Как воспитанница коррекционного интерната вырвалась из системы и уехала учиться в Италию

От меня отказались еще в роддоме из‑за врожденных проблем с тазобедренными суставами. В доме ребенка врачи осмотрели меня и отправили в московский интернат для детей с умственной отсталостью. Почему туда? Я думаю, они не слишком разбирали мои болезни. Просто приляпали диагноз и все. 

Конечно, жизнь в интернате не сахар, особенно если находишься там с раннего детства, когда еще не можешь защищаться. В одном корпусе у нас проживало восемьсот человек, по двадцать в комнате. Дети с синдромом Дауна, ДЦП и тяжелой умственной отсталостью жили отдельно. На этаже — две санитарки. В интернате все было общим, никто не спрашивал, чего мы хотим. Были лежачие дети, и нас распределяли на трудовые группы, которые за ними ухаживали. Еще мы дежурили по столовой, убирались на территории. Мальчишки занимались плотницким делом, девчонки шили белье для всего интерната.

Я росла в то время, когда распался Союз. Произошел дефолт, а я только-только научилась считать деньги, еще советские (наша учительница Людмила Владимировна приносила их на занятия). И вдруг — смена власти в стране!

Я чаще дралась с мальчишками, да и вообще выросла среди них, мне с ними всегда было интереснее. Мальчишки реже скандалили, легче о чем‑то договаривались, не нужно было размениваться на мелочи. Но если уж влезла в драку, то дерись и не плачь потом, что досталось. А доставалось иной раз крепко. Дрались за место под солнцем, за еду, да и просто для того, чтобы показать характер. Я защищала девочек. И воровство было. Но воров побьем и простим. А вот тех, кто стучит, могли колотить каждый день. Конечно, взрослые пытались это пресечь, но, как правило, мы старались разбираться без них. 

У нас были ребята, которые приезжали после коррекционных школ-интернатов. Такие учреждения отличались от нашего тем, что там условия были помягче, а школьная программа была ближе к общеобразовательной. В 18 лет воспитанникам таких интернатов давали жилье. А из нашего интерната для детей с умственной отсталостью путь лежал только в ПНИ.

Дети из коррекционных школ не имели таких ужасных диагнозов, которые ставили нам. Как правило, они поступали к нам в конце учебного года. Им говорили, мол, вы едете в спортивный лагерь на лето. Когда они понимали, что не на лето приехали, а останутся здесь намного дольше, в их глазах был такой ужас! В их школах было какое‑то личное пространство. И вот приезжает парень, весь такой умница, а тут мы — дикари. В первый же день его могли побить. Я сама не била, но видела, как это бывает. 

Слава богу, меня не пытались «избавить» от умственной отсталости, хотя такая участь постигла многих моих друзей. Запросто могли долечить до состояния овоща. Это использовалось как наказание. Воспитатели рассказывали врачам, кто их донимает, и те выписывали ребенку таблетки. Многое, конечно, зависело от врача: кто‑то щадил, кто‑то нет. Жалко, конечно, было, но толку-то? Мы помочь ничем не могли. 

В интернатской школе было восемь классов, но эту программу можно приравнять к четырем классам общеобразовательной. Со мной учились обычные ребята, но со сниженными интеллектуальными способностями. Я чувствовала себя умнее, хотя мы были друзьями: жили вместе, нам было что обсудить. Ребята прекрасно все понимали и говорили: «Да, среди нас вот Галя умная». Однажды, когда нам было лет по восемь, наша учительница оставила нас одних, а мы разворотили все в классе так, что она была просто в ужасе. Нам досталось по первое число! В такие моменты я получала больше всех: «Как так, Галя, почему ты не проследила?!». 

Мне всегда было интересно учиться. У нас не было ни географии, ни литературы, ни истории — только элементарное письмо, элементарная арифметика. Мне было мало того, что давали, поэтому учительнице Людмиле Владимировне приходилось выкручиваться. Ребята бегали-прыгали, а мы с ней читали литературу, учили историю. Однажды директор интерната вставил ей по первое число за то, что она со мной занималась. Его аргументом было: «Ну зачем им? Дальше ведь в такой же интернат, только взрослый». 

Но сказать, что все было только плохо, нельзя. У нас были игрушки, мы занимались с волонтерами. Когда мне было 12 лет, к нам пришли женщины-волонтеры из храма и предложили посещать службы вместе с ними. Сначала они стали брать с собой мою подругу Татьяну — она была красивая высокая пышечка с вьющимися золотыми волосами. А меня брать не хотели — я была маленькая, неказистая, гадкий утенок, к тому же очень плохо ходила. Но я мучила волонтеров, и в какой‑то момент они уступили.

В церкви я сказала Богу, что хочу остаться — не в каком‑то конкретном месте, а в мире, рядом с ним. Оказалось, среди тех женщин некоторые были художницами, в субботу они устраивали уроки по рисованию. Так у меня началась параллельная жизнь: с одной стороны, учеба и интернат, а с другой — рисование и церковь. 

Иногда воспитательница Евгения Федоровна занималась с нами рисованием — наверное, именно с нее у меня началась любовь к живописи. Однажды во время праздников был завал: она не успевала нарисовать плакат, поэтому попросила меня помочь ей. Я была на седьмом небе от счастья! Кто‑то из воспитателей это увидел, и с тех пор, когда нужно было что‑то нарисовать, все стали обращаться ко мне: «Опа, Галя, вперед!» 

Меня всегда занимали на концертах, потому что у меня была хорошая память. Как‑то мы приехали из детского лагеря, нас встретила Людмила Владимировна, которая организовывала концерты. Она с порога сказала: «Отвечай, не думая», — и начала задавать вопросы по истории. Я не ответила на 4–5 вопросов из 20. Когда я прошла этот экспресс-тест, учительница вручила мне сценарий концерта, посвященного Дню города, и сказала, что я буду его ведущей. Концерт проходил в интернате, готовились очень серьезно, потому что собиралось приехать телевидение. Еще я любила читать вслух, и это не прошло даром — у меня выработались хорошее произношение и дикция.

Я надеялась, что меня заберут из интерната. О других родителях не думала, а на своих надеялась лет до десяти. Забирали из нашего интерната очень редко, за пятнадцать лет жизни там я могу вспомнить только один случай (мне тогда было 11 лет).

Родные родители по всем московским интернатам искали дочь, от которой отказались. Нашли, приезжали три дня подряд, оформили документы и забрали. А она училась в моем классе, и мы ей жутко завидовали. Когда за ней приехали, все забрались на окна, махали ей вслед. Мне было очень грустно, я тогда единственная не полезла на окно прощаться. Лишние надежды, лишние слезы — мне этого не хотелось. После того как она уехала, Людмила Владимировна подошла к нам и сказала: «Дети, Вика не просто уехала, она теперь будет жить в другом городе — в Туле». Через много лет я оказалась на экскурсии в Туле, ходила по улицам и думала: «А вот где‑то здесь живет Вика». 

Я до сих пор общаюсь с теми, с кем выросла. Нам всем уже по тридцать с небольшим. Кто‑то выбрался из интерната и живет в своей квартире, работает, создает семью. Кому‑то повезло меньше — моя подруга Мария, с которой мы учились в одном классе, до сих пор живет в интернате. Даже если мы долго не видимся, мы с друзьями перезваниваемся и переписываемся, поздравляем друг друга с праздниками и днем рождения. Пока я не переехала, мы собирались каждый Новый год.

Воспитанников нашего учреждения распределяли в психоневрологические интернаты (ПНИ). Ребята, которые уже жили там, рассказывали, что где‑то можно было работать вне интерната, выходить в город.

Руководство нашего интерната могло отправить ребят, которые им не нравились, в глушь. Их там запирали — и все. Иногда воспитанников у нас обманывали: говорили, что те поедут в одно место, обнадеживали их, а потом отправляли в другой ПНИ, но было уже поздно, сопротивляться в этом случае бесполезно. 

Я решила самостоятельно заняться своим распределением. Написала заявление в Департамент соцзащиты с просьбой отправить меня в конкретный интернат. Через друга, который уже не жил в интернате, передала его. Конечно, было очень страшно — меня могли поймать и оперативно отправить в ПНИ с плохими условиями. Я ждала ответа три недели. В один день ко мне подошла сотрудница интерната и сказала: «Собирай вещи, на тебя путевка пришла». Руководство интерната долго допытывалось, кто же мне помог. Я молчала, да и сделать они уже ничего не могли. 

В ПНИ в Подмосковье я прожила восемь лет. В каком‑то отношении условия там были лучше, более домашними. В комнате жили по три человека, на этаже была маленькая гостиная, где можно было посидеть всем вместе, попить чаю, пригласить гостей. Многих жителей я знала еще со времен детского интерната. Было много умственно сохранных людей. Был режим: с утра позавтракали, часов в 9–10 пошли на работу, 22.30 — самое позднее время, когда мы должны были вернуться в комнату. Если хотелось загулять на всю ночь, нужно было просить пропуск у администрации. Выпускали, конечно же, не всех, потому что для некоторых людей это было бы просто небезопасно. 

В ПНИ меня не лечили насильно, да и не могли: мы оттуда спокойно выходили, а значит, в случае чего могли и обратиться за помощью. Почему мне не сняли умственную отсталость? Сотрудникам было слишком геморройно этим заниматься, плюс им надо было обосновать, почему я здесь нахожусь. При этом у меня всегда была дееспособность, ее не пытались вычеркнуть из документов. В интернате мы могли работать: как внутри учреждения, так и в городе. Я семь лет трудилась в прачечной ПНИ, какое‑то время руководила ей. 

Спустя какое‑то время после поступления в ПНИ, гуляя по парку, я увидела объявление, что идет набор в иконописную школу. Я туда ходила, наверное, полгода. А потом они переехали. За это время я поняла, что хочу продолжать учиться, и решила поступить в художественный колледж, но для этого надо было окончить [общеобразовательную] школу.

Тогда девчонки из ПНИ рассказали мне про «Большую перемену» — это благотворительный фонд, который сейчас больше занимается наукой, а тогда он помогал ребятам в интернатах получить качественное образование. Девчонки привели меня туда в мае 2007 года. Оказалось, там надо пройти собеседование. Администратор и преподавательница химии из «Большой перемены» Елена Вениаминовна поняла, что я не с чистого листа пришла и знания у меня есть. Администратор начала заполнять бумажки, а потом спросила: «Галина, через сколько лет вы хотите окончить школу?» И я так скромненько: «Ну, лет за пять». У меня все знакомые из ПНИ примерно за столько лет осваивали программу. Она отложила документы и сказала: «Ну, давайте забудем про бумажки и про то, что у вас в диагнозе написано. Так за сколько?» Я говорю: «Ну, давайте за три». И Елена Вениаминовна произнесла удовлетворенно: «А вот это ответ». 

Сначала я пошла на подготовительное отделение — мне тогда было уже за двадцать. Там преподаватели выясняли, на что я способна. А в сентябре начались занятия. У меня была программа экстерна: девять классов за три года. Мы не совсем углублялись в программу, но знания за каждый класс у нас были. Я говорила Елене Вениаминовне: «Вы переоценили мои знания». Она мне отвечала: «Ничего я не переоценила, Галина, это не обсуждается».

Каждый день дым валил из ушей, было очень тяжело. Последний год был самым жестким: я приходила к 12 часам дня и уходила в 11 вечера. Из‑за этого случались стычки с персоналом ПНИ, так как я не укладывалась в интернатовский режим. Когда я сдавала выпускные экзамены, отпрашивалась у заведующего. 

Помимо учебы у нас в «Большой перемене» были музыкальные гостиные: к нам приезжали коллективы, театры, мы отмечали этнические праздники, различные конференции, а в выходные ходили в походы.

А еще мы путешествовали. Ездили в Италию: были в Риме, Римини, Флоренции, Венеции, Падуе. Это была моя первая поездка за границу. Про родителей нам было знать не положено, я даже их имен не знала. А для поездки в Италию были нужны персональные данные обоих родителей. Я пришла в интернат: «Ребят, нужна информация о родителях». Они ответили настороженно: «Зачем?» Думали, я искать их буду, а это не приветствовалось — я ведь отказница. Ну, я их успокоила. В итоге всю нужную информацию мне дали. Когда я узнала их имена и фамилию, то не испытала никаких чувств. Они живут своей жизнью, я своей. 

Больше всего меня впечатлила дорога из Рима во Флоренцию. В Риме нас два дня поливало теплым дождем, а когда мы поехали по Тоскане, вышло солнце — это была любовь с первого взгляда. А еще меня очень впечатлило итальянское небо. У нас оно такое низкое-низкое, с облаками. А там оно высокое, ясное.

Еще мы были в Англии, Франции, Испании. У администраторов «Большой перемены» были друзья-спонсоры — Екатерина и Браун, — которые предложили студентам поехать в Великобританию подтянуть английский язык. Они оплатили нам перелет в Англию, но карманные деньги были свои: до сих пор помню, как ездила на «Юго-Западную» менять рубли на фунты, потому что во всей Москве не могла найти обменник. Англия, конечно, поразительная, уровень жизни у них другой, очень высокий. Мы гуляли по Лондону, видели Вестминстерское аббатство, колесо обозрения, Букингемский дворец, площадь Пикадилли. Англия после поездки мне еще полгода снилась. Правда, из‑за того что было обилие информации, которую мозг не успевал перерабатывать, английский язык, к сожалению, наоборот просел. 

Все поездки, кроме Англии, мы оплачивали самостоятельно. 75% пенсии забирал интернат, а оставшиеся деньги и зарплату в прачечной я откладывала. В прачечной мне платили 7000 рублей. 

Спустя четыре года моей жизни в ПНИ к нам пришла новый директор, и я подумала, что пока она не обжилась, надо написать заявление на предоставление мне квартиры. Это был 2010 год, я как раз окончила «Большую перемену». В то время я попала под сокращение штата в прачечной, даже несмотря на то что была руководителем. Через полгода после подачи заявления состоялась комиссия, которая решала, дать мне квартиру или нет. Тут мне очень помог наш врач. Помню, он сказал комиссии, когда я вошла в кабинет: «О, а вот и девушка из Италии». Весь процесс оформления документов занял три года. И это считается очень маленьким сроком — некоторые ребята ждали по 10–12 лет. 

Дали однокомнатную квартиру в Ясенево. Из ПНИ меня провожала сестра-хозяйка Наталья, с которой мы работали в прачечной. Она дала посуду, одежду, что‑то из домашнего обихода. Но все равно, когда я переехала, у меня не было ничего из мебели. И тогда мне пришла на помощь Кристина Труфанова — она прекрасный человек, волонтером приезжала к нам в детский интернат рисовать. Первую мебель и бытовую технику мы покупали вместе, а Кристинин муж собирал ее. Иной раз они оставались у меня допоздна, помогали обустраивать жилье. 

Я была пьяная от счастья, когда переехала. 23 года я прожила в системе, а тут осознала, что никто не будет нудить, во сколько вставать, когда приходить, как мне жить, с кем общаться.

Параллельно с моим переездом произошло еще одно событие: я поступила в художественный колледж. Кристина ходила в церковный приход, потом я начала вместе с ней, и в приходе, узнав мою историю, все стали переживать: «Ой, Галя, как ты в квартире, обживаешься? Сложно?» Потом там узнали, что я хочу учиться на художника, и посоветовали поступить в колледж художественных ремесел. Я решила попробовать. 

В колледж меня долго не хотели брать без объяснения причин: тянули сроки, переносили время встречи с руководством. А потом выяснилось, что до меня в колледже учился мальчик с инвалидностью, и он быстро бросил учебу — они думали, что я поступлю точно так же. В итоге нам с Кристиной удалось уговорить их рассмотреть мои документы. 

Для поступления я проходила вступительные испытания: русский язык, рисунок и живопись. Меня готовила подруга учительницы по русскому из «Большой перемены», художница Татьяна Васильевна. Я пришла к ней и сказала: «Татьяна Васильевна, я поступаю в художественный колледж». Она была в ужасе, потому что у меня рисунок был тогда из ряда вон плохой: «Что, какой рисунок, Галя, какие экзамены?» Я ответила: «Татьяна Васильевна, я поступлю». Как художник, она могла оценить масштабы бедствия. Мы занимались два года. 

В итоге я поступила на мастера росписи по дереву, металлу и папье-маше. Училась бесплатно. Мне нравилось в колледже: мы должны были много успевать и работать быстро. На втором курсе я хотела на майские праздники съездить в Крым — подруга почти перед сессией позвала на пленэр с другими художниками. Пришла в колледж, рассказала об этом, а мой преподаватель ответил: «Оно-то, конечно, все красиво, но как ты будешь готовить курсовую?» В Крыму тепло, светло, красиво, пленэр, все дела и совсем не до курсовой. Я накидала эскизы в Москве, кое‑что еще расписала. А за сутки в поезде я написала всю курсовую работу.

Какое‑то время мы в колледже изучали готику, и преподавательница по истории искусств сказала: «Готику нужно изучать в Испании, Франции, Италии, Англии и Германии». И, зная мою страсть к путешествиям, она спросила: «Галя, в каких из этих стран вы были?» Я ей: «Вы лучше спросите, в каких из этих стран я не была». Вот только до Германии я до сих пор не доехала. 

С преподавателями у меня были хорошие отношения. Только рисунок очень тяжело давался, я даже думала уйти. И Вера Григорьевна, моя учительница, к концу первого семестра сказала: «Вот ты сейчас возьми свои работы, и если ты не видишь никаких изменений с начала года, то забирай документы и уходи. А если видишь — оставайся». И я осталась. 

Я окончила четыре курса колледжа и поехала работать в Ярославль. Там была интересная мастерская, в ней занимались росписью по керамике. Но я не подошла им по скорости. Я очень медленная на самом деле — работать быстро для меня убийственно. В общем, я там немного поработала, потом в Москве пыталась найти работу, но у меня не вышло. Работодатели видели графу «инвалид», и у них сразу не оказывалось мест. 

В Ярославле я наткнулась на блог девушки Веры из Липецка: она рассказывала, как поехала в Италию и теперь учится в Школе мозаики в Спилимберго. Я написала ей, но не ожидала ответа, а сообщение от Веры пришло уже через несколько часов. Мы начали переписываться, я тоже решила попробовать поступить в Школу мозаики.

Я вернулась в Москву, начала копить деньги — тогда я делала на заказ украшения. Потом учительница по геометрии из «Большой перемены», Варвара Владимировна, заказала мне работу из мозаики — семейство слоников. Причем картину надо было сделать за три дня. Я управилась, и она дала мне больше денег, чем я просила. Я отнекивалась, а она сказала: «Да у тебя любовь в каждом камушке! И в Италии пригодится!»

Параллельно я занималась итальянским по экспресс-программе: из рассказов Веры я знала, что еду в маленький город, где не говорят на английском. Курс длился четыре месяца, я занималась пять дней в неделю по четыре часа. Мне даже сны на итальянском снились. Путалась в русском и итальянском языках. Одна из учительниц в колледже, которая знала о моих планах, хотела познакомить меня со своим итальянским другом Кристиано. Я отнекивалась. Через некоторое время я собиралась на разведочную поездку в ту школу, куда планировала поступать. Я купила билеты, и вдруг та преподавательница написала: «Галя, у нас же есть Кристиано! Первую порцию шока от итальянского языка получишь дома». Я понимала, что она права, и согласилась. Кристиано — преподаватель итальянского. Я пришла к нему на групповой урок и почти ничего не поняла. Занятие закончилось, я попыталась потихоньку уйти, но подруга Кристиано, которая должна была меня с ним познакомить, не отпустила. И тут понеслось!

Еще больше мороки было с документами. Их надо было собрать ужасно много — процесс занял месяца три. Я ведь не на неделю съездить собралась, а на учебу. Чтобы доказать платежеспособность, на счету должен был быть миллион рублей. Тогда мне очень помогли друзья. 

Я не сдавала экзаменов, потому что школа частная. Платила шестьсот евро в год, на тот момент это было 50–60 тысяч нашими деньгами. Тратила свои накопленные средства.

Сначала было очень много информации, организм просто не успевал ее перерабатывать и не выдерживал. Мне было не до творчества — я почти не рисовала, только училась. Моим любимым предметом была история мозаики. 

Я не смогла преодолеть сложности — работала медленно и не всегда правильно, преподаватели делали замечания. В какой‑то момент у меня было ощущение, что вот ты борешься, борешься, а результата никакого. Я расстроилась: столько усилий было на это положено, ужасов пройдено — и все впустую. 

Еще до отъезда в Италию девчонки с курсов по итальянскому звали меня учиться во Флоренцию в Академию изящных искусств, а я думала, что это бессмысленно — тут же художников пруд пруди. 

Я вернулась домой в Россию и поняла, что ничего не потеряю, если попробую поступить в Академию. Это государственное учреждение, поэтому надо было сдавать экзамены: рисунок и итальянский язык. За спиной уже было два года разговорного опыта на итальянском, поэтому язык я сдала легко. Рисунок тоже сдала хорошо.

Я учусь на художника-гравера уже второй год. Обучение платное — 1800 евро в год. С этим мне помогли друзья: Кристина Труфанова организовала сбор, и очень быстро для меня собрали нужную сумму.

Живу во Флоренции в общежитии при Академии. Изучаю историю искусств, гравюру, английский язык, эстетику и психологию. И творю! Здесь нельзя не творить — во Флоренции даже воздух пропитан искусством. Сейчас занимаюсь росписью игрушек и украшений. 

Меня многие спрашивают, хочу я остаться в Италии или вернуться в Россию. Я даже не знаю. Мне нравится во Флоренции, здесь есть желание творить, мне близки живость итальянцев, их темпераментность и страсть. Если удастся найти работу, я останусь, но для иностранцев это практически невозможно. У нас в России, если ты инвалид, для тебя нет рабочих мест. А здесь для людей с инвалидностью больше возможностей. Мне хотелось бы реализоваться как художнику — неважно, в живописи или гравюре. В общем, что будет, то будет.

В 2013 году режиссер Елена Погребижская сняла о Галине Зерновой фильм «10 процентов» — именно столько выпускников детских домов адаптируются к новой жизни. Сейчас Погребижская работает над новым фильмом о Галине, цель которого — подтолкнуть реформу ПНИ. Подробности читайте по этой ссылке.