«Спал в подъездах»: история парня, сбежавшего из детдома из‑за сексуализированного насилия

Дисклеймер: в тексте содержатся сцены насилия.

По данным Министерства просвещения на март 2021 года, в России числится более сорока тысяч детей-сирот. Большинство из них сейчас находятся в детских домах или интернатах, расположенных по всей стране. При этом дети там — одна из самых незащищенных категорий населения. Статистика по физическому и сексуализированному насилию в российских детдомах не ведется. Также нет статистики о детях, сбежавших из таких учреждений, и уж тем более нет статистики по причинам этого бегства. Из‑за закрытости системы детских домов и интернатов узнать о происходящих там ужасах и вовремя их предотвратить практически невозможно. Дети остаются со своими проблемами один на один, а взрослые, которые должны их защищать, не только безучастно относятся к происходящему, но и сами становятся тем злом, от которого нужно спасать. В феврале 2018 года «Медуза» опубликовала расследование о воспитанниках Лазурненского интерната, в котором детей на постоянной основе насиловали четыре воспитателя и один «гость» учреждения, которого пускали туда «за деньги». По рассказам детей, насилие происходило в извращенной форме, а их жалобы директору интерната игнорировались. 22 марта 2021 года также стало известно, что против воспитателя якутской Екюндюнской основной общеобразовательной школы им. В.П.Трофимовой возбуждено уголовное дело. Двое воспитанников сбежали из детского дома, а когда полиции удалось их найти, они рассказали о сексуализированном насилии, которое совершал по отношению к ним педагог. Несмотря на то, что в медиа все чаще появляются публикации о насилии в учреждениях для сирот, мы все еще ничтожно мало знаем о проблемах в них. Наш материал — еще одно доказательство чудовищного положения детей-сирот.

Впервые я попал в социально-реабилитационный центр в пять лет. Тогда мать с отчимом первый раз разругались. Оттуда меня быстро забрал дедушка по маминой линии, и я жил с ним в Сибири до первого класса. Потом мы уехали обратно в Ивановскую область в город, где я родился. Там до второго-третьего класса я снова жил с родителями: хорошо учился, без конфликтов общался с матерью и отчимом, почти все было прекрасно.

Так сложилось, что с детства общество не хотело меня принимать. В какой бы класс или детский дом я ни пришел, меня везде не особо «жаловали»: я всегда приходил в уже сформировавшийся коллектив, где новенького принимать не хотели, а совсем пушистых и добрых никто не любил. А я был такой, «за мир во всем мире, давайте дружить», был навязчивым, но очень добрым ребенком. Этого никто не ценил, все только смеялись — поэтому в школе я часто попадал в драки.

В какой‑то момент родители снова начали пить и ругаться. Тогда же родился мой младший брат. Все пошло не так: из‑за проблем с алкоголем родители часто пропадали, мы с братом оставались одни, у меня появились проблемы с учебой. Меня все чаще ругали из‑за плохой успеваемости, а наша семья все увереннее показывала статус «неблагополучной», присвоенный соцработниками, когда мне было пять. В четвертом классе был период, когда я почти полгода не ходил в школу: у родителей элементарно не было денег на тетрадки, одежду. Они решили, что лучше мне вообще туда не ходить, чем ходить без ничего. Родственников к тому моменту уже не осталось, и помочь нам было некому.

Тогда же мама стала сильно выпивать с соседом по общежитию. Однажды она ушла к нему, а я остался с братом. У нас была не заперта дверь, и внезапно пришли соцработники: перед ними картина — я один с братом, непонятно чем занимаемся, у брата порезан палец, а я не знаю, как ему помочь. Я позвал маму, а она пьяная. Меня с братом отвезли в больницу. Брата потом забрала мать отчима: он был под ее опекой где‑то лет до восьми, потом она его тоже сдала в детдом. Меня же сначала отправили в детскую колонию на месяц, потому что были приводы за драки — я защищался от тех, кто меня бил, но мне никто не верил. Меня всегда выставляли зачинщиком — этот фактор и плохая успеваемость и стали решающими. Колония была самая настоящая: с полицейскими и решетками на окнах.

Вспоминая те события, свой опыт пребывания в детдоме, могу сказать, что эта система коррумпирована не меньше, чем нефтяная отрасль в нашей стране. Проблемы есть и в сфере ПДН (подразделений по делам несовершеннолетних. — Прим. ред.): инспектора могут свободно превышать свои полномочия, вплоть до применения физического насилия в отношении, например, чьей-то матери. Я пережил это и видел все.

Затем, когда я отбыл месяц в колонии, меня отправили в интернат — обещали, что потом вернут домой. Но оказалось, что маму и отчима лишили родительских прав.

Когда я впервые попал в интернат (интернат подразумевает учреждение, в котором дети могут и жить, и проходить обучение, детский дом же предполагает только проживание, а обучение его воспитанников проводится в обычных школах. — Прим. ред.), то сильно нервничал, часто плакал и кричал во сне, хотел к маме. Я пришел в уже сложившийся коллектив, и мое поведение не всем понравилось. Попытки с кем‑то сдружиться из‑за этого тоже были безуспешными. Но первое время в интернате не было насилия: издевательства начались летом, когда нас отправили в летний лагерь. Туда ездили ребята и из обычных семей, и из детских домов — каждая группа в своем отряде.

Это был 2010–2011 год: дети были быдловатые, была даже дедовщина, которая исходила от старших ребят. Воспитатели плевать хотели на то, что происходило в лагере: они все повесили на старших, а те, естественно, делали что хотели.

«Не отдашь завтрак старшему — тебя побьют», «не своруешь у детей из другого отряда вещь — тебя побьют» — такие правила диктовали старшие ребята в лагере. Похожие правила были везде, не только там, но и в других детских домах и интернатах, где я бывал.

Защищаться мы не могли, они были сильнее нас. Сказать что‑то в ответ, рассказать воспитателям было нельзя: любое слово против старших — и мне сразу прилетал кулак в лицо, без разбирательств. Чуть что скажешь не так, начиналось полное недоверие: если ты не понравился хотя бы одному старшаку, он сделает так, что твоя жизнь превратится в ад, и тебя будет ненавидеть не только он, но и все остальные.

Из‑за того что тебе постоянно приходится где‑то закрываться и прятаться от насилия, ты не можешь нормально учиться, падает успеваемость. Я опустился до двоек и троек, прогуливал занятия, лишь бы не возвращаться в интернат.

Было и сексуализированное насилие. Все началось, когда один мальчик постарше в одном из детдомов дал мне моторчик от какой‑то игрушки. Но он оказался сломан — то ли до меня, то ли, может, я был виноват в этом. И парень, узнав об этом, сказал мне: «Либо ты мне за него отсосешь, либо я тебя тут ******* [побью], и мой друг тоже тебя ******** [побьет], потому что эта вещь и ему принадлежит». Я не мог постоять за себя, не мог драться. К тому же я и так был побитый, и для меня его угрозы — это был страх. В итоге мне пришлось сделать то, что он сказал. Я попросил его никому не рассказывать об этом, и он согласился.

На следующее утро об этом знал уже весь детский дом. Ребята постарше стали меня пинать, смеяться надо мной, говорить: «Фу, как мерзко».

Постоянные угрозы избиением лишали меня выхода из ситуации. Мне настолько было страшно, что, кажется, я был не в себе и не мог отказать. Я пытался сказать это воспитателям или как‑то сообщить им о случаях насилия, в ответ они либо смеялись, либо делали вид, что обеспокоены, но никаких последствий для виновников никогда не было.

Жертвой физического насилия чаще всего был я один. Иногда били и других ребят, но сильнее всего издевались надо мной — так было везде, куда бы я ни попал. Попыток побега было множество. Первый раз я сбежал в Москву в 11 лет. Бежал я как раз из детского лагеря, который находился в Ивановской области. Пешком я добрался до города Иваново, а оттуда в багажном отделении автобуса уехал в Москву. Гулял по городу целую неделю, но это было ужасно, и в итоге я сдался сам. Стало еще хуже, когда меня вернули обратно.

В детдоме было наказание: если ты сбежал или как‑то провинился, тебя отправляли в психиатрическую больницу на две недели. Там ты сидишь неделю, тебя откармливают, пичкают таблетками, и, когда ты приезжаешь обратно в детдом, ты три-четыре месяца просто как шелковый. Просто зомби, напичканный таблетками, не можешь ни думать, ни учиться, и успеваемость снова падает. В психушку из‑за провинностей я попадал, наверное, раз пять — один раз я даже специально сделал вид, что у меня психоз, чтобы меня просто забрали из детдома на время.

Все это продолжалось до восьмого класса, пока меня не перевели в детдом родного города. Мне было примерно четырнадцать лет. Со мной тогда поехал еще один парень из предыдущего интерната. Он был старше меня и знал обо всем, что со мной происходило. Первое время он никому ничего не рассказывал. Потом из‑за какой‑то мелочи — кажется, я не убрался за него в столовой, когда была его очередь, — он пошел к старшакам и все рассказал.

Сначала ребята перестали со мной разговаривать. Потом стали обзываться — я начал отвечать, влезать в драки. У того парня, с которым я приехал в детдом, там же был старший брат — он меня так избил, что меня отправили в больницу с сотрясением мозга. В этом месте я потерял всяческий авторитет, даже на подобие дружбы не мог претендовать. Разве что изнасилований в этот раз не было.

Распорядок детского дома такой: ты просыпаешься в шесть утра, где‑то в семь завтракаешь, в восемь выходишь и идешь на занятия. Учатся не всегда внутри детских домов, иногда отправляют и в обычные школы.

В мою школу ходил и тот парень, и он там всем тоже рассказал обо мне. Все происходило из‑за каких‑то мелочей: не убрался, что‑то сломал — получал в ответ насилие. Я не мог за себя постоять, драться мне было страшно, я боялся боли. И сказать что‑то было страшно, потому что я был зашуганный. В издевательствах, двойках-тройках и без друзей я жил лет до шестнадцати.

Воспитатели на все мои жалобы не реагировали, потому что они видят одну картину. Они своих любимчиков, двух-трех человек, видят, а других — нет. Когда я пытался признаваться в том, что меня заставляли делать, весь детский дом был против меня — говорили, что это я сам что‑то сделал. А воспитатели, конечно, верили большинству, не хотели разбираться в проблеме, и я терял всяческое доверие.

В плане педагогов на меня поднимали руку человек пять. Остальным было все равно. С некоторыми были хорошие отношения — например с Татьяной Сергеевной, правда, пока другие дети не решили это разрушить путем угроз и истерик: жаловались на меня, говорили плохие вещи, из‑за чего доверие ко мне сходило на нет. Специальные проверки детских домов и интернатов тоже не решают проблем, потому что о них заранее известно и к ним готовятся.

Я не отрицаю, что в какой‑то момент я мог сказать что‑то не то или совершить какую‑то глупость. Но я считаю, что из‑за таких мелочей, которые я совершал, бить до такой степени, что человека увозят в больницу, или гнобить всем детским домом — это кошмар.

Иногда в детский дом приезжали люди, которые хотят усыновить детей. Но беда в том, что «нужного» ребенка об этом предупреждали, и он вел себя как паинька, даже если он злой старшак. Таких детей потом могут вернуть обратно. Некоторых берут просто ради пособий. У меня был шанс попасть в семью: к нам приходила женщина, мы с ней общались. Но я ей не понравился: я уже был побитый и покоцанный, а она искала красивого мальчика, который мог бы быть моделью и уехал бы с ней в Москву.

К шестнадцати годам я понял, что я гей. К тому времени у меня уже появился телефон (его подарили в детдоме), я начал вести переписки с парнями. Однажды случайно оставил их открытыми в общем компьютере — дети увидели и стали надо мной смеяться.

Когда директор узнал о моей ориентации, он отвел меня в подвал, где бил и говорил, что я плохой. Множество раз он поднимал на меня руку. Воспитатель тоже бил меня головой о стену. Однажды он позвал меня на разговор и сказал: «Мы проведем с тобой эксперимент после новогодних праздников», мол, «надо выбивать из тебя всю эту фигню». Из слухов в детдоме я узнал, что якобы он хотел склонить меня к сексу, отвести домой и провести «эксперимент». Я не знаю точно. Слава богу, я успел сбежать до этого.

Сделать это получилось совершенно случайно. У меня были хорошие отношения с моей одноклассницей из последнего детдома. У нее появился парень, который получал пенсию по инвалидности. Как‑то вечером она зашла ко мне и сказала: «Пошли в магазин, валим отсюда». Я не понял, что к чему, и через секунду согласился. Собрал, что было, — джинсы, шапку, куртку, и все. Отпросились в ближайший магазин, нас отпустили. Я, моя подруга и ее знакомая вышли и так и не вернулись обратно: мы пошли не в магазин, а сели на автобус, доехали до квартиры парня подруги, забрали ее вещи и поехали на автовокзал, откуда отправились в Иваново.

Там мы сняли квартиру на сутки, оттуда поехали в Кострому — нас уже начали искать, и нужно было срочно менять место нахождения. Там мы пробыли четверо суток, оттуда — в Ярославль, где мы тоже сняли квартиру и прожили два месяца. Деньги у нас были от того парня подруги. Чтобы нас не распознали, мы перекрасили волосы и купили немного новой одежды. Но деньги вскоре стали заканчиваться, и, чтобы выживать, нам пришлось продавать эту одежду.

Вскоре я понял, что так больше продолжаться не может: жить в таком темпе невыгодно и небезопасно. Я начал общаться с местными геями, познакомился с одним парнем и втихую ушел от подруг к нему. С этим человеком я прожил несколько месяцев — за это время тех, с кем я бежал, уже поймали, и они просили меня вернуться обратно.

Мы бежали зимой — весной я уже жил у своего парня, но понимал, что все знают, где я, и что меня могут спокойно поймать. Я очень сильно боялся возвращения в детский дом. Я устал и не хотел этого. И решил уехать в Москву.

Парень дал мне денег на дорогу, с друзьями по интернету я договорился, что переночую у них. С одним портфелем, в джинсах и ветровке я уехал к ним. На руках у меня была ксерокопия паспорта — с ней я устраивался на мелкие подработки.

Один мужчина на похожих условиях предложил мне у него пожить. Я согласился. Мы жили втроем: я, он и его 17-летний сын. Мое появление он объяснил сыну тем, что он якобы занимается какой‑то благотворительностью и помогает детям, оказавшимся на улице. Я продержался у него где‑то месяц, а потом уехал, потому что не смог дальше так жить. Я снова оказался на улице. Через какое‑то время мне удалось найти маму — она жила здесь, в Москве.

С мамой я связался случайно: зашел на свою старую страницу в «Одноклассниках» и увидел сообщение от нее. Там был ее номер и просьба позвонить. Я и позвонил. Как оказалось, она вместе с разнорабочими делала ремонты в Москве, часто ездила на объекты.

Мы с ней встретились, погуляли. Мама не стала уговаривать меня вернуться в детский дом: я рассказал ей обо всем, что со мной было, и она меня поддержала. В тот же день я совершил перед ней каминг-аут. Она приняла меня.

На тот момент у нее уже появился новый мужчина. Они нормально зарабатывали: какое‑то время я ездил с ней на объекты, как‑то помогал. Жили мы на тех же объектах, где и работали. Вместе со своим партнером они помогли мне, чем смогли, пока я не получил нормальную работу.

Лет до шестнадцати у меня, наверное, была какая‑то обида на маму, но до конца я ее не понимал. Каждый раз, когда я видел ее, для меня это было облегчением, и это все перекрывало. Правда, приезжала она ко мне в детдом раз пять от силы. А вот с семнадцати лет я начал все осознавать, и эта обида стала более ощутимой. Сейчас я напрямую обвиняю ее и не хочу с ней общаться. Обида появилась только теперь, потому что в последнее время она снова опустилась на дно: живет и выпивает с какими‑то мужиками, бухает дни напролет. Ну и обида за потерянное детство, за жизнь, которая у меня была, — все это есть.

Получив стабильный заработок, я перестал ездить с мамой по объектам. Начал снимать койко-место у какого‑то парня, но он начал ко мне приставать, и я съехал.

В ноябре 2016 года мне написал человек, с которым я живу до сих пор. Мы познакомились через Hornet (приложение для гей-знакомств. — Прим. ред.), вместе сходили в кино, начали общаться. Он видел, в какой разрухе я живу, и предложил мне пожить у него какое‑то время, пока я не «стабилизируюсь». Так мы стали жить вместе — уже пятый год.

Я снова искал подработки, какое‑то время работал, увольнялся, опять начинал поиски. Иногда мы даже ездили в путешествия, например в Сочи. Мы живем душа в душу, как одно целое, и я ему очень благодарен за то, что он помог мне. Я ему обязан жизнью, и я его очень сильно люблю.

Сейчас у меня почти нет друзей, но есть знакомые, с которыми я могу погулять и хорошо провести время. Вот уже почти месяц я работаю в магазине электроники в нашем жилом комплексе, с графиком 6/1, получаю 500 рублей за выход и процент с продаж. Главное, что меня тут кормят, есть кофе в неограниченном количестве и дом близко.

Отпустить и забыть все, что со мной было, мне сложно и сегодня. Говорят, мол, забудь, это все прошло. Но нельзя просто взять это все и вычеркнуть. Какое‑то время я употреблял наркотики, но теперь это в прошлом. Работа и общение с людьми — единственное, что меня сейчас сдерживает от выпивки. Это помогает мне отвлечься от моего прошлого и забыть о нем. Время от времени я общаюсь с братом, но не так часто.

Я хочу, чтобы люди знали мою историю, чтобы они понимали, что жизнь в детском доме совсем не прекрасна. Чтобы они не говорили: «Ой, да вы там зажрались, еще и сбегаете». Я готов все отдать, главное, чтобы люди откликнулись и помогли тем, кто находится в похожей ситуации.