— Какой вопрос про благотворительность не нравится вам больше всего?
— У меня уже нет таких вопросов, я обросла иммунитетом. Может быть, только вопрос «Зачем вы это делаете?» до сих пор ставит в ступор.
— Почему вы не любите слово «добро»?
— Потому что его возвышают на какую‑то очень высокую ступень. На мой взгляд, добро — это неотъемлемая часть человеческой природы. Мне хочется, чтобы оно перешло из области произношения с придыханием в область действия.
— Однажды вы сказали, что мечтали исполнить роль Жанны д’Арк, а потом поняли, что это скучно и играть там особо нечего. Были ли у вас похожие мечты, связанные с благотворительным фондом, и как быстро сошла романтическая пелена?
— Нет, я говорила про роль Жанны д’Арк другое — конечно, это не скучно. Смотря как этот образ, эту роль интерпретировать. В той интерпретации, которую мы хотели делать, это было совсем не скучно. Просто я в какой‑то момент выросла из этой роли.
Что касается мечтаний, связанных с благотворительностью… Наверное, постепенно ушло ощущение, что в благотворительности можно эффективно работать и менять действительность, исправлять несправедливые ситуации только на собственном желании, энергии, силах и пожертвованиях. Оказалось, что это не так, потому что мы существуем в определенной политической ситуации, когда у государства какие‑то свои приоритеты. Поэтому приходится постоянно заниматься SOS-проблемами.
То есть мы не можем сконцентрироваться только на том, чтобы менять ситуацию в лечении детской онкологии системно. Нам приходится вновь срочно искать деньги на базовое лекарство от рака, которое пропало из больниц из‑за несовершенной системы госзакупок, импортозамещения и других политических ситуаций. Или, к примеру, проблема допуска в реанимацию как была 15 лет назад, так и стоит сейчас. Когда это осознаешь, то буквально опускаются руки.
— Насколько я знаю, многие женщины в благотворительности весьма жесткие [по характеру]. Как вы считаете, почему это так и насколько это необходимо, чтобы работать в этой сфере?
— Мне кажется, сюда не может прийти изначально жесткий человек. В нем должны быть отзывчивость, сострадание, милосердие и эмпатия. Но постепенно из‑за невозможности что‑то изменить и вынужденного топтания на месте, из‑за огромной ответственности, из‑за взаимодействия с властью, агрессивно настроенных людей и многих других внешних факторов приходится наращивать броню. Это естественно: чем больше тебя бьют, неважно кто — люди или обстоятельства, — тем менее тонкокожим ты становишься. И со временем многие из нас все реже задумываются, что это не совсем правильно.
— Насколько вы жесткая?
— Не могу точно сказать. Но был очень опасный момент: я начала резко меняться в сторону, в которую не хотела: у меня появился начальнический тон, и мне никто об этом не сказал. Не знаю почему, надеюсь, не потому, что боялись. Но, к счастью, я заметила это сама.
Тогда я начала советоваться с врачами, с коллегами, очень много беседовала с Галиной Борисовной Волчек (советская и российская актриса. — Прим. ред.), как сохранить себя той, к которой ты привыкла, как избавиться от тона начальника. И ответ был такой: нужно указывать на ошибки так, чтобы люди не почувствовали, что они сделали что‑то плохое, чтобы не возникло недоверие. Надо говорить об ошибках так, чтобы появились мотивация и силы их исправить. С тех пор я стараюсь прислушиваться к этому совету и поступать именно так.
— И вам удалось вернуть себя первоначальную?
— Выяснилось, что в том виде, в котором я была до фонда, я себя уже не увижу. Не получится. Стресс и ответственность за чужую жизнь необратимо меняют человека. Но можно, продолжая иметь голову на плечах, сохраниться в более-менее срединном состоянии, что я и пытаюсь сделать.
— Вы параллельно осваивали какие‑нибудь техники ненасильственного общения?
— Осваивала и читала миллион всего. Я понимала, что есть очень опасный момент, когда люди вокруг меня будут бояться проявить собственную инициативу из‑за страха ошибиться.
А благотворительное движение прекрасно тем, что все связи здесь горизонтальны, и фонды рождаются сами по себе, а не по указке сверху.
— Этот начальнический тон проявлялся только в сфере благотворительности или на работе, в семье?
— Везде. Потому что ты позволяешь себе думать, что знаешь и понимаешь больше. И это катастрофа.
— У вас в инстаграме много подписчиков, и в директ наверняка приходят письма с просьбой о помощи. Как вы на них реагируете?
— У меня есть помощница Юля Павлова. Она выполняет миллион разных дел и параллельно помогает мне с директом: разбирает сообщения и говорит мне о них. Мы стараемся, чтобы все ситуации, где нужна помощь, были решены. Поэтому, если приходит подобное сообщение, мы советуем связаться с сотрудниками нашего фонда, отправить документы на рассмотрение. А если ситуация не по нашему профилю, предлагаем обратиться к другим фондам или показываем какую‑то дорожную карту, как можно решить проблему самостоятельно.
— На ваш взгляд, среди этих людей есть мошенники?
— Да, конечно. И достаточно много. Мы начинаем выяснять, что за ребенок [нуждается в помощи], где он находится, какой диагноз, куда и когда обращались родители, и сопоставляем факты. Если не получается, то закрываем для себя эту историю. Но иногда, даже если кажется, что это мошенник, все равно нужно тщательно все перепроверить, потому что лучше помочь тому, кому не нужна помощь, чем не помочь тому, кому нужна.
— Меня в этих ситуациях всегда удивляет, почему люди не обращаются прямо в фонды, а пишут тем, кто занимается благотворительностью.
— Вы знаете, в стрессовой ситуации люди теряют логическую цепочку, в панике они начинают стучаться в те двери, о которых знают. У них нет возможности сесть и спокойно разобраться, какой фонд кому помогает.
— Как вы считаете, Лиза Глинка стала бы сильно концентрироваться на этих людях из инстаграма?
— Да, это ее стихия — вот такие спонтанные просьбы. Она не очень верила в системную благотворительность, верила в адресную. Но она бы не бросилась помогать мошенникам, а тоже все проверяла бы.
— Говорить про людей в благотворительности хорошие вещи проще, чем про ошибки. На ваш взгляд, в чем вы неидеальны, если говорить про благотворительность?
— Это будет очень длинный список. На любом пути развития, а особенно когда ты протаптываешь совершенно новую дорогу, всегда есть какие‑то ошибки и на старте, и во время пути.
Так, например, мы в фонде в какой‑то момент упустили совсем молодую аудиторию. Мы в основном коммуницировали с теми, кто мог помочь деньгами здесь и сейчас, не концентрируясь на будущем — на поколении, которое когда‑то сможет стать нашим благотворителем. Сейчас мы это стараемся исправить.
Или, например, в самом начале пути мы не договорились с властью о форматах общения, не обозначили некий внутренний этикет, правила взаимодействия. В итоге у нас в какой‑то момент выстроились отношения, в которых любую просьбу со стороны фонда они воспринимали как личную помощь «Подари жизнь» или даже мне, а не гражданам своей страны, и ждали от нас что‑то взамен, какую‑то благодарность.
Сейчас это уже, конечно, не так: мы работаем с той точки зрения, что у фонда много информации в узкой сфере и экспертизы, мы видим ошибки чиновников и указываем на них, чтобы ситуация менялась. У нас теперь даже есть GR-специалисты, которые как раз и ответственны за эффективное взаимодействие с государством: нам нужно, чтобы менялись законы, которые мешают врачам лечить, детям лечиться, благотворителям помогать, а фонду работать.
— Какие особенности работы вы бы хотели перенять у Елизаветы Глинки?
— Меня больше всего привлекает ее простота в общении. У нее не было этого груза в виде публичности, с которым я пришла в благотворительность и которого очень стеснялась. Мне было попросту стыдно говорить: «Здравствуйте, я Чулпан Хаматова». Начинала заикаться. После того как мы сняли эту картину, стало попроще, я будто избавилась от какого‑то зажима, какой‑то лишней скованности, что ли, стесненности.
— Вам бы хотелось перестать быть популярной, чтобы просто заниматься благотворительностью?
— Да, но это невозможно. То есть возможно, но результат будет хуже. Я помогаю фонду в первую очередь тем, что привлекаю к нему внимание, чтобы собирать деньги, и я делаю это во многом потому, что основная работа принесла мне популярность.
— Как так получилось, что человек, который очень любит свою профессию, успешен в ней и явно не исчерпал весь потенциал, готов от всего этого отказаться и целиком уйти в благотворительность?
— Я лично ни от чего не отказываюсь. Я просто соединила эти части моей жизни — благотворительность стоит на том же месте, что и любимая профессия. И на фонд я добровольно и с большой радостью трачу свое свободное время. Все уже настолько переплетено, что существует в полной гармонии.
«Подари жизнь» не мешает мне искать новые роли, репетировать спектакли, соглашаться на съемки в фильмах. Да, иногда фонд занимает большую часть времени, например, когда мы готовим какой‑то масштабный проект. Но и фонд живет практически без меня, когда я репетирую премьеру.
— Просто вы сказали, что популярность вам мешает. Мне казалось, что артисты любят купаться во внимании. Значит, вы к ним не относитесь?
— Да, я не нахожу в этом радости. Просто я все время жила в творчестве, и без благотворительности мне было намного скучнее, чем сейчас. Я была лишена знакомства с уникальными людьми из разных областей: коллегами по благотворительности, врачами, волонтерами. Я не знала их и никогда бы не пересеклась, а сейчас у меня есть возможность не только общаться с ними, но и дружить. Это и богатые люди, и бедные, и они все какие‑то отборные.
— Вы упоминали, что вам очень неловко, даже стыдно делать фотографии с известными друзьями, потому что это по-человечески странно. Что для вас более неприятное: сделать такую фотографию или попросить у потенциального инвестора деньги для фонда?
— И то и другое. Надо сначала выдохнуть, еще раз выдохнуть и потом сделать это. Для меня сняться на обложку журнала — такая же мука, как выставить фотографию в инстаграме. У меня портится настроение, мне кажется, что я зря трачу время. Но потом понимаю, что это не так — благодаря этому будет какой‑то выхлоп, мы поможем большему количеству детей. И вот после таких разговоров с самим собой ты идешь и делаешь.
Если говорить про потенциальных инвесторов, то каждый, кто входит в мою орбиту, обречен так или иначе столкнуться с фондом, с его проблемами, вопросами. Слава богу, я перестала бояться и стесняться этого, потому что поначалу у друзей было много претензий. Они говорили, что я могу испортить любой праздник разговорами о детях.
В принципе, это все вещи одного порядка: ты просишь деньги либо напрямую, либо косвенно через популяризацию. Вся эта публичная жизнь нацелена только на это.
— Как вы справились с этой неловкостью от того, что подходите к друзьям, говорите про фонд, предлагаете пожертвовать?
—Я училась быть попрошайкой и в какой‑то момент поняла, что это определенное ремесло. Чтобы им овладеть, я читала разные книжки, изучала техники, которые придумали в странах, где уже давно этим занимаются и где у благотворительности есть многовековые традиции. Это, пожалуй, помогло. Сейчас я точно знаю, что просьба о помощи не должна вызывать чувство вины у того, к кому обращаются. Желание помочь должно ассоциироваться исключительно с радостной эмоцией.
— История про кота из «Шрэка», который смотрит большими глазками, не про современную благотворительность?
— Лично я просто подыхаю от такого. Ко мне тоже, как и я сама к другим артистам, многие обращаются за помощью как к публичной личности с просьбой поддержать тот или иной социальный проект. И эта тенденция — упасть на колени, просить милостыню, надавить на жалость — очень сильна. И ужасна. Я по себе вижу, как она отталкивает и убивает желание помочь.
— Вспоминая ваш ответ про жесткость, наверное, в такой ситуации очень хочется немножко закрыться и сказать: «Давайте поговорим по существу, не будем предаваться эмоциям и падать на колени».
— Да, безусловно. Однако я не говорю с ними жестко и благодарна за то, что они в принципе что‑то делают и пытаются что‑то изменить, среди этих людей много благотворителей из регионов, а там все сложнее, чем в Москве. Хотя при этом я все равно ловлю себя на мысли, что такая эмоция — ощущение вины — непродуктивная.
— А вы никогда не хотели получить медицинское образование?
— Когда я стала заниматься благотворительностью и познакомилась с врачами, я была так очарована ими, что у меня даже появилась мечта получить медицинское образование. Все мои друзья-врачи, которые помогают фонду «Подари жизнь», такие талантливые, умные, веселые, образованные в разных областях и, что важно, артистичные. В какой‑то момент я даже начала им чуть-чуть завидовать. Оказалось, можно быть настолько артистичными и при этом потрясающим профессиональным врачом. Потом я смотрела на себя и понимала, что я-то только артист.
— Что вас останавливает?
— Возраст и то, что это будет хобби, не более того. Еще важно, что у меня трое детей, которых я должна поставить на ноги, сделать это можно зарабатывая, а зарабатываю я своей профессией.
— Вы снимали серию роликов «В чем смысл денег?». Как вы сами отвечаете на него?
— Они сами по себе бессмысленные, ничего не дают. Если у тебя есть лишние деньги, значит, нужно отдать их.
— Лишних денег сейчас, кажется, больше всего в соцсетях.
— Да, и я давно предлагаю завести аккаунт фонда в тиктоке. Это не так просто сделать быстро, нужно изучить этот формат и подготовиться. Но тут, конечно, дело в первую очередь не в деньгах, а в том, чтобы познакомить молодую аудиторию с благотворительностью.
— Чтобы фонд «Подари жизнь» завел в тиктоке аккаунт?
— Да. Мне кажется, это обязательно нужно сделать для того, чтобы приучить 10-летних, 14-летних подростков к этому словосочетанию.
— Вы уже представляете себе контент в тиктоке, каким он будет?
— Нет, конечно, я же динозавр. Но я понимаю, что в этой сфере есть исследования, есть экспертиза, на основе которой можно подготовить такой контент. Ну или можно взять на работу какого‑нибудь 13-летнего блогера.
— А ваши дети вовлечены в благотворительную деятельность?
— Полностью. Они не знают другой жизни. Младшей дочери обязательно нужно купить именно те товары, на которых есть логотип «Подари жизнь» и информация об отчислениях в фонд с их продажи. А надо нам это, не надо — это ее совершенно не интересует. Старшие волонтерят.
Вообще, они мне очень помогают. И они мои главные советники во всем, что касается соцсетей, инстаграма — вот этого всего пугающего и незнакомого мира. Конечно, я без них бы не справилась.
— Могли бы вы привести два примера, когда они говорили «Мама, так точно не делай» и «Это круто, так делай»?
— «Мама, иди к Шихман». Я говорю: «Я не знаю, кто это», — «Нет, ты должна сходить». А потом дочка резюмировала: «Иди, это нужно, потому что поможет фонду». И она была права. У Ирины Шихман другие зрители, многие из них о нас не знали. А это как раз и нужно фонду — расширять аудиторию.
— А в чем дети вас останавливают?
— Они часто просят не постить фотографии, которые я хочу. Иногда я говорю: «Не хочу жить по вашим дурацким законам, хочу по своим». А они на это закатывают глаза. Как только я научусь что‑то делать, дети сразу сообщают, что это уже неактуально.
Так что признаю: сегодня без детей никуда. А если говорить про благотворительность, то ею можно заниматься без них, но это будет не очень продуктивно. Во-первых, они многому нас учат. Во-вторых, когда дети подрастут, а это случится очень быстро, кто‑то из них создаст свой фонд, а кто‑то будет постоянно жертвовать. Но если не познакомить их с этой сферой жизни, то мы упустим целое поколение.
— Значит, тикток?
— Значит, тикток.
Самый эффективный способ помочь детям, которые болеют раком, — подписаться на ежемесячное пожертвование фонду «Подари жизнь».