В выходящей в июле книге о философии звука «Едва слышный гул» звукорежиссер и теоретик Анатолий Рясов рассуждает о том, что музыка по природе своей неясна и по сути своей лишена всякого смысла. Любой текст или разговор о музыке лишь разъясняет ее туманность, при этом в процессе перевода с музыкального на обычный язык многое теряется, поскольку музыка в некотором смысле устроена как речь, а любой перевод изначально обречен на потери. Рясов пишет: «Изъятие понимания — не случайный сбой, а нечто изначально присутствующее внутри коммуникации», чуть позже добавляя к этой мысли: «Самые интересные звуковые события случаются в докоммуникативной сфере».
Именно это самое обращение к докоммуникативному и хочется использовать, когда говоришь о новом альбоме Shortparis. Присутствие группы в публичном поле будто бы изначально закладывает желание интерпретации (чаще всего довольно свободной), вышеупомянутого растуманивания (которое разнится от респондента к респонденту), обсуждения заложенных смыслов (чаще всего плавающих и двойственных).
Иногда это доходит до комичного: в моем общении с представителями лейбла выяснилось, что я могу прочесть описание альбома, но не могу его цитировать и публиковать как комментарий. При этом он есть: и я, и мой редактор можем его прочитать. Мы также можем прочитать их интервью западным изданиям, которые они выбирают вместо местных, — но там их спрашивают о том, считают ли они себя крутыми. Эти ограничения, к которым прибегает группа и ее представители, кажутся очень подходящими ее публичному образу, построенному на ограниченном восприятии русского. Но прежде чем я вернусь к этому, я хотел бы воспользоваться советом Рясова и поговорить собственно о музыке.
На этом альбоме группа уходит от восточного влияния, которое можно было увидеть на предыдущем альбоме «Как закалялась сталь», и уже другими путями старается разнообразить свой инструментарий — хотя в одном из треков можно услышать что‑то похожее на ситар. Во многих треках «Сада» слышатся отголоски какого‑то рейва, удачнее всего это воплощается в сиренах трека «Скука» и звуках в концовке трека «Двадцать», удачно сочетающихся с перкуссией. Иногда, впрочем, эта электроника вызывает ненужные и лишние ассоциации, как это происходит с песней на стихи Мандельштама «Эта ночь непоправима», — каким бы ни был реальный источник этого вступления, нельзя избавиться от сравнений с «Idioteque» Radiohead.
Очень хорошо Shortparis удается добавить своей музыке напряжения, которое зацепит слушателя, привлечет его внимание, — лучше всего с этим справляется заглавный трек, в котором гитарный перегруз и синтезаторы прекрасно раскрывают настроение композиции. Удачно группа заходит на территорию блюза — а это всегда довольно опасная дорожка — в песне «Любовь моя будет тут»: нельзя не отметить то, как в припеве меняется голос Николая Комягина: он становится грязным, шершавым, словом, иным. В упомянутой ранее «Двадцать», музыкально лучшей песне на альбоме, Комягин, вообще склонный здесь к вокализам, междометиям и звукоподражаниям, выдает самый трогательный из таких моментов на альбоме.
Александр Гальянов (которого, по всей видимости, стоит благодарить за большую часть увлекательных заигрываний с электроникой) занимался сведением петербургской группы «Жарок». Не самая известная группа выросла из красноярского проекта «Дом моделей» — ее вокалист Иван Сердюк, переехав в Петербург, стал записывать музыку не менее интересную, чем играл раньше. На фестивале Awaz я стал свидетелем того, как группа постепенно становится культовой: небольшой зал клуба «Соль» был наполнен людьми, которые наизусть знали тексты песен, а новым начинали подпевать во второй половине. Звук «Жарка» кажется более теплым, чем у Shortparis, хотя ритмика их в чем‑то схожа, — и, надо сказать, для малоизвестной группы они удивительно доступны, пишут практически поп-песни.
Вспоминаются при прослушивании альбома и эксперименты с электроникой у москвича Ильи Мазо — кажется неслучайным, что и «Жарок», и Мазо обращаются к российской действительности, вскрывая в бытовом что‑то страшное или как минимум таинственное. Довольно разная поэтика двух музыкантов, впрочем, схожа в том, что, читая их тексты, слушатель может выстроить сюжет и представить себе картину знакомой ему действительности: шоссе, окруженное лесом, последний поезд метро, приехавшее в метели такси, загородный коттедж, где когда‑то ночевали друзья. С текстами Shortparis слушатель такой возможности как будто бы лишен или, по крайней мере, они излишне фрагментарны. Когда группа смешивает лозунги с узнаваемыми сценами, то цельной картины все же не получается.
Отдельные метафоры действительно дают понять, о чем идет речь. Однако с точки зрения смысла, идеологии эти тексты все еще не раскусить до конца. Уж слишком большое они дают пространство для интерпретации. Самой показательной в этом плане кажется вышеупомянутая «Двадцать». В ней поется о трупе классового врага, молодом пролетарии и зарплате в двадцать тысяч рублей — но эти слова невозможно воспринимать как заявления, только лишь как теги и подмигивания. Точно так же работает и «Аллах, Аллах» в «КоКоКо» и «Ты так же красива, как вязь Корана» в «Половине». Это не происламистская позиция, а лишь примета времени, важная, но лишенная изначального смысла.
Российская действительность у Shortparis сведена к облаку тегов: заводы, Кремль, погоны, протесты, Урал, водка, купола, Нева и так далее. Возможно, в этом кроется невозможность цельности. Пока Мазо и «Жарок» видят русское во всем, что есть в России, от курочки по скидке до летнего сидения на балконе, Shortparis обращаются к архетипам, к общему культурному коду (это можно отметить даже по обложке, вызывающей ассоциации с «Апофеозом войны» и «Русским полем экспериментов»). При этом у Мазо и «Жарка» нет стремления к высказыванию. Мазо, скажем, если и высказывается, то по поводу каких‑то самых общих вещей, будь то зима или лето. А «Жарок» скорее занимается остранением действительности, превращая обычный отпуск в песню со словами «меня больше нет с вами».
Shortparis же старательно стараются говорить про здесь и сейчас. Однако проблема в том, что это самое здесь и сейчас у каждого разное, и вся Россия не сводится к тому набору тегов, что я перечислил в прошлом абзаце. Такой же синефилы видят Россию в фильмах Звягинцева. Однако хоть наша страна, безусловно, и вмещает в себя действительность Андрея Петровича, но ей одной не ограничивается.
Интересным образом эта игра на архетипах вызывает сравнение с Rammstein, великой группой, чьи лучшие песни работали в связи с противодействием страху Другого и страху Обыденного. Как и Shortparis, они тоже являются поп-группой, которая усиленно (или не очень) делает вид, что это не так. Shortparis, увы, проигрывают Rammstein в мелодике, поэтике и шоу — но стремятся явно в правильную сторону.
Прослушивание «Яблонного сада» также наводит на мысли о том, как современные британские группы ответили на действительность страны, переживающей Брекзит. Такие группы, как Squid и Black Midi, тоже находят себя в экспериментах и сложности, а не простоте мелодий (хотя Shortparis все-таки делают музыку попроще), страстно кричат о духе времени, они показывают слушателю свою техничность и свой бэкграунд. Кого‑то это неминуемо выводит из себя — как, например, меня.
К сожалению, жизнь при капиталистическом реализме такова, что как в русском, так и в английском языках популярна фраза «для бедных», намекающая на то, что объект обсуждения его не очень достоин и является лишь жалкой копией чего‑то получше. Shortparis — это совсем не для бедных, это для богатых, в том числе духовно. Каким бы ни был бэкграунд участников группы, какими бы ни были их взгляды, после пристального внимания «Радио „Свобода“» и «Ещенепознера» и подобных, их музыка становится музыкой для среднего класса.
При этом альбом Shortparis — это не сам акт просвещения, а наоборот, отчет о проделанной работе, рассказ о жизни Других. Единственный без шуток прекрасный поэтический момент альбома Комягин выдает в песне «Наше дело зрело»: обычный для него ритм текста вдруг прерывается историей о том, как заводские рабочие вдруг увидели слона. В этом разломе реальности проявляется настоящая красота момента — увы, единственного такого на альбоме. Нищета, как поется на альбоме в первом сингле «КоКоКо», пахнет скукой, а в треке «Скука», соответственно, говорится о комплексе вины каждого русского. В песне «Двадцать» не только сообщают о зарплате в пятнадцать тысяч, но и неловко огрубляют лексику словами «батя» и «фартит», попутно упоминая татуировку с куполами, вокруг которых — звезды. О куполах, как известно, куда лучше, точнее и ближе к людям уже спел Михаил Круг — оттого обращение к известному символу стоит в первую очередь воспринимать как нечто, заранее обреченное на поражение.
Облако тегов в данном случае воспринимается уже даже не как нежелание прямого высказывания, а популизм — безусловно, очень привлекательный. Это интеллектуальная музыка, которая будто бы требует от себя интеллектуального текста. Поэтому лучшее, что мы можем противопоставить ей: написать текст максимально простой, который расскажет о собственно музыке, а не о том, что ее заслоняет.
Увы, у меня не получилось.
