— Вы работали в Джазовом клубе Алексея Козлова. Что вы там делали?
Дима Милаев: Я работал там официантом, а Митя — барменом. Потом я тоже стал барменом! Мы там подружились, потом выяснили, что каждый из нас немного увлекается музыкой.
Митя Неустроев: Я хотел там музыку слушать.
Дима: Я работал там вечером — удобно было после учебы.
Митя: Лучшая работа была! Одна из лучших.
— Какие еще в списке лучших были?
Митя: Я работал бар-менеджером на Кипре: меня туда пригласила подруга-управляющая, ей нужен был русскоязычный человек, который знает английский и разбирается в вине.
Было прекрасно: красиво и жарко. Правда, работать много приходилось.
— Как все это сочеталось с музыкой?
Митя: В какой‑то момент мне пришлось уволиться. Правда, я держался до последнего за эту работу, потому что я там параллельно мог заниматься гитарой. До или после смены. В итоге я гитарист по-прежнему плохой, но времени занятиям посвящал порядочно.
Мне нравилось, что смена длилась 6–7 часов. По барным меркам это очень мало — было время учиться музыке. Меня тянуло к творчеству, но я не знал, что делать: я вообще не умел петь, не понимал, что такое битмейкинг. Поэтому подумал: буду делать хоть что‑нибудь!
Дима: Стоит сказать, что тогда никакого «Базара» еще не было и в помине.
Митя: Да, работая в «Козлове», мы просто познакомились.
— Чем вы вообще занимались до того как познакомились?
Дима: Мне было тогда восемнадцать: ничем особо до тех пор позаниматься не успел. Я жил в Магнитогорске, занимался баскетболом, потом перестал — потому что началась более интересная социальная жизнь.
Митя: Он про алкоголь, если что! (Все смеются.)
Дима: Потом я переехал в Москву, поступил в вуз на неинтересную специальность «машиностроение». Не хотел ничего подобного знать: поступил, потому что были бюджетные места и общага.
Музыку я осваивал немного: классе в девятом скачал FL Studio (программа для создания музыки. — Прим. ред.), но никаких видеоуроков тогда не было.
Митя: Мне был где‑то двадцать один год. Может, двадцать два, универ закончил как раз. До этого я успел поработать в рекламе и в алкоторговле. Я вообще хотел работать в рекламе — даже учился на пиарщика. Но в двадцать один понял — я не хочу заниматься рекламой; решил пойти работать в бар.
— Когда у вас возникло желание высказывать себя в музыке?
Дима: Оно всегда было. Но стало что‑то у меня получаться годам к 21, когда я стал больше времени уделять FL Studio. Конечно, поначалу получалось плохо.
Митя: Во-первых, всегда. Во-вторых, мне кажется, такое желание есть у всех людей. Каждый представляет, как он, например, играет на пианино или поет со сцены. Это фантазия, которая свойственна почти всем подросткам!
— Но не все же подростки действительно хотят играть музыку! Многие хотят красиво стоять на сцене, чтобы все девушки их любили.
Митя: Может быть. Но при этом я знаю немало людей, которые искренне хотели уметь играть на пианино. Другое дело, что учиться трудно!
— На какой музыке вы росли?
Дима: Я не рос на музыке, которую принято считать хорошей. Ту музыку, которая на меня повлияла, я начал слушать после двадцати: Том Уэйтс, Грегори Портер, Майлс Дэвис — много имен.
— Даже интересно, какую музыку ты не считаешь хорошей в общепринятом смысле!
Дима: Я просто не очень люблю сейчас такую музыку.
Митя: Речь про [Макса] Коржа и Нойза [МС]!
Дима: Ну, они не очень музыкальны: текст, не очень приятные тембры инструментов… Короче, у нас достаточно снобский подход к такому типу музла.
А в детстве я слушал всякий плохой русский рэп: то, что школьники слушали раньше там.
Митя: У отца были пластинки и диски Pink Floyd, The Beatles, Андреа Бочелли. Из наших — «ДДТ», Сукачев, «Машина времени». От него же узнал про Тома Уэйтса. Отец всегда ездил в машине с музыкой — там и слушал.
— На почве чего вы сошлись?
Митя: Подружились сначала. Ну, водки попили — понял: нормальный чувак! Работали вместе: это тоже сблизило.
Дима: Оба хотели делать музыку, но не знали как. Я умел делать больше на компьютере — сделать аранжировочку худо-бедно. А Митя хорошо писал тексты — я совершенно не круто их писал. Ну и вкус у нас примерно одинаковый. Если один из нас что‑то считает красивым, вряд ли второй скажет, что это полная ***** [ерунда].
— Вы говорили, что писали песни Батиште. Как это получилось? Кому еще писали?
Митя: Мы не писали, а пытались писать. И то не конкретно ему, а вообще.
Дима: Мы делали музыку и не имели исполнительских амбиций.
Митя: Мы сначала почти продали одну песню и решили продолжить эту практику — писать песни, чтобы их продавать другим артистам. За счет Батишты мы планировали заявить о себе в тусовочке: мол, он что‑то исполнит наше — и все такие «уоу»!
Дима: Батишта просто наш знакомый. Подумали: у нас есть две-три песни, и он может что‑то исполнить.
Мы встречались с Батиштой в квартире у Митиного друга, ставили эти песни. Он сидел и говорил: «Блин, круто!» Мы думали, что он готов забрать песню. В итоге выяснилось: он думал, что мы просим его совета или фит, а не хотим отдать песню!
В итоге мы пересмотрели свои планы и решили: ладно, будем сами!
— Почему у вас были сонграйтерские амбиции, но не было исполнительских?
Митя: Мы пели плохо.
Дима: Мне казалось, что необходимо специальное мироощущение, сильная потребность быть артистом. Иначе зачем? Потом я выяснил, правда, что все это вообще не важно.
Но сначала меня это смущало: я что‑то почитываю и стесняюсь этого, а артисты не такие! Мне просто еще было отвратительно записывать свой рэп на микрофон.
— Вы пришли в хип-хоп с полным отсутствием бэкграунда. Каково это — писать хип-хоп без какой‑то базы?
Митя: Ну, Дима раньше слушал рэп.
Дима: Да, я знал много русских и западных исполнителей, примерно ориентировался в жанре.
Митя: Просто Дима перестал слушать рэп к тому моменту, когда мы сели писать [первый материал для «Базара»].
Дима: Да, мне стала интересна другая музыка.
Митя: Мне стало интересно писать рэп так, чтобы он был не особо рэпом.
Дима: Да. Исполнять вроде бы не умеем — будем читать рэп, но так, чтобы было в то же время мелодично.
Митя: Мы в чем‑то преуспели, но в итоге прогорели. Почему? Мы решили избежать нарочитой рэп-крутизны. Мы относились к ней как к чему-то неорганичному нам и безвкусному. Поэтому концентрировались на музыкальности.
Мы пытались писать рэп без крутизны, а Дима читал треки, как в сексе по телефону! Но это лучшее, на что мы тогда были способны.
Дима: Я вспомнил, как я в 5–6 классе, как и все, записывал какой‑то рэп на родительский микрофон. Так что у меня огромный бэкграунд (смеются).
— Вы исполняете в жанре, который был вам идеологически не близок. Не было на первых порах ощущения внутреннего конфликта?
Дима: Бывало. Но был стимул продолжать: у нас получалось что‑то интересное (как нам казалось) — вот этот Восток хитрый!
Митя: Нам нравились тогда эти песни. Это сейчас они кажутся неудачными.
— У вас в музыке много всяких этноштук, блюза, латины. Откуда такая любовь к ним?
Митя: Я любил дудук и даже поигрывал на нем. Мне бы очень хотелось играть этнический джаз, но я не умею! Замутил бы коллаб с Тиграном Амасяном (армянским джазовым пианистом, композитором. — Прим. ред.), но у меня нет того уровня игры. А вкраплять звуки дудука в аранжировки уже скучно. А все остальное… Ну, мы любим музыку. Она красочная. Хочется внедрять и то и другое.
Тут еще вот в чем дело. Когда ты русскоязычный музыкант, ты совершенно не понимаешь преемственности. Если ты хочешь писать песни на русском, какая должна быть музыка? Как у «ДДТ»? А если не нравится? Как у The Cure? И тут начинаются поиски.
В общем, это очень нетривиальный вопрос для русскоязычного музыканта: подо что петь?
Дима: Я хочу добавить. Блюз и латина в сочетании с русским вокалом дают очень интересную краску. Но русский язык звучит немелодично: много согласных, также на тебя действуют коннотации и смыслы.
Митя: Я думаю, что не сам язык, а некоторые его конструкции звучат немелодично. Короче, на русском гораздо проще написать что‑то безвкусное!
— Почему?
Митя: Тут может быть два ответа. Это либо вопрос ассоциаций, либо фундаментальный вопрос. Что значит фундаментальный: на русском языке труднее написать благозвучную фразу, которая бы интересно взаимодействовала с музыкой.
У меня такое чувство: чтобы фраза на русском красиво звучала сама по себе, как будто бы она не имеет права быть простой.
— У вас в последнее время как будто такой отток в сторону всяких этноштук от хип-хопа: так и было задумано или это как‑то само получается?
Дима: Я думаю, у нас просто улучшились исполнительские способности. Мы стали попадать в ноты — и поэтому хотим этим пользоваться, писать песни с вокалом.
Митя: Честно, было бы круто снова написать рэп. Сделать круто, но при этом не тупо. Большая часть условно крутого рэпа мне кажется глупостью. Ну и красоты захотелось! Как будто бы цель рэп-трека не в красоте. А цель песни — в том, чтобы она была красивой.
— Каким должен быть крутой, но неглупый рэп?
Митя: Эта крутизна должна быть органична исполнителю. Это может быть его собственная крутизна или его лирического героя.
Дима: Big Baby Tape абсолютно органичен! Но глуп.
Митя: Я не согласен с тем, что он глуп. Мне кажется, что его творчество — метаирония.
Также, если отвечать на вопрос, крутой, но неглупый рэп не должен быть шуточным. Если это будет прикол, никакого желания это слушать не будет. Тонкие материи — сложные вопросы!
— А вы нашли в себе свою крутизну и органику, как считаете?
Митя: Для рэпа?
— Для творчества вообще.
Митя: Видишь, я говорю именно про рэп. Мне кажется, что мы уже давно никаких неорганичных песен не выпускали. В них нет крутости — песни вообще редко бывают крутыми, если это не «Highway to Hell»!
Что касается рэп-крутости, я не знаю: надо попробовать рэп писать!
— Как вы попали в программу Radar?
Дима: Редакторам Spotify понравился наш последний альбом, и они захотели нас взять с большим релизом.
Митя: А разве есть какие‑то другие способы?
— Видели себя уже на больших баннерах и плакатах?
Дима: Еще нет! Думаю, чуть позже. Пока фото не готовы — думаю, к релизу нашей епишки 8 октября!
Митя: Когда мы появимся на постере, я его сфотографирую и выложу в инстаграм, чтобы люди понимали, с кем имеют дело!
