— Почему вы стали юристом? Ведь это не та профессия, о которой, как правило, мечтают с детства.
— Я — юрист в третьем поколении. Моя бабушка была главным юристом авиазавода «Коммунар», дедушка возглавлял отдел надзора в Госарбитраже при Совете министров СССР. Папа трудился в Минюсте, а затем вместе с коллегами создал первую в России частную юридическую фирму. А мама почти 20 лет проработала в Институте государства и права РАН.
Работать начала в середине учебы — с папой, конечно же. Почти каждый, кто работал с родителями, знает, как это бывает непросто, особенно если нет четкой границы между домом и работой. Когда одной рукой приносишь папе чай, а другой пишешь исковое заявление до глубокой ночи, это может быть слишком. На пятом курсе я прошла собеседование в отдел правового обеспечения международных операций Альфа-банка. За год поняла, что работа корпоративного юриста не очень соответствует моему темпераменту.
— Страшно было увольняться с престижной работы, едва окончив университет?
— Мне казалось, что это одновременно шаг и назад, и в неизвестность. Но я вернулась в семейный бизнес и параллельно поступила в аспирантуру, и это был прекрасный период. Я защищала диссертацию по американскому праву собственности, которое в России почти никто не изучал. И диссертация выросла в книгу, за которую до сих пор не стыдно. Хотя я из тех, кто не перечитывает свои старые тексты. В аспирантуре началась педагогическая практика, которая переросла в полноценное преподавание и довольно неожиданную академическую карьеру.
— Эта работа больше соответствовала вашему темпераменту?
— Оказалось, что да — это артистическая профессия, основанная на эмпатии. В преподавании главное не проверить, кто и как выучил предмет, а помочь студенту понять, зачем это все нужно. Сначала я вела основы права в школе, которую сама заканчивала, — пару раз с разрешения директора мы даже проводили занятия в беседке в Воронцовском парке. Я была счастлива, когда на следующий год некоторые ученики пришли студентами в МГЮА. За время учебы в аспирантуре я не отказывалась от работы и одновременно вела по восемь групп.
После защиты мне предложили стать заместителем заведующего кафедрой гражданского и семейного права. Спустя несколько лет ректор сказал, что в МГЮА планируют открыть новый Институт бизнес-права, и предложил возглавить его, что застало меня врасплох. Но это был момент, когда любовь к преподаванию и количество сил, инвестированных в работу в университете, трансформировались в возможность создать что‑то более масштабное. Мы сделали Институт бизнес-права с нуля, и он остается одним из самых успешных проектов на рынке российского юридического образования. Я невероятно горжусь, что студенты сами поддерживают и развивают экосистему, для которой мы заложили основы.
— Это был беспрецедентный случай? Вы были молодой, когда вам предложили стать деканом.
— Мне было 26 лет. Я не думала об уникальности ситуации — в тот момент меня захватила атмосфера стартапа. Мне очень повезло с командой: в нее входили и студенты, которые доверились и согласились поступить на факультет, который только появился. Мы вместе делали его таким, чтобы каждому было интересно.
Лекторов и спикеров, которых хотелось послушать, мы звали в созданный студентами «Бизнес-клуб»: Алена Владимирская (основательница агентства социального рекрутинга Pruffi. — Прим. ред.) рассказывала ребятам про карьеру, Михаил Куснирович (предприниматель и председатель наблюдательного совета Bosco di Ciliegi. — Прим. ред.) — про построение бренда, владельцы и топы юридических компаний — про собственный опыт. На вечеринке в честь первого выпуска я была счастливее, чем на собственном выпускном.
— Почему через год вы решили оставить проректорскую должность?
— Я просто прислушалась к тому, что мне интересно. Каждую неделю у меня были приемные часы, когда студенты и их родители приходили с вопросами, чаще всего — с проблемами. Многие из них были личными и касались особенностей конкретной семьи. У меня на столе был сменный блок салфеток, а в шкафу — аптечка с успокоительным.
Одна мама в слезах просила не отчислять сына, вообще не ходившего на занятия, потому что она «сама адвокат и лучше знает, что ему нужно». А он боялся ей признаться, что мечтает быть поваром. Достучаться до нее удалось, когда я сказала, что единственный день, который ее сын провел в университете с радостью, была Масленица — тогда он нажарил блинов на всех студентов. Было много тяжелых историй с разводами родителей, из‑за которых студенты не могли продолжать учебу. Или про трудности с получением материнского капитала для оплаты учебы. Чем больше возникало подобных вопросов, тем яснее я понимала, что больше всего меня интересуют люди и отношения между ними.
— Как родилась идея создать кафедру семейного права?
— Я проанализировала рынок и увидела, что в 2019 году в России не было ни одной кафедры семейного права. Когда ученый совет поддержал мое предложение, я ушла с должности проректора и стала заведующей кафедры. За полтора года нам удалось сделать семейное право не только одним из самых любимых предметов у студентов (раньше он даже не входил в обязательную для всех программу), но и создать площадку, объединяющую профессионалов в этой области.
— Почему семейное право долго оставалось незанятой нишей в России?
— В этой сфере очень тяжело работать. У государства специфическое отношение к институту семьи. Ей признается только союз мужчины и женщины, зарегистрированный в ЗАГСе. Если у вас нет штампа в паспорте, ваши отношения автоматически попадают в серую зону: вы вряд ли сможете унаследовать имущество партнера, попасть к нему в больницу, принять решение по его лечению, если он без сознания, и вам, скорее всего, не дадут усыновить ребенка. Это же касается и других семейных отношений.
Например, у нас много разводов и повторных браков, но отношения между падчерицами/пасынками и мачехами/отчимами почти не регулируются. Их взаимные права и обязанности не признаются и не защищаются. Люди, чьи права нарушили члены семьи, часто даже не понимают это или не знают, что делать. Все это — следствие отношения государства к правам человека.
— Иногда принимаемые законы и вовсе отбрасывают общество назад. Так случилось с декриминализацией побоев в семье.
— Неуважение чужих границ глубоко сидит в нашей культуре близких отношений. Видимо, чтобы это изменилось, [культура] должна пройти через важные социальные процессы, включая смену поколений.
Это работает и в обратную сторону: отношения между родителями и детьми повторяются на других уровнях. Дети вырастают и ведут себя так же, когда становятся начальниками. Я знаю историю семьи, в которой отец убил мать, пока у нее на руках был ребенок. Отца посадили, и мальчик рос в детском доме. Потом он несколько раз женился и в каждом браке истязал своих жен. Одна из них спросила, не боится ли он, что если она умрет от побоев, а его посадят, то дети останутся без родителей. Он невозмутимо ответил, что «сам вырос в детском доме, и ничего». Поэтому нам так нужен закон о профилактике семейно-бытового насилия.
— Какие проблемы из тех, что давно решены на Западе, вы видите у нас?
— В России нет долгих денег — и семей, которые были бы хотя бы третьим поколением после первичного накопления капитала. У нас 70 лет не было частной собственности, и после распада СССР мало что изменилось с точки зрения культурных кодов. У нас есть брачные договоры и завещания, но нет культуры их применения. Люди будто всегда готовы, что у них все отнимут, даже если они заработали активы честным трудом. Им кажется, что когда придет время передавать благосостояние, от него ничего не останется.
То, что представляет большой экономический интерес, так или иначе огосударствливается, а более мелкое умирает из‑за отсутствия реальной конкуренции или господдержки, что мы наблюдаем в период пандемии. В нашем законодательстве нет последовательной заботы о человеке и семье на всех этапах жизни: рождения, взросления, создания семьи, старения и смерти.
— У нас ведь до недавнего времени не было культуры заботы о психическом здоровье человека.
— Прежде чем обратиться за психологической помощью, мы до сих пор преодолеваем предрассудки. Хотя психотерапия — норма: никому же не придет в голову самому лечить зуб, вместо того чтобы пойти к стоматологу. Но когда речь идет о психическом здоровье, возникают ужасные стигматизирующие обобщения. Мое любимое: «Ты просто не сталкивался с реальными проблемами». Часто приходится слышать это от самых близких, что парадоксальным образом не отменяет их любовь и даже иногда является попыткой поддержки.
— Это тоже наша культурная особенность?
Думаю, да. Для нас привычно соседство любви и ее патологических проявлений. Из этого проистекают все формы насилия и варварские высказывания чиновников про «была в триста раз красивее, и меня никто не домагивался» или «он ей шубу не купит — она его выселит». По этой же причине многие считают, что в браке не может быть изнасилований — секс между мужем и женой априори считается добровольным.
К сожалению, и поведение отца в отношении сестер Хачатурян некоторые искренне считали «процессом воспитания». В прошлом году в ЕСПЧ рассматривали дело «Володина против Российской Федерации». Женщина рассказала о всех формах насилия от сожителя: он бил ее, преследовал, воровал вещи и выкладывал в интернет интимные фотографии. И ни на одном этапе российские правоохранительные органы не смогли защитить ее. Она была вынуждена уехать из страны, сменить имя и обратиться в ЕСПЧ.
— С какими трудностями сталкиваются молодые люди, которые хотят создать свою семью?
— Они оказываются неподготовленными к взрослой жизни. Нас никто не учит, как четко обозначить границы в отношениях, что делать, если ты стал жертвой насилия или проявил его в отношении другого. Я часто слышу от студентов, что на уроках ОБЖ в школе им говорили о защите прав, а потом тот же учитель никак не реагировал, когда одни дети буллили других. Школьные психологи часто декоративны: так человек привыкает терпеть то, что не нужно, и не учится обсуждать деликатные темы, потому что «выносить сор из избы» не принято.
Когда мы встречаем партнера, то вместе пытаемся прийти к договоренностям, но это трудно — ведь нет привычки говорить на сложные темы. Но новые нормы формируются: люди начинают заботиться о себе и близких и не хотят находиться в токсичных отношениях — даже с юридическим статусом.
— Какие правовые инструменты облегчают эту задачу?
— Есть много типов соглашений для членов семьи: они определяют комфортные правила, сформулированные изнутри и «под себя», по которым будет жить семья. Прежде всего, это брачный договор, евангелистом которого я являюсь. Он про доверие — не на случай развода, а для долгой и счастливой жизни. Это важный шаг к раскрытию информации в вопросах, которые не принято, но надо обсудить перед вступлением в брак. Есть соглашения о детях, с помощью которых можно договориться, как вы хотите распределять ресурсы, чего ожидаете друг от друга в части воспитания и поддержки детей.
Современная жизнь отличается от книжек и фильмов и от жизни наших родителей, многие из которых воспитывались ветеранами, блокадниками. Мы все воспроизводим модели, переданные от родителей, и под воздействием их идей формируем ожидания от себя и партнера. Чтобы не сравнивать себя с этой методичкой, нужно уметь разговаривать друг с другом, и в некоторых вопросах придавать договоренностям юридическую силу.
— С какими проблемами доверители обращаются в практику Sensitive Matters коллегии адвокатов Pen & Paper?
— Все они касаются разных сфер, но вертятся вокруг человека. Приходят просвещенные и проактивные пары, которые собираются пожениться и хотят узнать, как правильно оформлять имущественные права и заключать семейные соглашения. Все чаще, в том числе на фоне пандемии, обращаются те, кто озабочен наследственными правами. У нас все еще распространено мракобесное отношение к смерти. Люди не хотят к ней готовиться, хотя завещание нужно, чтобы их близкие потом не спорили из‑за собственности и долгов.
Еще одна огромная тема — долги внутри семьи. Мы живем в обществе, где многим кажется, что делить можно только активы. Если у вас есть семья, то ваши обязательства затрагивают и вашу семью — и становятся для нее риском. Долги наследуются так же, как и имущество. Да и в брачных отношениях кредиторы приходят к обоим супругам, если нет четкого договора, по которому разделена ответственность. Часто ко мне за помощью обращаются люди, чьи отношения не конвенциональны в России: например, ЛГБТ-пары, которые хотят найти правовые инструменты, чтобы защитить свои интересы и интересы своих детей.
— Какие из споров самые острые?
— Те, что связаны с семейными отношениями. Иногда они сопряжены с уголовными делами, потому что внутри семьи часто совершаются преступления. Бывает, ко мне в офис приезжают люди, чтобы решить какой‑то имущественный вопрос. А я вижу, например, у красивой, ухоженной и финансово благополучной женщины замаскированные косметикой следы, которые могут быть только от побоев. Начинаем обсуждать имущественный спор, а выходит разговор об ужасе, который сопровождал ее семейную жизнь долгие годы. Причем друзья и бизнес-партнеры часто все знают, но молчат, и нередко абьюзеры — публичные люди. Казалось бы, чем ты успешнее, тем тебе ниже падать, и ты должен быть максимально сдержан и аккуратен.
— По кейсам из вашей практики вы чувствуете эволюцию новых тенденций в обществе?
— Все чаще стали обращаться мужчины и женщины, ставшие жертвами домогательств, и я почувствовала, что люди стали об этом говорить и фиксировать, что с ними произошло. Понять, что над тобой совершено насилие, — уже очень важный шаг. В этом смысле показательна история Дарьи Варакиной, которая решилась рассказать о домогательствах от профессора университета, после чего на нее обрушился шквал агрессии и угроз судебного преследования. Дарья обратилась в «Насилию.нет», где ей порекомендовали меня в качестве адвоката.
— Что, на ваш взгляд, в этом деле наиболее важно?
— Существует заблуждение, что подобные дела всегда — «слово против слова», только если жертва не ходит с камерой и диктофоном, ожидая на каждом шагу домогательств. Но на самом деле харассмент — не миг слабости, а система поведения. Поэтому и в случае Дарьи, увы, взрослый и состоявшийся человек задолго до физических домогательств позволял себе нарушать ее личные границы, выходя за рамки морально-этических и профессиональных норм. Это не проблема конкретного университета или даже образовательной среды. Такое происходит где угодно, если есть возможность злоупотребления силой, властью. Поэтому очень важно, чтобы сами сообщества не терпели это, не закрывали глаза, не боялись «оскандалиться» и не заминали подобные случаи, а наоборот — открыто и прогрессивно боролись с проблемой.
