«Я размышляла, как лучше умереть»: истории подростков с ментальными расстройствами

В этом году Юля пошла в пятый класс. До депрессии дочь была очень активная, во всем участвовала, устраивала мероприятия, ходила в театральную студию, училась на отлично без особых усилий. Но в начале этого года у нее ни с того ни с сего появились двойки и тройки, учителя хватались за голову. Такие оценки Юля объясняла тем, что у нее «не получилось». Дочь также стала чаще закрываться в своей комнате, мы подумали, что у нее начинается подростковый возраст и гормональные изменения, и списали ее поведение на желание уединиться.

Беда случилась в конце зимы. Юля собиралась в школу, и вдруг у нее началась неконтролируемая истерика. Час дочка колотилась в рыданиях, причем она не могла объяснить, что с ней. Я спрашивала: «Что произошло? Ты чего‑то боишься? Не подготовилась к контрольной? Ты скажи, мы решим вопрос». Ребенок понимает, что несделанную домашку мы не воспримем как-что то страшное, ну пропустили бы школу, и все. Но ответ был один: «Я не знаю».

Мы отменили школу и отвели Юлю к психологу, выяснилось, что у дочери нервный срыв. Сначала ей купировали острое состояние, дальнейшая диагностика и тестирование показали, что у ребенка развилась депрессия ввиду систематической, незначительной, но существенной для Юли травли в школе. Оказалось, что некоторые ребята постоянно ее обзывали.

Мы взяли отвод от учебы, посетили невролога, врач поставил дочке депрессию в начальной стадии и назначил препараты и психотерапию, но, к сожалению, из‑за коронавируса, последнюю пришлось прекратить. Я сразу приняла диагноз, хотя даже предположить не могла, что болезнь может развиться так рано. У меня была послеродовая депрессия, и я видела, что состояние Юли не придурь и не лень. Муж тоже принял все как есть.

Юля спала по двадцать часов, лежала сутками. Если и вставала, то только чтобы поесть и принять таблетки. Она говорила, что все грустное и серое. Доходило до полного равнодушия к внешнему виду: дочь не мыла голову, не чистила зубы. Она даже призналась, что у нее дикое желание встать на подоконник. И несмотря на то, что мы много беседовали и я почти постоянно была дома (сидела с младшим ребенком), на всякий случай сняла ручки с окон.

Юля до сих пор пьет лекарства, сейчас ее состояние гораздо лучше. Периодически бывают спады настроения и апатия, но ребенок стал активнее: встречается с друзьями, рисует, общается с людьми. Юля столкнулась с тем, что мир совсем не чудесный и справедливый. Я думаю, что даже если она вернется к депрессивному состоянию, то станет более эмоционально стабильной и осторожной.

Я и муж постарались минимизировать негативное влияние на ребенка тех людей, которые могут обесценивать ее состояние, поэтому некоторым родственникам не рассказали о депрессии. Друзья дочки знают о болезни и сказали, что будут гораздо больше ее поддерживать.

Депрессию романтизируют: будто заболевание состоит в том, чтобы сидеть на подоконнике с пледом и смотреть на дождь. На самом деле это боль, которая разрывает тебя и не дает жить. Но депрессия не стигма, не нужно ее бояться. Я советую родителям выстроить с ребенком доверительные отношения: никакого осуждения и обесценивания. Детские проблемы — тоже проблемы. И всегда быть на стороне сына или дочери, чтобы ни произошло.

С детства у меня были проблемы со счетом, потому что я постоянно зацикливалась на некоторых цифрах. Также мне надо сделать что‑то определенное количество раз: три, пять, десять, но не четыре, а именно пять, я называю это круглыми цифрами.

В тринадцать лет меня посетила страшная мысль про моего родственника, она была достаточно навязчивой, и с тех пор обсессивно-компульсивное расстройство начало потихоньку развиваться. Я не могла смотреть на неправильно расставленную посуду, незаправленную постель, абсолютно любая мелочь, которая не так лежала, очень меня раздражала. Я стала брезглива, у меня появилась фобия инфекционных заболеваний и микробов, которая прогрессировала в тревогу, панические атаки, сильные истерики, нервные срывы. Из‑за того, что я мылась по два часа, кожа на руках превратилась в сухарь с трещинами. Появились проблемы в отношениях с мамой и друзьями, понизилась самооценка, возникла неуверенность в себе. Я расхотела учиться, мне было трудно психологически идти в школу — ведь там много микробов, из‑за этого я пропускала. Но я хотела нормальные оценки в аттестате, поэтому заставляла себя посещать уроки.

Годом позднее я забила в гугле «частое мытье рук», и мне вылезла статья про ОКР. Симптомы оказались схожи с моими, и я поняла, что мне нужна помощь.

Она посчитала мои слова бредом и велела заняться делом. Не каждый родитель захочет принять, что у его ребенка в четырнадцать лет психическое расстройство.

Я устраивала маме скандалы, потому что мне было тяжело и я не понимала, что со мной происходит. Она сдалась и отвела меня к психологу, который не умел работать с ОКР и предложил мне методику, которая не сработала. После этого мы пошли к невропатологу, который прописал мне легкие транквилизаторы, они оказывали мало эффекта. Только в начале 2020 года, когда ОКР уже прогрессировало, мама записала меня к психиатру. Врач мне не очень понравилась, когда я рассказывала о своих чувствах, она сказала: «Ой, сколько проблем, а всего шестнадцать лет!» Но все равно назначила антидепрессанты и нейролептики.

Нейролептики повлияли на меня ужасно и довели до нейролептический депрессии. У меня пропало желание жить, я стала забивать на внешний вид, даже встать и умыться было лень, а в душе — абсолютная безнадежность и страх, что я не вылечусь. От антидепрессантов я не заметила особого эффекта, но все мои фобии и страхи обострились, тревога зашкаливает. Я просыпаюсь утром от тревожности, не знаю, как найти себе место. Мама на стороне врача, считает, что психиатр назначила все верно и нужно потерпеть. Но прошло уже пять месяцев, а легче мне стало совсем чуть-чуть.

У меня есть одна подруга из колледжа, которая меня поддерживает. А теперь уже бывшие друзья постоянно давили на больное, называли психопаткой, при любой ссоре я слышала: «Вот у тебя справочка есть, иди таблеточки выпей». Еще в девятом классе у меня было очень много целей: переехать в Москву, заработать на машину, научиться водить. А сейчас думаю, что мне не хватит сил, поэтому мне трудно вступать во взрослый мир. В следующем году я стану совершеннолетней, но совсем не знаю, как себя вести.

Много раз я слышала от людей: «Ой, да по тебе не видно, что у тебя психическое расстройство!» Но если я выгляжу абсолютно адекватной, это не значит, что со мной все в порядке. ОКР — не просто перфекционизм, а порочный адский круг, мысли, убивающие и съедающие твой мозг. Я не люблю поверхностные высказывания о психических расстройствах, и мне очень неприятно, когда презирают людей, которые больны, считают их ненормальными. Я думаю, что иногда физическая боль не сравнится с психологической.

Нельзя сказать точно, когда появился БАР, но, возможно, в четырнадцать лет из‑за триггера у меня запустился активный процесс заболевания. Тогда родители отправили нас с братом на две недели в военный палаточный лагерь без удобств и связи с внешним миром. У нас отобрали телефоны, мы не могли никому звонить жаловаться. Там было достаточно жестко в плане дисциплины. Я три раза ездил в больницу из‑за пищевых отравлений и потери сознания, а моему брату выбили челюсть старшие ребята.

Первые признаки расстройства я не замечал, потому что мне мое поведение казалось вполне нормальным и обычным. В период мании у меня было повышенное настроение, какая‑то нереальная уверенность в себе, я строил огромные планы на жизнь, думал о переезде, начинал учить чешский и датский языки. Стал очень эмпатичным к наркотическим веществам и алкоголю. Все мои действия казались мне логичными и адекватными, хотя со стороны я выглядел странно: неусидчивый, импульсивный, гиперактивный парень с бегающим взглядом. Думал, что столько энергии у меня из‑за того, что я пью много кофе или хорошо высыпаюсь.

Свойство данного состояния — оно быстро забывается и не такое длительное, как депрессивный период, около двух недель, максимум месяц. И мания очень резко переходит в депрессию. Ты осознаешь, что ты делал, и какой ты, по сути, дурак, и начинаешь загоняться. Возникают суицидальные мысли. У меня был такой период депрессии, когда я неделю просто лежал в кровати и смотрел в потолок. Не было сил встать, сходить поесть, даже посидеть в телефоне. Во время мании твои мысли бегают и кажутся классными, и ты не знаешь, за что ухватиться, в период депрессии они наваливают гурьбой, и ты не понимаешь, как с ними разобраться.

Мое БАР было совмещено еще и с паническим расстройством, я переживал панические атаки вплоть до пяти раз в день, они длились по 10–20 минут, я думал, что умру. Тогда я втайне от родителей начал ходить к психологу в моем лицее, мы с ней общались, и в один момент она сказала: «Антон, это не моя зона, тебе нужен психиатр». В этот момент я пришел к маме и все ей рассказал, и она записала меня к психиатру.

Уже год и три месяца я наблюдаюсь у врача и принимаю препараты. Раньше я пил по семь таблеток в день, сейчас же принимаю три. Благодаря лекарствам у меня стабильное настроение. Адекватные реакции на стресс, эмоции соотносятся с событиями в жизни — радость, грусть, агрессия. Раньше в период мании была гиперреакция: любое оскорбление или замечание в мою сторону вызывали дикую агрессию. Теперь нужно постараться, чтобы меня задеть.

Сейчас мое расстройство почти мне не мешает. Некоторые друзья употребляют алкоголь, я же могу позволить себе только бутылочку сидра, потому что мешать алкоголь с таблетками не очень хорошо. Вечный трезвенник на праздниках. Еще мне обидно что мои друзья учатся на права, а чтобы это сделать мне, нужно доказать врачам, что препараты не влияют на умение водить автомобиль. Некоторые копят на машины, у некоторых уже есть машины, а ты просто сидишь в сторонке и думаешь: «Блин, я тоже хочу».

Психическое расстройство не делает тебя крутым и уникальным. Некоторые же думают, что это модный клатч, который ты можешь носить с собой и всем говорить: «Вот смотрите, у меня биполярочка».

В моей семье все было очень плохо, сколько я себя помню. Когда мне было двенадцать-тринадцать лет, мать привела домой какого‑то бездомного и сказала, что это ее бизнес-партнер. В итоге все превратилось в полгода домашнего насилия. Он избивал и оскорблял меня и моего младшего брата. Нас лишали всего, вплоть до одежды и еды. Вследствие этого мы с братом (мне тогда было тринадцать, а брату двенадцать) попали в приют, нас забрала бабушка, сейчас мы живем у нее. После детского дома все было более-менее хорошо. У меня появилось много новых интересов, друзей, а во время самоизоляции состояние стало резко ухудшаться.

Нарушение памяти, бессонница, перепады настроения, паранойя, даже галлюцинации, ненависть и страх людей. Мне было очень плохо, страшно, я каждый день загоняла себя до такого состояния, что просто лежала и плакала. У меня случались панические атаки, причем до недавнего времени я не знала, что это так называется, думала, что это просто истерики. Я занималась селфхармом, размышляла, как лучше умереть, представляла себе это, но именно попыток суицида не было.

Кроме того, у меня бурная реакция на резкие раздражители, например, когда ко мне резко подсаживаются или я слышу громкий звук. Это может напугать любого человека, но у меня начинается жесткая истерика. Было такое, что кто‑то лопал шарик рядом со мной, а я начинала реветь из‑за этого, сама не понимая почему. В последнее время мне стало сложно писать и говорить, я могу заикаться, заговариваться, картавить, на письме путать буквы. Я плохо воспринимаю пространство: я его вижу, но многие предметы мне кажутся плоскими, некоторые предметы находятся для меня дальше или ближе, чем они есть на самом деле, я очень часто врезаюсь куда‑нибудь или просто чего‑то не замечаю.

Я очень долго просила бабушку отвести меня к психиатру, но она оттягивала. Говорила: «Ой, да у тебя все потому, то мы дома сидим, твои перепады настроения — это подростковый период, выпей валерьяночки». Но в итоге мы пошли в ПНД, где мне поставили посттравматическое стрессовое расстройство и депрессию под вопросом.

При ПТСР можно в принципе заниматься только психотерапией, но медикаментозное лечение снимет симптомы, которые мешают в учебе и общении. Поэтому я напросилась в ПНД, так как мне без него не смогут выписать эффективные препараты. Пока я хожу к психотерапевту, выговариваюсь ему и вроде становится легче. Бабушка не очень следит за моим состоянием, когда я говорю, что мне плохо, она советует мне что‑нибудь посмотреть или съесть чего‑нибудь.

Я очень забывчивая, раньше могла легко выучить любое правило, стихотворение, темы и прочее, то теперь я не помню, была ли на каком‑то уроке, писала ли контрольную. Во время урока я могу впасть в какой‑то транс и просто не вникаю в тему урока. Мои учителя не знают о расстройстве, для них это выглядит как безалаберность. Поэтому мои оценки сильно скатились.

До того как наша мать привела сожителя, мое состояние волновало меня меньше всего — мать всегда была довольно безответственной, мы с братом просто пытались выжить. Если говорить о флешбеках, про которые все упоминают, спрашивая о ПТСР, у меня они проявляются как кошмары практически каждую ночь, когда мне удается заснуть. Днем флешбэки у меня тоже бывают, но редко. Это какие‑то сильно травмирующие картины прошлого — типа избиений, маминых передозов.

Я бы хотела, чтобы люди знали, — я не агрессивная и не ненавижу людей. Несколько человек, которые столкнулись с моими перепадами настроения, думают, что я очень злая. И я не глупая, хотя и все забываю. Мне бывает очень больно, когда человек мне о чем‑то рассказывает, а потом говорит: «Ой, я тебе уже все это говорил, ты не помнишь?», — а я реально не помню.

Я только этим летом начала лечение и еще разбираюсь с тем, когда все началось. Но, скорее всего, триггером послужила ссора с моим бывшим другом. Когда мне было двенадцать, он попал в больницу и игнорировал меня, и это очень сильно ударило по мне. Триггером для тревоги могло послужить буквально все, каждый день, почти все время я тревожилась. Если, например, я шла по магазинам с мамой и она от меня отходила буквально на десять минут, я думала, что она меня бросит. Я спешно начинала анализировать, как мне добраться до дома, есть ли у меня деньги, телефон, чтобы позвонить. Успокаивала себя тем, что, если мама оставила рядом со мной вещи, она точно за ними вернется.

Я приходила в школу и ежедневно один-два раза переживала панические атаки. Мне становилось очень страшно, причем я не могла объяснить, чего я боюсь, несколько раз я чувствовала, что моя голова будто вот-вот взорвется, и я умру. Накатывала трясучка, голоса моих друзей, одноклассников, учителей доносились будто сквозь толщу воды, я ничего не понимала и сидела с потными руками и ватными ногами, мне хотелось убежать. После этого я отпрашивалась с урока, уходила в туалет и либо билась кулаками об стену, либо резала себя, так мне становилось легче. Мне каждый день хотелось плакать, но я не могла, потому что чувствовала, что мои глаза сухие. Также были мысли о суициде. На тот момент мне вот-вот должно было исполниться двенадцать.

Родители знали о моем состоянии, но до того момента, как мы пошли к психиатру, не предполагали, что это что‑то серьезное. Они все списывали на переходный возраст и думали, что я драматизирую. Сначала я добилась того, что меня отвели к психологу. Первый психолог оказался не очень хорошим, он обесценивал мои проблемы, говорил, что мне просто нужно улыбаться и все будет хорошо. Меня записали к другому, я посещала ее каждую неделю, и спустя полгода она сказала, что мне нужен психиатр, мама согласилась.

Я читала очень много статей про тревожное расстройство и совершенно не удивилась, когда в итоге мне поставили диагноз и сказали, что придется пить таблетки. В тот момент я почувствовала облегчение, потому что мне было страшно от неизвестности, я продолжала заниматься селфхармом только из‑за того, что не могла перестать себя обесценивать. Я думала, что недостаточно страдаю, и должна страдать больше, чтобы получить помощь. Делала порезы как доказательство того, что мои эмоции реальны. Перед приемом у психиатра я была очень близка к попытке самоубийства, и мне рекомендовали лечь стационар, но мои родители от этого отказались. В государственном лечиться себе дороже, а на частный у нас нет денег.

Ежедневно я пью лекарства. Мне стало проще жить, хотя в школе я чувствовала, что еще немного, и я упаду и расплачусь, настолько я устала тревожиться и бояться. Сейчас кажется, что будто новости стали лучше и что не все так плохо. Я презирала спорт в любых проявлениях, не могла почистить зубы, теперь я слежу за собой, убираюсь дома, чаще выхожу из комнаты, больше ем, у меня наладился режим сна. Тревогу я все еще чувствую, но ее меньше, хотя не думаю, что она когда‑нибудь уйдет до конца, тревога уже часть меня. Я часто размышляю о будущем, надеюсь, лечение мне как‑то поможет, я стану здоровее, уеду в другой город.

Мне очень не нравится, что люди думают, что у подростков нет проблем. Я несколько раз вступала в дискуссию с такими людьми, но их достаточно сложно переубедить, они говорят, что видят во мне привлекающую к себе внимание маленькую девочку.

Мне кажется, все началось в четвертом классе, с переезда в другой город.
Это, естественно, потеря друзей плюс проблемы с общением в новом классе, потому что там все компании были уже сформированы. И несмотря на то, что чуть позже я завел друзей, увеличивалась замкнутость, сильней становилось чувство, что я им не нужен и, в принципе, мое существование бесцельно. В начале десятого класса появились более серьезные проблемы — приступы, которые проявлялись как дезориентация и проблемы с дыханием. Их могло вызвать почти что угодно, но в основном скопление людей и даже температура помещения.

Примерно через месяц мы с родителями обратились к психиатру, и он сказал, что это депрессия. Я сидел на таблетках, вроде как мне становилось лучше, и в какой‑то момент я подзабыл, что вообще чем‑то болел. Но приступы начали повторяться чаще и чаще, и в одиннадцатом классе во время занятия в спортзале ко мне в голову пришла навязчивая депрессивная мысль, которая сковала меня настолько, что я не мог пошевелиться.

Тогда я пошел к психиатру снова. Меня положили в психдиспансер на три недели, провели полное обследование и поставили шизотипическое расстройство. Мне попался хороший врач, женщина с юморком. На тот момент я уже понимал, что со мной какая‑то беда, и когда озвучили диагноз, был даже под впечатлением: «Воу, оказывается, я вот такой!» Правда у меня есть страх, который всегда со мной, — боязнь сойти с ума окончательно.

В основном заболевание проявляется в виде проблем с эмоциональными реакциями. То есть я реагирую на события не так, как принято в обществе, — например, я не всегда понимаю юмор, любое замечание воспринимаю болезненно и расстраиваюсь от критики. Навязчивые идеи все еще со мной. Еще у меня бывают галлюцинации — слуховые и чувственные. Во время слуховых я слышу женский шепот, который зовет меня по имени. А во время чувственных ощущаю какую‑то сущность, которая пытается меня заменить, чтобы сделать все лучше. Также я часто нахожусь в депрессивном состоянии, случается, что я почти не могу встать с кровати и что‑либо сделать: непонятно зачем, кому это нужно и насколько нужно мне, я ведь все равно умру.

Родители всегда принимали мое состояние, ну кроме того случая, когда в шестнадцать лет я оставлял на себе порезы. Не знаю, что я тогда пытался ощутить, помню только, что после этого у меня на время прекратился депрессивный эпизод, но этого хватило лишь на неделю. Мама распереживалась, а папа решил, что я привлекаю внимание.

Когда в моей жизни появляются новые люди, они порой пугаются, если узнают о моем диагнозе, но с кругом общения так сложилось, что и одноклассники, и друзья не из школы — хорошие люди, которые от меня не отвернулись. Радость в жизни мне дает семья, моя девушка и творчество — я пишу музыку на компьютере.

Из‑за проблем со здоровьем я не окончил школу, в этом году буду сдавать программу одиннадцатого класса экстерном. Я пока не определился, чем бы хотел заниматься в жизни, но я проходил профориентационные тесты, которые выявили склонности к рекламе и связям с общественностью.

Романтизировать психические расстройства неправильно. Потому что люди, которые по-настоящему больны, могут подумать, что они такие классные и врач им не нужен, а заболевание будет съедать изнутри и приведет неизвестно к каким последствиям. С другой стороны, романтизация отчасти помогает обществу принять таких людей, потому что с этой темы снимается табу и люди перестают бояться говорить о психических проблемах.