровождать немецкоязычных гостей ЦК.
— Для гей-активистов такой визит оказывался потрясением?
— Для тех, кто приезжал в первый раз [из других стран], многое было шоком. Но люди постепенно привыкали и получали удовольствие от экзотики, испытывали невероятный кайф от общения с полуподпольными субкультурами. Не все, конечно, — особенно страдали от контроля, индоктринации и пещерных бытовых «удобств» гости из соцстран. Это были не политические активисты, а специалисты разных областей производства или культуры, гости отраслевых министерств или госкомитетов. Их не селили в «Метрополе», «Национале», «Берлине» и других отелях высшей категории. Случались кражи, в номерах могло не быть душа, туалета и горячей воды.
Так что у меня уже был накоплен солидный практический опыт. А теоретические знания о западных проблемах, истории и культуре были благодаря двум факультетам МГУ — историческому и философскому. В ИМРД я изучала новые социальные движения — в частности, молодежный протест, феминизм, зеленых.
— Но представителей ЛГБТ вам пришлось встречать впервые?
— Вовсе нет. В ГДР не преследовали ЛГБТ и даже позволяли им создавать легальные организации. Властям было важно полностью отмежеваться от наследия нацистов, которые уничтожали гомосексуалов. В Восточном Берлине жила моя подруга Ирена Рунге, родственница Теодора Адорно (немецкий философ и социолог. — Прим. ред.). Она входила в комитет Восточно-Берлинской еврейской общины, и от нее ко мне частным порядком время от времени приезжали гости — в том числе и однополые пары.
— А если говорить про ФРГ — интересно, на что была похожа жизнь гей-активистов там? Какой бэкграунд был у героев вашей истории?
— С тем, что было в СССР, сравнить, конечно, невозможно (в СССР существовала статья за мужеложство. — Прим. ред.). [В ФРГ] еще не были разрешены однополые браки, но на волне студенческого движения 1968 года у ЛГБТ-сообщества тоже появились свои организации. Одна из них — HAW, Homosexuelle Aktion Westberlin, «Гомосексуальное движение Западного Берлина», членами которой и были мои гости.
Для всех этих молодежных движений огромное значение имела тема эмансипации тела. Женское движение выступало за легализацию абортов под лозунгом «Мой живот принадлежит мне!», призывники отказывались от обязательной службы в армии, ибо «мое тело принадлежит мне!». Революция 1968 года, с которой начались эти движения, — в первую очередь об изменении статуса тела.
Вот когда я это увидела, поняла, что хочу жить где‑то в другом месте. На Западе — хиппи, сексуальная революция, феминизм. А тут какое‑то средневековье, будто каторжников стригут, не хватало только клеймо на лоб поставить. В СССР весь этот левый пафос превратился в свою противоположность.
— Вас все-таки обеспокоила ситуация, что приедут геи-активисты?
— Я сказала куратору: «Знаете, вышло недоразумение. Вместо коммунистов вы пригласили… Может, обсудите это с товарищем Капитоновым?» Но он избегал с Капитоновым лишний раз связываться, поэтому сам принял решение: «Пусть приезжают». Води, говорит, их по ресторанам, к своим диссидентам, к художникам, которые всякую ***** [фигню] рисуют, можно и на «плешку» у Большого театра — может, они там себе кого‑то найдут». Он говорил так откровенно, потому что давно распознал во мне диссидентку. Ничего удивительного, весь наш Институт рабочего движения был такой.
— И как вы встретились с ребятами?
— Была ведь еще одна сложность: мы ожидали только двух ребят. А приехали они вместе с подругой из Лондона и ее собакой. Звоню в гостиницу «Метрополь», говорю — вместо двух приехали четверо, и один из них — бульдог. В «Метрополе» сказали, что о собаке не может идти и речи. Я позвонила куратору. Он круто выругался — но все-таки решил вопрос через свои каналы, заселили всех.
Для перемещений нам выделили здоровенный, громоздкий лимузин из цэковского гаража. Шофер был, наверное, в чине полковника, не меньше. Ребята обалдели и спросили: нельзя ли ездить на обычном такси. Они поражались, зачем вообще нужна такая старомодная, неудобная машина. Зато однажды, возвращаясь с вечеринки у художников, поймали «инвалидку» (небольшая машина, изготовленная в СССР, адаптированная для управления людей с ограничениями мобильности. — Прим. ред.), ехали на ней по ночной Москве, и паренек помладше лежал головой у меня на коленях.
— Так вы действительно водили их к художникам и диссидентам? Вообще, какая у вас была программа?
— Да, мы много бывали в мастерских альтернативных художников. Однажды пришли в художественный комбинат в Останкино. Там у знакомого была двухэтажная мастерская, а вдоль стен шли антресоли, на которых размещались и спальня, и кухня, и библиотека.
Собралась богема, художники — среди них еще те, которых Хрущев в Манеже когда‑то обматерил (это случилось в 1962 году на выставке художников-абстракционистов «Новая реальность». — Прим. ред.). Конечно, алкоголя было много, и мои ребята превысили норму, пришлось остаться там ночевать.
Квартирников с рок-концертами мы не посещали, но я парням показала «музыку на костях», когда мы были дома у кого‑то из моих друзей. Для них это было чудом и шоком.
Конечно, я водила их и на официальные выставки, на балет — как на работу. Читала им стихи Рильке по-немецки и по-русски. Помню, что мы много говорили о романе Гюнтера Грасса «Жестяной барабан» — он тогда еще не был переведен, но я получила книгу в подарок от своих немецких друзей.
Питались мы в ресторане «Метрополя» — там было удобно, красиво и действительно вкусно.
Но мы все-таки поехали на лимузине в какую‑то столовую на Коровинском шоссе, где еле остались целы.
Для бульдога ребята собирались купить собачий корм. Когда я им сказала, что такого в СССР не существует, — решили, что я просто не в курсе. Пошли сами проверять в продмаг и были в шоке, убедившись, что я говорю правду.
Один раз мы пошли к моей подруге, художнице Симе Васильевой. Мы с ней очень тесно общались, и вообще всех своих знакомых иностранцев я вела к Симе, чтоб отойти от официоза, показать что‑то аутентичное. Она хорошо говорила по-английски, и с ней я могла отдохнуть от перевода. У нее интереснейшая семья: имя дяди Симы, диссидента Юлия Даниэля (писатель и переводчик. — Прим. ред.), тогда было у всех на устах и в СССР, и на Западе.
Сима Васильева: Я поступила на геофак МГУ, но всю жизнь рисовала. Технику переняла у знакомых девочек, которые учились в московской Школе художественных ремесел и промыслов. Палех, городец, иконопись… Они зарабатывали тем, что расписывали пасхальные яйца под Палех. Но мне этим заниматься было скучно, я стала придумывать свои сюжеты. Получались такие лубочные сатирические картинки в смешанной технике на дереве — разделочных досках, ложках, корытцах.
Я была андеграундным художником и, конечно, не выставлялась. Но на мои работы быстро возник спрос. Покупала с удовольствием и наша интеллигенция, и иностранцы, с которыми общались мои друзья. У меня даже сложился «дипломатический набор», как я шутя его называла, — работы, которые сотрудники иностранных консульств особенно часто просили для них повторить.
Своих гостей из‑за рубежа знакомые приводили ко мне в гости. У нас была приготовлена «культурная программа»: мы их водили в Краснопресненские бани как горячие поклонники такого досуга. Один из частых сюжетов в моей живописи: русская парная, «парнуха».
Лариса позвонила как‑то раз и сказала: «А у меня опять гости». Но не уточнила, что эти ребята не совсем обычные. Конечно, я теоретически знала, что такое гомосексуальность, что у нас это наказуемо, знала историю Параджанова (Сергей Параджанов, украинский режиссер, был арестован в 1973 году по статье за мужеложство. — Прим. ред.), но для меня это все равно была абстракция, в жизни я с этим не сталкивалась.
После бани мы пришли ко мне домой, сели за стол: водка, закуска, все как обычно. Но для начала я показала им работы, и они сразу положили глаз на мою «Баню». Поговорили между собой и спрашивают: «А не могла бы ты, Сима, нарисовать для нас „Баню“, но чтоб там были только мы, без женщин?» Лариса это перевела, и, не зная всей подоплеки, я решила, что они боятся цензуры. Такой несвободы я от западных людей не ожидала — так им и сказала. А они рассмеялись и поцеловались. И вот тут до меня что‑то дошло. Мы все вокруг немножко застыли, потому что видели такое впервые. Но быстро расслабились, спокойно веселились, пили, разговаривали.
Версию «Бани» для ребят я так и не сделала — не сложилось. Но в прошлом году Лариса сказала мне, что будет сниматься фильм. Возможно, даже сериал. И я нарисовала нашу встречу по памяти — как раз тот момент, когда парни поцеловались, а мы все замолчали в шоке.
Второе мое столкновение с ЛГБТ-темой как художницы произошло позже, на одном из фестивалей молодежи и студентов. Тогда в составе шведской делегации впервые приехал открытый гей. Помню, что советская пресса растерялась: как об этом писать? И тогда я сделала доску с фестивалем: на ней гости из разных стран, а в углу обнимается парочка. У одного на футболке написано «I love boys», а у другого — «Я люблю КПСС».
— Догадывались ли они о том, что происходит с геями СССР?
— Примерно на четвертый день нашей «сладкой жизни» а-ля Moscow мои ребята буквально прижали меня к стенке и заявили: мы уже видели интеллигенцию, рабочих, художников — теперь мы все-таки хотим в гей-клуб. А нас, конечно, все время пасли гэбэшники. Что делать? Мы пошли в кафе «Шоколадница» (легендарное столичное кафе и единственное место, где с 1964 года в подавали горячий шоколад и блинчики. — Прим. ред.), и я попросила посадить нас в закуток, так, чтоб сложно было подслушать. И рассказала им о реальном положении дел.
Они выдержали паузу, потом сказали, что в таких условиях тем более у геев должен быть какой‑то способ искать друг друга, какие‑то коды, шифры, знаки. Об этом я ничего не знала. Единственное, что смогла им сказать: в общественных туалетах на стенах бывают написаны номера телефонов, с предложениями однополых контактов.
Они воодушевились и потребовали: пойдем немедленно в туалет. Вы что, сказала я, вы там в обморок упадете, вы не представляете себе общественные туалеты в Советском Союзе. И я с вами в мужской туалет зайти не смогу… Мы перенесли наш проект на следующий день. Я нашла им надежного сопровождающего. Он переводил им надписи, а мы с бульдогом и с его хозяйкой сидели в парке на скамейке и слышали, как они хохотали.
Но в целом эмоциональным фоном нашего общения была полнейшая растерянность. Для них — потому что столкнулись с таким абсолютно неожиданным положением вещей. А для меня — потому что пришлось как‑то им это объяснять. Что никаких гей-клубов здесь нет. Что есть 121-я статья. И что по этой статье только за последние полгода посадили около полутора тысяч человек. Это был для них глубокий шок. Тот, что помоложе, доверчивый, ласковый теленочек, плакал у меня на плече.
— Так им и не удалось встретить ни одного советского гея?
— Не совсем так. У меня было много друзей-геев в общежитии МГУ. Там комнаты для студентов были на двоих, и у пар была прекрасная возможность записаться в одну комнату вместе. С некоторыми из них я была знакома.
Мы c ними устроили для моих мальчиков встречу в гостиной МГУ (с кем‑то из студентов они потом долго переписывались). Слушали западную музыку — мои парни были разочарованы, они-то хотели послушать местные хиты.
Материал подготовлен совместно с ЛГБТ-кинофестивалем «Бок о Бок».