«Я решила создать лекарство от старения»: молодые ученые о том, почему уехали из России

Я поступила в СПбГУ на биофак в 2007 году, но смутно представляла, как работают ученые. На втором курсе пришла на кафедру генетики — казалось, что это самая интересная часть биологии, — и занялась инфекционными белками прионы. А в магистратуре перешла к нейробиологии и начала изучать болезнь Паркинсона (дегенеративное заболевание — Прим.ред) на крысах. Но когда я стала читать больше статей и анализировать зарубежный опыт, то поняла, что российские исследования не очень современны. Было с чем сравнить, так как я ездила в летнюю школу в Швейцарию после первого курса.

Во время учебы в магистратуре я случайно узнала, что в Петербурге организовывают программу «Мегагрант» (финансирование исследований от ученых с опытом зарубежной работы, которые открывают лабораторию в России), где собирались заниматься нейробиологией. Я попала в программу на втором году магистратуры, так как туда приглашали студентов для дипломных работ. Но так как лаборатория была в процессе подготовки, открывавший ее профессор отправил нас на стажировку в UT Southwestern Medical Center в Далласе. Там я сделала почти всю экспериментальную часть диплома о болезни Хантингтона (наследственное заболевание, приводящее к дегенеративным процессам головного мозга — Прим.ред).

Сейчас я продвигаю такие поездки среди российских студентов. Они позволяют понять, как реально развивается наука в других странах. Например, когда я была в Швейцарии, меня потрясло оснащение лаборатории и доступность реактивов. И то, что мне, студентке, доверили самостоятельно пользоваться сложным оборудованием. В России я могла работать с единственным в институте микроскопом только под присмотром. Удивило взаимодействие разных образовательных учреждений: обсуждения работ, семинары и открытые лекции.

Я поступала в аспирантуру за границу, потому что там проще заниматься наукой. Проблема России не в финансировании — ученые жалуются на нехватку средств в любой стране, — а в отсутствии инфраструктуры для эффективного использования имеющихся денег. Например, в новой лаборатории в Петербурге долго не получалось купить трансгенных мышей (животные, содержащие чужеродные гены. — Прим. ред.). Мы с коллегами даже думали нелегально пронести их в кармане. А проводить серьезные эксперименты сложно из‑за бюрократии.

Я не понимала, где [в России] получить интересную работу с достойной зарплатой. Во время учебы мне платили, но в основном помогали родители. Многие аспиранты находят дополнительный заработок, но чтобы сделать хорошее исследование, нужно посвящать этому все время, а не пару часов после основной работы. Конечно, есть гранты, но не всегда можно предсказать их размер. А в Европе гарантирована адекватная стипендия.

Я подала документы в Западную Европу, так как в США аспирантура дольше — и туда сложнее поступить. Мне предложили места в научных центрах в Брюсселе, Вене и Мюнхене. Выбрала университет имени Людвига-Максимилиан в Мюнхене, но больше по личным причинам: молодой человек уже поступил в аспирантуру в этом городе.

Аспиранты получают примерно 1500 евро после вычета всех налогов. Для Мюнхена, где дорого арендовать жилье, это не шикарная зарплата. Но ее хватает на съем квартиры, комфортную жизнь и занятия только исследованиями. В немецкой лаборатории важно взаимодействие между другими научными институтами, и сотрудники нацелены на обмен: есть возможность поехать в другой город или даже страну, если это нужно для работы.

В лаборатории я четыре года изучала поведение нейронов при болезни Альцгеймера. Получила степень, а потом решила не работать в экспериментальной науке. Сейчас пришла в компанию Neurotar Ltd, которая создает оборудование для нейробиологических исследований. Занимаюсь поддержкой клиентов и маркетингом. Я работаю с тем, что сама использовала во время экспериментов, и общаюсь с учеными, которые делают близкие мне проекты. За шесть лет Мюнхен стал домом, и желания вернутся на родину или жить в определенной стране нет. Но перееду, если предложат интересную работу.

Я учился на физическом факультете МГУ, но там у меня не срослось с наукой. Руководители были очень заняты и говорили: «Ты делай что‑нибудь, а мы опубликуем, если получится». Но что я мог сделать в 19 лет? После университета работал аналитиком в компании «Дикси», через семь месяцев понял, что офисная работа не прельщает. Решил вернуться в науку и поступил в аспирантуру физфака МГУ и в магистратуру Cколтеха.

В Сколтехе я изучал data science: там была хорошая стипендия и сильное образование. Все студенты были нацелены на успешную научную карьеру или свое дело, никто не хотел просто отсидеться. Кроме того, мне платили 40 тыс. рублей, а в аспирантуре МГУ — всего 8000.

С друзьями мы часто обсуждали планы и то, что многие уезжают. Я тоже захотел попробовать. С физикой у меня перегорело, решил переквалифицироваться и заняться когнитивными науками. Подал документы в университеты США, Европы и Австралии. В Мельбурне сразу предложили позицию аспиранта на инженерном факультете, а руководитель, который меня пригласил, интересовался нейробиологией. Это был самый удобный вариант: там платят большую стипендию (30 тыс. австралийских долларов в год). И инженерный департамент не так далек от физики: я подумал, что там закроют глаза на переход в другую область, и я смогу заниматься нейронауками.

В Мельбурне я уже два с половиной года, но это нельзя назвать учебой в привычном смысле: курсов почти нет, в основном самостоятельная работа. Я занимаюсь вычислительными нейронауками, строю математические модели взаимодействия нейронов, исследую обучение в переодически повторяющихся нейронных сетях. Весь наш мозг — собрание нейронов, связанных хаотично. При этом мы умудряемся познавать мир, то есть эта система учится. Ее интересно рассматривать, чтобы понять, как работает мозг.

В Мельбурне среди PhD-студентов не очень много австралийцев. Думаю, это потому, что здесь люди даже не сложных интеллектуальных специальностей получают высокую зарплату. Допустим, бармен за месяц зарабатывает более 100 тыс. рублей. Местным не нужно заниматься высококвалифицированным трудом, чтобы добиться хорошей жизни. Они здесь совсем не карьеристы. В аспирантуре в основном китайцы, индусы, иранцы, несколько русских.

В будущем я смогу остаться в академической среде: заниматься исследованиями, писать статьи. Но если будет возможность работать в индустрии, в исследовательском департаменте крупной компании, то я соглашусь. Это, наверное, лучший вариант. Так у меня будет достаточно свободы в исследованиях, и за это точно будут хорошо платить. Пример такой работы — компания IBM или та, где создали чип, который мимикрирует под работу мозга, что близко к моему научному интересу.

Мне нет смысла переезжать, потому что я смогу претендовать на гражданство Австралии через пару лет. Но я бы перебрался поближе к родной стране, куда‑нибудь в Европу. Австралия очень далеко от всего. Оставаться в России и возвращать «долг родине» только потому, что мне дали бесплатное образование, — неправильно поставленная моральная дилемма.

Я просто уехал, а не сбежал по политическим соображениям: если бы работу оплачивали адекватно, я жил бы в России. Но зачем умышленно причинять себе неудобства — заниматься наукой и существовать в осадном режиме, — искать деньги, если могу работать и получать хорошую зарплату здесь.

Я поступила в МФТИ на факультет общей и прикладной физики в 2011 году. Знала, что у нас ученым платят мало, поэтому решила изучать то, что котируется за рубежом, — физику: самое сильное направление в России. Но со школы я интересовалась биологией, поэтому пошла на кафедру биофизики, где занималась проблемами старения. Мои бабушка и дедушка рано умерли, я больше не хотела видеть смерть близких и решила создать лекарство от старения.

Во время поступления на бакалавриат я думала, что в будущем смогу поехать работать за рубеж. Но пока училась, стало казаться, что сделать это могут только очень сильные ребята, а я недостаточно умная. Летом перед магистратурой я случайно увидела объявление о стажировке по гравитационным волнам в Калифорнийском технологическом институте. Практически ничего не знала по этой теме, но все же в день дедлайна отправила рекомендательное письмо — вдруг возьмут. И меня взяли. Так я провела целое лето в США, познакомилась со студентами Стэнфорда, Беркли, Кембриджа: поняла, что они не гении, а обыкновенные ребята. И решила, что поеду в аспирантуру в Америку.

На магистратуру я осталась в МФТИ и параллельно поступила в Сколковский институт науки и технологий (Сколтех) на биомедицинские технологии, где изучала старение. Но тогда я не была достаточно самостоятельной, чтобы вести проект самой. Постдоки (молодые ученые с кандидатской степенью. — Прим. ред.) в одиночку писали статьи, мне же хотелось, чтобы было взаимодействие и меня направляли. На последнем курсе я подала документы в США на PhD-программы, связанные со старением. Выбрала только топовые, потому что не видела смысла поступать только ради переезда. Меня позвали на интервью в Гарвард, но туда я не прошла. Поступила в другие места, на не самые близкие мне направления: я решила улучшить заявление и попробовать снова через год.

Тогда же в МГУ по «Мегагранту» открылась лаборатория системной биологии старения, где я и провела год перед поступлением. Подготовила проект и статьи, в одной даже была первым автором. Во второй раз я подала документы на 15 программ и поехала в Массачусетский технологический институт (MIT) в Бостоне. Там я поняла, что это — центр науки: самые известные клиники, из которых можно получить биологический материал для исследований, рядом с университетом Гарвард, постоянно проходят топовые конференции, куда ни плюнь — везде нобелевские лауреаты.

В России я могла бы пойти в аспирантуру в Сколтехе, там стипендия почти 75 тыс. и хорошая лаборатория. Но там можно было просто изучать процесс старения, я же хотела разрабатывать методики для его преодоления и проводить эксперименты. Еще был вариант остаться в лаборатории МГУ, но стипендия там всего 15 тыс. и не самые крутые общежития.

У меня много друзей-физиков, которые начинали развиваться в самых разных научных областях, но со временем большинство стало заниматься квантовыми компьютерами, потому что российский квантовый центр, лаборатории в МФТИ и МИСиСе имеют деньги. Возможно, им это не так интересно, но за это платят. Если ты хочешь заниматься чем‑то редким, то в России будет сложно найти подходящую лабораторию, и еще сложнее — место, где за это будут платить.

Я второй год учусь в аспирантуре. Занятия тут очень сильные: курс по генетике вел нобелевский лауреат, лекции читали профессора, которые создали технологию редактирования генома. В институте есть ассистенты по патентам и маркетингу, которые помогают коммерциализировать свой проект. Здесь действуют на перспективу: если студенты смогут что‑то создать, то в будущем это принесет институту хорошие деньги.

В Штатах PhD-студенты считаются бедными, окружающие смотрят на нас и говорят: «О, ты будешь учиться до 30 лет и получать такую маленькую зарплату». С вычетом налогов стипендия составляет 2600 долларов. Бостон — дорогой город: съемная однокомнатная квартира обойдется в 2000 долларов, комната в кампусе — 1300. Но я могу снимать жилье и ездить на отдых раз в полгода. Одна из проблем — большая конкуренция. Ты соревнуешься со всеми: на постдоках мест меньше, чем количество PhD-студентов. А еще сложно совмещать семью и работу: не получится уйти на два года в декрет, как в России, — только на несколько месяцев.

Сейчас я работаю в двух лабораториях. В одной мы с коллегами исследуем, как изменяется активность генов при старении. В другой изучаем старение костного мозга. Если омолодить стволовые клетки костного мозга, то они омолодят всю кровь и иммунную систему. Мы планируем сделать это с помощью изменения генома: будем менять много генов и смотреть, как это влияет на омоложение. А когда найдем подходящий, то начнем изучать эту терапию на мышах. Возможно, когда‑то это дойдет до клинических испытаний.

Многие из бывших одногруппников говорили, что останутся в МФТИ и будут поднимать российскую науку с колен.

Для человека, пытающегося побороть старение, самое главное — время. Нет смысла терять его, чтобы изобретать инфраструктуру для научного прогресса в России. Мой мозг принадлежит всей планете: если я что‑то открою, придумаю терапию, то она будет полезна для всех. Я бы вернулась, если бы условия для науки в России были как в Бостоне. Но я сомневаюсь, что в ближайшие 20 лет там появится что‑то похожее.