Пророк-острова Александр Горбачев обсуждает с Петром Мамоновым фильм «Остров»
Петр Мамонов в фильме Павла Лунгина
Инструкция гласит: доехать до Вереи, а там спросить на остановке, где поворот на Ревякино. Бабушки будто читают какой-то заговор: «Ковригино, Загрязкино, Волченки, Устье — а там уже недалеко». На дороге ни одной машины, вокруг — полузаброшенные фермы, обшарпанные домики и голые поля, сгущается туман. Из тишины и запустения выплывает наконец безмолвное Ревякино. В глубине рощицы перед въездом в деревню я замечаю здоровенный пень, на котором почему-то вверх дном стоит эмалированная белая кастрюля; становится окончательно не по себе. Начинает идти мелкий и резкий снег. Я толкаю калитку — и вижу, как навстречу из небольшого бревенчатого домика в желтой майке и трусах неловкой трусцой выбегает Петр Николаевич Мамонов.
Мамоновская заповедная даль — всего-то в двух часах от Москвы, но и вправду глухомань. Над участком высится двухэтажная кирпичная коробка будущего дома, рядом избенка, в которой Мамонов с семьей живет последний десяток лет, из окна настороженно смотрит кошка. У забора — ведущий к реке обрыв, хоть сейчас нарезай серию фотографий «Виды России». Умывшийся Мамонов, одетый в ту же желтую майку и замызганные штаны с широкой надписью «Texas», зовет беседовать в баню: П.Н. с женой только что вернулись из Америки, у них джет-лэг, в доме все спят. В теплом предбаннике на столе аккуратно, будто специально для гостей разложены книжки (Лесков, Оптинский патерик, брошюра мамоновской прозы «Птица Зу»), под лавками — ящик, набитый пыльными компакт-дисками «Крематория», Арефьевой и Чета Бейкера. Мамонов усаживается в кожаное кресло и начинает говорить.
На ближайшей неделе в кино начнут показывать фильм Павла Лунгина «Остров» — Мамонов играет там человека, вынужденно застрелившего во время войны товарища-командира и посвятившего всю оставшуюся жизнь искуплению греха в маленьком, отрезанном от внешнего мира монастыре; его герой то кудахчет курицей и провоцирует собратьев по вере, то выдает программные экзистенциальные заявления и творит чудеса. Я говорю П.Н., что картинка показалась мне несколько утрированной; размашистые соловецкие пейзажи «Острова» отличаются какой-то навязчивой красотой и одухотворенностью. «А мне-то что? — отрезает Мамонов. — Я работяга, я сделал все, что мог. Моей речи конец. И потом — это же не учебник жизни, это развлечение». И не меняя тона начинает рассуждать о судьбах человечества: «Рано или поздно все деньги соберутся у одного человека. И тогда все ему поклонятся и скажут: «Дай». И кончатся все наши СССР, Путин, не Путин, Ирак, Иран… У нас четыре миллиона абортов, мы на первом месте в мире. Ты вот их всех маленьких в ряд к стенке поставь — и калашниковым. Идет убийство народа самим народом».
Речь Мамонова — замкнутый круг; откуда ни начни — придешь к одному финалу. С демографических проблем, с «Московского Асвободительного Оркестра» и группы Psapp, с концерта Боба Дилана в Чикаго («Он как дал — от него прямо лучи пошли, как от солнца») — с любого места Мамонов сворачивает к испытанным максимам: «комариными шажками в Царствие Небесное»; «не бывает шесть истин, путь уже протоптан и проверен, чем дальше ты против Бога идешь, тем больше кол в грудь в себе вдавливаешь»; «надо всего себя отдавать». «Для меня все эти Годары, Бергманы кончились. Вот Бергман мой любимейший был автор, сейчас смотрю — ну а что он снимает? Путаницу свою духовную. Он человек, не нашедший свой путь. Да разберись в себе сначала, парень, а потом уже нам толкуй!» Я пытаюсь заступиться за Бергмана — мол, мне не кажется, что он меня куда-то ведет. «Ну а мне кажется. Драться не будем, — отвечает Мамонов. И продолжает: — А что было с «Рублевым», когда вся страна обманута была? Там есть вот это личное, вот эта поза его. Так ведь не жили русские люди никогда! В грязи, девки какие-то голые, свисающие Быковы… Была чистейшая духовная жизнь. Я Тарковского не виню, он честный человек, но нельзя брать на экран свое отношение к этим темам! Это все меня перестало интересовать. Я смотрю 50-е годы, французское гангстерское кино. Мельвиль, Клузо, Дассен — жутко интересно, в конце все умирают без вариантов, добро торжествует. «Рифифи» — 28 минут немая сцена, люди грабят банк, ни шороха, смотришь не отрываясь. Развлечение, развлечение. Или такие фильмы пронзительные — типа нашего».
«Остров», где половина реплик произносится на церковнославянском, а артисты Сухоруков и Дюжев ходят в монашеских одеяниях, вправду можно назвать пронзительным — но его никак не назовешь настырным или моралистическим; он ничего не навязывает и не доказывает. Консультировавший съемочную группу отец Косьма, большой бородатый человек, которого можно встретить на любом значимом московском концерте («Это у него послушание такое — заблудших окормлять», — улыбается Мамонов), который после двух выступлений Current 93 приехал на мопеде в отель к Дэвиду Тибету и подарил ему икону, в письме в редакцию сообщает следующее: «Перед съемками мы все переживали — как не впасть в кощунство, не смутить верующих, не обидеть духовенство и в то же время передать святость и юродство главного героя, отца Анатолия. Павел Семенович (Лунгин. — Прим. ред.) хватался за голову и говорил: «Куда я влез?» Иногда Петр Николаевич доказывал, что ту или иную сцену нужно играть так и только так. Он практически всегда был прав, и я его поддерживал. Павел Семенович шел нам навстречу». Мамонов подтверждает: «Я думал — ну сейчас Паша даст, мэтр такой. Ничего подобного — он сам рот открыл: «Чего мы снимаем? Я хотел про смешного старика… А тут какая-то вера православная». Самое лучшее свойство настоящего художника — это робость. Когда человек каждый день приходит на площадку и не знает, какой он режиссер, чем он занимается, да и вообще в чем дело. Так робко мы и снимали. Нету вот этого — летим, летим…»
«А название «Остров» можно понимать как метафору?» — «Что, православие — это остров?! — Мамонов почти возмущен. — Хотя, знаете, один из главных символов Церкви — лодка, где все спасутся, ковчег. Поэтому в каком-то смысле да — православием спасется мир. А где еще? В Европе христианство рухнуло, храмы все пустые стоят». Когда Мамонов в очередной раз начинает рассуждать про бессмысленность политической деятельности, я интересуюсь: но ведь кто-то должен? «Ну что значит должен, кто что хочет — то и делает. Сергий Радонежский ушел в лес и стал там молиться — просто у него такая потребность была. И за всех управился, всю Россию спас». Тут Мамонов осекается и быстро добавляет: «Я, конечно, для себя такой цели не ставлю, мне просто здесь жить удобнее, я никуда не уходил и не убегал, чушь собачья». Но главное сказано. «Остров» — это метафора собственного мамоновского бытия; его деревня — вещь в себе, отгороженный и непроницаемый кусок жизни. Потом мы едем за сигаретами — работающий магазин находится в девяти километрах. Мамонов с водителем вдруг начинают обсуждать, каким образом можно перейти на самообеспечение: ветряк или тепловой насос? «Надо отрезаться», — убежденно повторяет Мамонов. «Надо отрезаться».
На прощание Мамонов чертит в воздухе крест, машет рукой и закрывает калитку. На выезде из деревни мне бросается в глаза все тот же загадочный пень с нахлобученной сверху кастрюлей. На кастрюле — невысокий бугорок снега. Метель бьет в лобовое стекло. Как всегда, за один день в Москве наступила зима.