Этот текст вышел впервые в апреле 2021 года. 15 июля 2021 года Петр Мамонов умер.
В какой‑то момент Петр Мамонов превратился в такого странного соседа, с которым ты каждый день здороваешься, а он на тебя смотрит взглядом таким недобрым. Не безумца, а просто необычного. Днем он сидит и следит за тем, как двигается время (и ты вместе с ним), а вечерами предается молитвам. Во всяком случае, таким он виделся всегда мне, миллениалу, который не застал расцвет «Звуков Му», который пропустил то самое интервью в передаче «Земля — Воздух» и который в западническом исступлении отрицал фильм «Остров». Прошло 15 лет, мы все изменились, Мамонов — нет, и что‑то с этим надо делать. Сейчас время переосмысления и переставления фигур на условном пьедестале почета русскоязычной культуры. Куда здесь поставить Мамонова? А может, скинуть его ко всем чертям (ему, наверное, не понравится слово «чертям»)? А может, бог с ним (в буквальном смысле)?
В «Правилах жизни» Esquire Мамонов очень точно описал цели, которые преследовали «Звуки Му» в восьмидесятые: «Тогда все было проще. Тогда нужно было разрушить, а теперь надо созидать». Чем были «Звуки Му»? По факту — средоточием всего, чем был тогдашний позднесоветский рок. Новой волной — только переоформленной на отечественный лад. Словесностью — только доведенной до состояния распада языка. Агитпопом — только извращенным и вывернутым наизнанку. Авангардом — только лишенным освобожденческого пафоса: ибо когда все сломано, освобождать нечего. Лицом советского человека — только отраженным в кривом, грязном, недоразбитом зеркале. В этом было его, мамоновское, апокалиптическое великолепие. Это не постсоветский «маленький человек», страдающий и запертый навсегда в лицемерном мещанском быту. Это уставший и злой человек позднесоветский. «Бог снова оставил меня жить», — комментировал Мамонов свои околосмертные приключения. Такие — с «лицом землистого цвета» и ртом — «помойной ямой» — жаловаться уже не будут. Эти, со злыми глазами-цветами, испытывают истовую ненависть к себе и окружающим. Удивительно, что его безумные, адские строчки вроде «Женщина не человек» не вызывают кринжа сейчас: потому что это не лозунг — это диагноз, это портрет героя. «Не меня вы любите, а то, что через меня идет», — говорил Мамонов «Афише» в начале нулевых.
Мамонов, покойный Липницкий и коллеги при участии Василия Шумова, который буквально принудил группу к дисциплине, в 1988 году записали «Простые вещи». Именно их Гребенщиков называл «самым значительным явлением российского искусства со времен Шостаковича». И это было несвойственное нам, музыкальным критикам, преувеличение. То было действительно Российское Искусство: то самое, что надо выставить в западной галерее, то самое, в которое надо тыкнуть носом зарубежного зрителя и слушателя. То было уникальное сочетание дичи и комсомольской сдержанности: вынь из этой музыки Мамонова, получился бы чилл-аут, вынь эту музыку из Мамонова, получился бы имперсонатор Маяковского. Только вместе это была настоящая бомба немедленного действия: как Джон Лайдон и Джа Уоббл, Мамонов, Липницкий, Шумов и компания проминали под себя чужеродный грув.
Мамонов тогда был лучшим сыном дикой России. Недаром он не мог сжиться с большинством продюсеров — кроме упомянутого Шумова. Недаром он даже Брайана Ино прогнул под себя и заставил записать свои песни с максимально возможным лоском. И недаром он, только разогнавшись, решил сбавить обороты и уничтожить все, что он создал («Может, господь, а, может, и бесы [подсказали]»). Он пересобирал составы, он возмущал среду, он кричал и извивался у микрофонной стойки. Почему‑то Мамонова и Летова как‑то не принято ставить в одном ряду, хотя оба противились возникающей вокруг них комфортной среде, но и понятно: оба противились по-своему. Летов был про коллективное противодействие любому зачатку комфорта, Мамонов был и остается не про одиночный бунт даже, а про выход. Выход, по Летову, за пределы всех измерений.
Но, конечно, удивительно, как он в итоге пришел к тому, что есть. К истовой молитве, к богоисканию и богопринятию. Интересно, как эта метаморфоза происходила. Вот в 2001 году Алексей Казаков едет к Мамонову, который только готовит «Шоколадного Пушкина», и перед нами предстает сумеречный искатель, который упивается деревенской жизнью, слушает невообразимые чужие гитарные шумы и восхищается ранним роком. Вот купания в проруби и аккуратные перелистывания молитвенника с очками Armani в руках. Вот в 2003 году Мамонов говорит в ответ на вопрос про лейбл Ninja Tune про соду, чебуреки и «музыку я слушать завязал, занялся проблемами социальными». Какой тут «ниндзя тюн»?
А вот в 2006 году, накануне премьеры фильма «Остров», где Мамонов играет вечно замаливающего страшный грех монаха, Александр Горбачев едет все в ту же заповедную Верею. Там музыкант, окончательно ставший проектом-в-себе, уже все разговоры сводит к вере. «Годары, Бергманы кончились», и надо идти «комариными шажками в Царствие Небесное», а то «в Европе церкви пустые стоят». А вот 2021 год, и Мамонов рассуждает о боге, черте и педиках перед слегка ошалевшей Ксенией Собчак (та, впрочем, кажется, совсем не понимает, как быть с интервьюируемым, и в основном охает и ахает) и поет простецкую песню под акустику самым простым голосом. Без крика, без шума. Вот такой вот путь: от дикого авант-рока до доморощенной акустики, от всепроникающей ненависти до всепронизывающего христианства.
Старые «Звуки Му» — портрет озлобленного, допившегося до чертиков и отправившегося в галлюциногенный трип человека в стране, которая на краю гибели. «Звуки Му» девяностых — портрет того же человека, который вместе с этой страной помер и ищет врата хоть в рай, хоть в ад. А диско- и биография Мамонова последних лет — портрет человека, который бога нашел и которого бог отправил назад на Землю, искать его заново. А он не находит, он запутался, он, как «московский центровой пацан», все не понимает, где бог, а где черт, он произносит жуткие с точки зрения современной этики вещи и поет: «И в Таиланд нельзя, так что попробуй без затей взгляни наверх, там ангелы». Вот и страна вместе с ним сперва добралась до бездны, вгляделась в нее и осталась шататься между стремлением к Таиланду и ощущением страшного греха. В Верее протестов нет, все тихо. И не выбраться нам из нее никогда, никогда.
