— Вы жили сначала в Казахстане, потом переехали в Брест. Какая музыка у вас играла дома в детстве, на какой музыке вы росли?
— Знаете, в детстве я к музыке имел далекое отношение, хотя и учился в музыкальной школе. Я слушал тогда советские песни того времени. То, что было обязательно по классике, я проходил в музыкальной школе. Большой любви к классике я тогда не испытывал —это произошло позже.
— Какая песня, по вашему мнению, стала для вас путевкой в жизнь?
— Называлась она «Зима», но в народе ее знают как «Потолок ледяной, дверь скрипучая». Ее записал Эдуард Хиль и 30 декабря 1970-го спел в новогоднем телеконцерте. Она шумела весь 1971-й и в конце 71-го попала в первый телефестиваль «Песня-71». Туда попали, естественно, все великие — и только мы трое начинающие: это Олег Иванов с песней «Мы хлеба горбушку — и ту пополам», Володя Ивасюк с «Червоной рутой» и я с «Зимой»!
Жил я в то время в городе Кривом Роге. После того как песня вошла в финал, я из двухкомнатной квартиры в Кривом Роге сразу переселился в четырехкомнатную двухэтажную квартиру на берегу Днепра в Днепропетровске. Вот так вот в то время была оценена эта песня.
— Что нужно было сделать в то время молодому музыканту и молодому композитору, чтобы заявить о себе на весь Советский Союз?
— Во-первых, написать песню хорошую, а во-вторых, надо найти исполнителя, который сделает эту песню событием. Это все трудно, конечно, но другого варианта не было.
— Тут скорее вопрос в том, как донести ее до слушателя. Как это было воможно?
— Мне помогло то, что я закончил Московскую консерваторию и фактически был москвичом, живущим на периферии. Поэтому мне было легко ездить в Москву на радио, показываться — у меня там были уже знакомые. На мое счастье на радио пришел Эдуард Хиль и взял мою песню.
— Как консерваторское образование помогло вам как композитору в сочинении песен?
— Во всех смыслах помогло. Во-первых, в то время стать песенником без консерваторского образования и не будучи членом Союза композиторов было очень трудно. А то что я закончил Московскую консерваторию и уже был членом Союза композиторов, это облегчало мне задачу.
— Попасть в Союз композиторов было крайне принципиально с карьерной точки зрения?
— Принципиально? Песеннику попадание в Союз писателей просто облегчало жизнь. Когда ты говорил, что закончил — тем более саму Московскую консерваторию, — это уже был пропуск. А дальше уже ваши проблемы: понравится ваша песня певцам, возьмут ли они ее, запишут…
Еще очень важный вопрос. Вы спросили, чем помогло? У меня три этапа в жизни. Первый этап— классический, ибо в консерватории я писал классические произведения. Второй этап — песенный, который обеспечил меня в старости. И третий — я считаю себя сейчас не песенником, а «ученым-практиком», тем более что о моей работе «Теория творческих волн» уже наслышаны. Ее ругают — и это хорошо, потому что все ценное всегда ругают.
Я считаю, что «закону творческих волн» принадлежит великое будущее. Это кирпичик, на основе которого строится вся творческая жизнь на Земле. Это дала мне именно консерватория, потому что «теория творческих волн» — это как раз теоретико-композиторский факультет. Поэтому я параллельно отработал свое не только музыкальное, но и теоретическое образование.
— О «теории волн» мы обязательно поговорим. Я как раз прочитал вашу книгу «Пугачевщина» (на базе «теории волн» Ханок разбирает карьеры советских и российских артистов. — Прим. ред.), у меня будет ряд вопросов по этой теме…
— Ну, вы знаете, «Пугачевщина» — это не самый интересный труд. Я скоро сдаю книгу, которая называется «То ли еще было», там будет не только обновленный вариант «теории волн», но еще и объяснение причины возникновения онкологии. Уверен, что ученые копают «по левую сторону от дороги», а причину ее надо искать «по правой»!
А песни — это мое прошлое. Хорошее, прекрасное, но не более. Вот такая ситуация.
— Хорошо, но все-таки позвольте вас поспрашивать еще про песни. Вы говорили в одном из интервью, что композиторы в Советском Союзе получали больше, чем артисты. А люди из классической музыки — больше, чем люди из эстрады. Как вы считаете, насколько это справедливо?
— Вы знаете, в отношении справедливости — я здесь не судья. Просто что имелось в виду: в свое время существовали градации. Высшая финансовая оценка — классический оперный или камерный певец. На втором месте — специалисты-инструменталисты: пианисты, скрипачи… То есть классическая музыка оценивалась на порядок выше, чем эстрада, а потому, например, при высшей так называемой разовой ставке в 19 рублей Пугачева, как и Леонтьев, получала за концерт 47 рублей 50 копеек (2 ставки + 50% за мастерство). Чтобы было понятно: я за обыкновенный концерт получал в три раза больше.
Почему? Потому что мои творческие встречи как человека с высшим музыкальным образованием оплачивались не по ставке «композитор», (такой ставки не было), а как «солист-инструменталист» высшей категории, то есть 82 рубля 50 копеек + 50% за мастерство. Как я уже сказал, это вторая по величине ставка после оперного певца.
После распада СССР система оплаты поменялась: по новым законам авторы стали хозяевами песни и получили право самим диктовать цены за свои песни. Артисты тоже стали свободными людьми — никаких ставок. Вот захотелось звезде 50 тыс. евро за концерт, она и ставит условие!
В лучшие времена я получал самые большие в Беларуси авторские [отчисления] — от 2000 до 5000 рублей в месяц. А такие люди, как Юрий Антонов, Вячеслав Добрынин — еще больше, потому что у них было очень много шлягеров. Именно так называемые шлягерники получали самые большие авторские, потому что их песни играли практически во всех ресторанах Советского Союза.
Была такая любопытная байка про Дербенева, которого не принимали в Союз [писателей]. Однажды некто выступил на приеме и сказал: «Почему мы должны его принимать? Он пишет песни, не воспитывающие молодежь, и в прошлом году на них заработал…» — и называет очень большую сумму. Когда об этом доложили Дербеневу, тот сказал: «Он врет, я больше заработал».
Поэтому была некая вражда между песенниками и шлягерниками. В то время неофициально сосуществовали две эстрады: серьезная — «делу время» — и несерьезная, то есть «потехе час». Например, Пахмутова — «делу время», а Тухманов до «Дня Победы» — «потехе час», короче, шлягерник!
А «народного артиста России» он получил уже тогда, когда страна развалилась. А «народного СССР» он вообще не получил.
— Я правильно понимаю, что с карьерной и коммерческой точки зрения регалии — народный артист, заслуженный артист — тогда имели значение?
— Они были основой уважения. Это не значит, что у вас было больше концертов. Вот Ободзинский — его вообще ненавидели, били и сбоку, и слева, и справа, и никакого звания он не имел, но зато концертов у него было море… Так что звание не давало возможность давать больше концертов, но открывало дорогу к уважению государством. Вы могли получить государственную премию, могли получить звание народного артиста Советского Союза, героя Соцтруда!
— А кто еще, по вашему мнению, был достоин звания заслуженного или народного артиста в Советском Союзе, но при этом его не получил?
— Владимир Высоцкий. Та же самая история. Но это совсем немножко из другой оперы.
— У вас было чутье на хиты? Ощущение, когда вы писали мелодию и понимали в этот момент, что это будет шлягер?
— Теоретически любому композитору всегда в такие моменты кажется, что это шлягер. В редких случаях ему кажется, что это ерунда. Поэтому чутье было не тогда, когда пишешь, а когда ты уже написал. Написал — и играешь, балдеешь.
«Малиновки заслышав голосок»: представьте себе, я ее написал, но не понимал, кому ее отдавать. Я тогда жил в Бресте, напротив меня была гостиница «Белоруссия». Я дал ее поиграть местным мальчикам в ресторане, и она неожиданно стала сумасшедше популярной в этом единственном ресторане страны. На мое счастье и на горе ансамбля «Верасы», которые тогда уже поднимались, музыкантов поселили напротив меня в этой самой гостинице «Белоруссия».
Почему на горе? Потому что обычно ансамбли селили в лучшую гостиницу города «Интурист». А тут «Интурист» был занят, и их поселили в гостинице «Белоруссия». И они жили там целую неделю. Раньше же как было? Не то что сейчас — приехал, концерт дал и уехал. Раньше артисты приезжают, особенно в Беларуси, и ездят по всем колхозам — пока всех не обслужат!
Вот представьте себе, они выступили, приезжают вечером и идут в ресторан ужинать. Для них играют «Малиновки заслышав голосок», потому что она в то время была сумасшедше популярной в этом ресторане. Таким образом Василий Раинчик [руководитель ансамбля «Верасы»] ее записал на магнитофон, группа сделала эту песню — и спасибо им, получился всенародный хит. А не сделали бы — ничего бы не было. Тем более я считал, что ее должен был записать популярный в то время эстонский певец Яак Йоала, но он отказался.
Могло статься, что песня вообще бы не состоялась. Правда, бывает запаздывающий момент. У меня есть песня «Здравствуй, чужая милая». Свой вариант на музыку Горчинского Николай Щукин исполнял еще в 50-е годы. Потом Аркадий Северный сделал свой вариант. А в конце 60-х я сделал свой… Мой вариант лежал лет 25, покамест Александр Солодуха, наш певец, не взял ее и на ней не построил карьеру. Это его главный хит.
— «Малиновки заслышав голосок». После того как ваша песня стала большим всесоюзным шлягером, насколько увеличилось число запросов от артистов, которые просили вас написать им песню?
— Я могу сказать, что у меня были скромные результаты, потому что я не был как Антонов или Добрынин с их «горой хитов» — и, естественно, артисты к ним в очередь… У меня была где‑то одна песня в год, и то не каждый год. Поэтому ко мне очередь никакая не выстраивалась.
У меня был спокойный песенный период, который дал мне возможность прилично жить в молодости и зрелости и обеспечить себе будущее — короче, без финансовых проблем заниматься в старости наукой, которую я считаю основной целью своего пребывания на этой земле!
— Вы рассказывали в одном из интервью, как написали «Завiруху» во время поездки из филармонии в Театр музыкальной комедии. Вообще, легко тогда песни писались? Насколько легко?
— Ну, это был такой счастливый случай: пока я ехал из филармонии, практически всю ее сочинил. Это невозможно объяснить: раз — и все. Ты едешь, а у тебя на коленях лежит текст «Завiруха, мяце завiруха», ты смотришь в окно — а на улице метель («завiруха» — метель в переводе с белорусского. — Прим. ред.): вот и получилась песня.
Однако у меня есть песня «Служить России», которая выше всех моих «Малиновок», «Потолков» и так далее. Эту песню мы написали с Ильей Резником в 2000 году. Ее Шойгу в 2016 году объявил гимном патриотического движения «Юнармия». Но самое главное, что эта песня каждый год звучит на параде в числе других песен и маршей. За эту песню я получил подарок — российское гражданство, которое для меня очень важно, потому что сейчас, в период коронавируса, я спокойно ездил по российскому паспорту в Россию, а по белорусскому возвращался обратно. Кроме того, эта песня… Когда ты ее поешь — залы, как правило, встают. Как «День Победы», как «Господа офицеры», так и «Служить России суждено тебе и мне»!
А самая любимая моя песня — это «Самурай» на стихи Ларисы Рубальской. Потому что одно дело, когда певцы поют ваши песни и получают славу, другое — когда песня, исполненная вами, без раскрутки любую площадку укладывает. В прошлом году на «Славянском базаре-2020» — вы можете это проверить — это была единственная песня, которую зал слушал стоя.
И еще я вам скажу об одной вещи, которая вам тоже может быть интересна. Я разработал новый вариант работы, который обеспечил мне великолепное прохождение у молодежи. Когда сегодня прихожу к молодым, то говорю им, что «я не ваш композитор, я писал песни для ваших мам, пап, бабушек и дедушек: поскольку они все это пели, и вы это слышали, я вам это все напомню», — и начинаю там что‑то напевать или показывать видео с Пугачевой, Хилем, «Самоцветами»…
А потом начинается самое главное. Я говорю: «Ребята, а теперь вот я хочу посмотреть, как вы знаете свои песни». И начинаю с ними петь (напевает): «Зацепила меня, ослепила меня», «Медлячок, чтобы ты заплакала» или «Про белые розы, желтые тюльпаны». Но самый большой кайф, когда мы с ними поем: «Время пострелять, между нами пальба, па-па-па-попадаешь в сердце, остаешься там, любимка».
Короче, я прихожу к ним как Тютькин, а ухожу как Баста! Сплошные селфи и так далее. Вот этим я обрел себе вот такое, значит, уважение молодежи, потому что у них шары на лоб, когда старый хрыч — 80 лет, — а знает все их песни.
— Очень здорово! Не могу не спросить, почему, на ваш взгляд, Беларусь была мощным таким центром силы для советской эстрады — «Верасы», «Сябры», «Песняры»? Как бы вы это объяснили?
— Во-первых, это «закон творческой волны», автором которого я являюсь. Дело в том, что сначала идет накопление, а потом взрыв. Он произошел благодаря нашему Владимиру Мулявину, который создал потрясающий ансамбль «Песняры». И уже вот на волне «Песняров» отсюда пошло развитие белорусской эстрады, понимаете? Это как пожар: там загорелось, там тоже загорелось — и пошло, и пошло, и поехало.
Во-вторых, в Советском Союзе было одно правило: Центральное телевидение всегда искало очень сильные коллективы в союзных республиках. Сейчас у нас нет общего государства — и сегодня российский шоу-бизнес никакого отношения к нам не имеет, и поэтому шоу-бизнес — сам по себе, а белорусская эстрада — сама по себе.
«Славянский базар» этому не помощник, тем более что он никакой не базар. Это просто хорошая летняя халтура для звезд российского шоу-бизнеса, где они выгребают и славу, и деньги, а больше ничего. Так что ни дружбы, ни помощи, то есть пока шансов никаких нет, а потому и весь Минск обвешан с ног до головы афишами российских звезд.
— Но, с другой стороны, когда я хожу по Петербургу, я вижу большие афиши белорусских артистов — Макса Коржа, Тимы Белорусских, ЛСП. Мне кажется, что сейчас в Беларуси тоже мощная такая волна больших артистов.
— Дело в том, что в Беларуси к ним относятся крайне насторожено — вернее, никак. Они здесь не являются звездами, признанными государством, они сами по себе, как, помните, был Серега: (напевает) «Черный бумер, черный бумер…» Ну, вот и все, так сказать… был бумер — и умер.
Они не являются апологетами эстрады. А сегодня эстраду представляют совсем другие люди, которые в России не котируются. А эти — одиночки. И Корж, и Тима Белорусских. Кстати, я всегда, когда с молодежью встречаюсь, обязательно пою: (напевает) «Незабудка — твой любимый цветок».
Для того чтобы вам было понятно: белорусская эстрада поднимается только тогда, когда выходит на российский шоу-бизнес. Когда российский шоу-бизнес ее принимает, он ее крутит. Но это не значит, что и в Беларуси это будет оценено.
Беларусь — очень консервативная страна. Раньше Москва определяла. Я знаю, что в Беларуси в свое время и против «Песняров» были, так сказать, очень большие люди, облеченные званиями, — они вообще не переваривали ансамбль, считали, что это искажение народной белорусской песни. Так что это все борьба, понимаете? Но тогда — если Москва давала, тут уже ничего вы не сделаете, правильно?
— То есть речь не идет о какой‑то большой такой волне, а о трех самостоятельных артистах-одиночках.
— Да, и он даже здесь не признан каким‑то большим мастером. Этого даже близко нет. Да, есть афиши, народ идет, аншлаги. Но есть такое впечатление, что это приехали русские, а не белорусские. На официальном уровне он не признан.
— Вас расстраивает это?
— Меня это абсолютно не расстраивает по одной причине: я занимаюсь наукой. Мне это абсолютно не интересно, ибо я песнями не занимаюсь. Моя бывшая профессия — это профессия временных эмоций, а потому и временных людей. Вот Женя Мартынов, который этого не понимал, и жизнь с ним расправилась (советский эстрадный певец Евгений Мартынов умер в 1990 году в возрасте 52 лет на закате популярности. — Прим. ред.), потому что ему казалось, что это будет вечно, а это временно, понимаете? Это как «я беременна, но это временно». Это определенное время — там, 15–20 лет наше время чистое. Вот пожалуйста: сегодня слушаешь «Русское радио» — никакой Пахмутовой, никакого Шаинского, никакого Тухманова, никакого Раймонда Паулса. Ни Мовсесяна, ни Мартынова — сегодня там совсем другие люди. Время ушло. До свидания.
— А когда вы поняли, что слушатель стал слишком молод для ваших песен? Когда вам перестало интересно быть песенником?
— А это было не так давно. Я сделал несколько песен. Вы знаете, есть такое понятие «остаточная волна». Это то, что вы не выплеснули, и вдруг у вас появилась возможность это сделать. Вы это выплеснули, сделали, и потом вы показываете молодым. И я увидел, что у них нет этого энтузиазма, который раньше был. И после этого я вообще прекратил этим делом заниматься.
Возможно, это и дало мне возможность найти хорошую новую форму работы с молодежью уже на другом уровне, без того чтобы писать песни и складывать их в стол. Потому что наступает время, называемое «неформат». Это когда образовалось новое энергетическое поле, и оно уже вас не принимает, ваши песни там не работают. Это природа определяет, это не вы определяете. Она просто вам сигнализирует: «Вася, уйди». Не хочешь — значит, тем хуже для тебя.
— Я про это как раз хотел спросить в контексте вашей «теории волн». По вашему мнению, что в большей степени влияет на число и продолжительность волн артистов? Личная творческая дееспособность артиста или вызовы времени, которые ему поступают?
— Естественно, это вызов времени. Ваша волна еще идет, а там уже новая наступает. Сегодня тоже есть исполнители, которые, в общем-то, уже не совсем в тренде, но еще держатся. Например, Валерий Меладзе. И всегда бывают переходные артисты: которые еще чуть-чуть работают, но скоро их время уйдет.
— Вас когда‑нибудь подводила «теория творческих волн»? Были исключения, которые выбивались из этой теории?
— Нет, такого не может быть. Был момент, когда я написал штук 15 песен, которые взяли буквально 2 человека и не сделали из них никакого шлягера. Вот это и есть сигнал, понимаете? Все, другого сигнала нет. Вы попробовали, выплеснули «остаточную волну»: если это неинтересно, то все — уходите. Дальше ничего не будет.
— Вы писали, что волна в среднем длится 5–7 лет. Вам не кажется, что из‑за ускоренного инфопотока и нынешнего потребления музыки она может уменьшиться до 1–2 лет?
— С моей точки зрения, это может быть только в том случае, если автор слабенький.
Волна идет от природы. Другое дело, что, может быть, неточность моя в том, что волна может иногда и 10 лет протянуться. Это зависит от творческой силы композитора. Вопрос не во времени одной волны, а в количестве волн. Как правило, в классической музыке может быть сколько угодно волн. В эстраде больше двух волн не бывает. Потому что после двух волн меняется общее энергетическое поле. И поэтому вы можете еще чуть-чуть идти, тащиться, но это бесполезно.
Почему в классике может быть много волн? Потому что классика консервативна. До сих пор [популярны] Чайковский, Бах, Бетховен, Моцарт. А у нас Тухманов уже никому не нужен, Богословский — такие мэтры! То есть это профессия скоропортящаяся — вот смысл в чем. Поэтому длина волны у кого‑то может быть больше, у кого‑то меньше, но больше двух волн быть не может.
А если случится третья волна — это уже будет исключение, а не правило. Понимаете, есть правило, а есть исключения. Кто‑то может 3 хиленьких волны за 15 лет сделать — ради бога. Потому что вот я по себе сужу: 2 небольшие волны — и все. Первая волна — от «Потолка» до «То ли еще будет», а дальше от «Малиновки» — вторая волна: «А я лягу, прылягу» — уже прилег на этом.
Но я не отношусь к категории больших песенников. А вот большие песенники — Добрынин, Антонов — они много работали, но все давно кончилось: они просто «допевают». Я же делаю «волнограммы». Это как в медицине кардиограмма — она дает точный диагноз. Она показывает, что и у «Песняров» было две волны, и все закончилось в начале 80-х годов: «Вологда» — это последняя, по-моему, их большая песня, и все. Это закон природы, понимаете? Вот…
— А вы планируете в ближайшем будущем сквозь призму «теории волн» рассматривать современных артистов? Совсем свежих звездочек, которые взлетели буквально в течение последних 5–10 лет?
— Будет желание, будет здоровье, будет время — я это сделаю. Если нет — мне этого достаточно. Понимаете, я уже все расчертил. И когда мне говорят: «А кому нужна „теория волн“»? Я объясняю людям, что раньше тоже говорили: «А зачем нужна география, когда извозчики есть?»
Люди не понимают, что любое дело все равно должно превращаться в законы. Закон помогает в какой‑то мере людям разобраться в ситуациях. Люди говорят: «Пишите песни! Что вы там этой ерундой занимаетесь, какую‑то там „теорию волн“ выдумали». Вот это называется невежество. И хорошо, если это невежество, хорошо, если оно не агрессивно. А если люди занимают пост? Тебе искалечат всю оставшую жизнь, потому что ты не пишешь песни, а пишешь какую‑то ерунду. А потом выяснится, что именно ерунда и прославит тебя — может, даже на весь мир.
— Как вы обнаружили у себя тягу к аналитике?
— Приведу пример. Я в юности сначала не прошел в Московскую консерваторию, а поступив, стал терять интерес к классике и начал заниматься песней. Позже в Беларуси мне не дали премию Ленинского комсомола. Это было странно: меня выдвинули с ансамблем, который пел целый цикл песен, мы объездили Байкало-Амурскую магистраль.
Это был сильный удар, после которого я стал терять интерес к песне и начал заниматься теорией. Но спасибо, что жизнь меня толкала на разные вещи. Потому что если бы она меня не толкнула, то сейчас я сидел бы и куковал бы: время песенника вышло, а заняться больше нечем.
А я продолжаю работать 24 часа. У меня режим такой: утром встал, принял холодный душ — бэмс, и вся дурь выходит — и пошел работать часов до 5–6. Потом иду в филармонию. В [концертный] зал не хожу, а иду в бар, чтобы отдохнуть, кофейку-чайку попить, кроссвордики, филвордики, трепы, споры и так далее. Отдохнул — потом дальше домой, вечерком заниматься.
— Вам было на первых порах тяжело, когда вы поняли, что слушатель для вас уже слишком молод и вы ему как песенник больше ничего не можете предоставить?
— Я этого не почувствовал, потому что я занимался уже «теорией волн». Просто понимаете, когда вы открыли «закон волны», дальше занялись онкологией (композитор утверждает, что знает причины возникновения рака у людей творческих профессий. — Прим. ред.), естественно, у вас совершенно другие мысли. Произошла перемена профессии. В противном случае я, может быть, и на земле не жил, потому что некоторые мои коллеги так очень быстро и ушли. Например, Георгий Мовсесян, Марик Минков. Я уверен, что и Магомаев ушел из жизни так рано оттого, что сидел, как в тюрьме… С его былой популярностью сидеть никому не нужным в четырех стенах — это как каторга.
— Они очень сильно переживали по этому поводу?
— Ну, вы же понимаете, что нет человека, который не переживает. Человек привыкает к славе, к уважению. А тут вам никто не звонит, никто никуда не приглашает. Правильно? Артисты, знаете, говорят: «Разбил бы к чертовой матери телефон, потому что он не звонит». Это страшная вещь. Директора заводов заканчивают, на пенсию выходят — и быстро уходят. А все почему? А потому что не находят себя в новой жизни. А я уже с 1983 года занимался наукой.
Есть еще одна важная вещь. Я делю людей на бойцов и не бойцов. Они оба переживают одинаково, их обоих бьют. Только бойцы, пружиня, поднимаются еще выше от этих, так сказать, унижений, а слабые отсеиваются. Я отношусь к категории бойцов, поэтому я иду своей дорогой. Еще что важно: если вас кто‑то обижает, то вы переживаете, оно как моральная травма в вас сидит. Это закон природы. Когда человек говорит: «Я не переживаю», — значит, лжет он. Не бывает такого человека. Если вас ударили, у вас же болит рана? Ничего вы не сделаете. Вы сказать, что «мне наплевать» — вы же не можете сказать, правильно?
Но если вас сильно обидели и вы сами мстите этому человеку, вы рану эту не зарубцуете, сатисфакции не произойдет. Но за вас может вступиться матушка-природа: пошел вашему обидчику бумеранг от нее — для него это будет кара, а для вас это будет сатисфакция. Поэтому большинство моих, так сказать, обидчиков, кончили плохо: часть «отдохнула в тюрьме», часть досрочно «отправилась к праотцам», часть слетела со своих должностей. И у меня даже есть великолепный последний пример, когда человек меня очень сильно обидел, а через 4 месяца он лишился своей высокой должности. И неважно, по какой причине: я к этому не имею никакого отношения. Это уже его проблемы. Произошла сатисфакция, вы возвращаетесь в исходное положение.
— Еще о «теории волн»: почему популярность вокально-инструментальных ансамблей в какой‑то момент пошла на спад?
— Потому что их время в этом «формате» истекло. Помните, я сказал, что это профессия временных эмоций, а потому и временных людей.
— Чему нынешние молодые артисты и композиторы могут поучиться у советских композиторов и артистов?
— Ничему! Потому что это учебе не подлежит. Понимаете? Есть продюсеры, которые могут хорошо соображать в современной «волновой ситуации» и подсказывать: да, это может быть. А в общем почти ничему нельзя научить. Понимаете, это больше интуитивная профессия, поэтому и большинство песенников, даже хороших, — без вокального образования… и без теоретического.
— Ваша цитата: «Мне иногда кажется, что современные песни даже интереснее, чем те, что были популярны в наше время». Почему так и с чем это связано?
— Для меня как профессионала — это другая энергетика. Все поменялось, но это вкусно в хороших образцах. Там по-другому все строится: мы так не могли строить, у нас было более примитивно, просто. Поэтому когда говорят «просто — это хорошо», то это правильно лишь для того времени.
А потом вкусы меняются и разрастаются, динамика усиливается с каждым разом, поэтому сегодняшних людей вчерашние песни уже не трогают, потому что они построены по старой схеме.
Каждый композитор или артист приходит со своей природой, своим мышлением, энергетикой, которая дана ему от природы. И в ней он работает. А потом она вырабатывается, и приходят новые люди с другой энергетикой и говорят: «Подвинься, Вася! До свидания!» Вот и все.
— Какие современные песни вам понравились в последнее время?
— «Дважды в одну реку» Макса Барских, потом… (напевает) «Моя, моя, моя неземная». Барских, вообще, очень хороший. Мне очень нравятся песни Лободы, у нее очень какие‑то душевные, вкусные песни. (Напевает) «Вернись, мой сумасшедший мальчик», понимаете, да? У нее придыхания интересные. Полина Гагарина — прекрасна, но она, мне кажется, уже прошла свой экватор и уже, так сказать, стоит на месте. Ну, Niletto — я вам говорил.
Дима Билан еще неплохо держится, так сказать. Короче говоря, много интересных людей, понимаете?
— Не могу не задать этот вопрос: ваш спор с Ядвигой Поплавской (в 2017 году Ханок заявил, что его авторские права грубо нарушаются и он запрещает экс-солистке «Верасов» Ядвиге Поплавской их петь; также он объявил о намерении подать на исполнительницу в суд. — Прим. ред.) — на какой стадии он сейчас? Он закончился?
— Давно уже все закончилось. Ситуация заключается в том, что, как сказал Иосиф Пригожин в передаче «Звезды сошлись», «когда исполнитель молодой и начинающий, он готов вас целовать в одно дурно пахнущее место, а когда он поднимается, то уже вы должны его целовать туда же». Вот здесь произошел момент переоценки у этих людей: когда они брали «Малиновку», «Я у бабушки живу», а потом «Завiруху» пели — и были радостные. А потом ушли и начали заниматься своим делом, «ЕвроФест» (белорусский музыкальный конкурс. — Прим. ред.) образовали, на «Евровидении» Диму Колдуна поднимали — у них крыша поехала, и они посчитали, мол, кто ты такой?
Если говорить прямо, то они меня просто вычеркнули. Пример: 2006 год, они получают звание народных артистов [Беларуси], 35 лет деятельности, делают концерт на «Славянском базаре», приглашают туда моих именитых коллег, а меня не только не приглашают, но даже не вспоминают. Это уже высшая форма неуважения к автору, песни которого дали им имя. Мои песни создали им имидж (усы и очки) — и этого человека не пригласить! Они вообще ни на один концерт меня не приглашали и практически не объявляли на концертах мое имя. Это доказано видеосъемками.
Я даже больше скажу: вот Поплавская дает телеинтервью о том, что «нам очень лестно, когда нам приносят песни такие мастера, как Александра Пахмутова, Игорь Лученок, Оскар Фельцман, Давид Тухманов, ну и наши белорусские композиторы». Она даже Лученка в российские композиторы перекинула. Но самое главное, что никакого Ханка там вообще нет. Есть Тухманов, который вообще ничего для них не писал. Кульминацией было, когда после смерти Тихановича брали интервью у кого угодно, кроме автора песни «Малиновка». Когда хоронили его под «Малиновку» — оркестр играл, — написали, что «хоронили под Сашину «Малиновку».
Потом она сделала концерт памяти. Во-первых, концерт памяти делается через год, через два, а не на десятый день со дня смерти. Во-вторых, они пригласили композиторов, но даже ни слова про нас не сказали. Это уже высшее хамство, потому что даже на поминальном обеде и то дают слово людям, которые имеют отношение к рождению этих людей.
А на вечере памяти говорить только о великом Саше — это уже было слишком. И отсюда пошло. Мне не понравилась позиция канала ОНТ, который транслировал вечер памяти. Я подал на него в суд за то, что они даже не подтитровали мое имя. И я выиграл этот суд. Потом, правда, мы помирились с телеканалом, все было нормально.
А вот с Поплавской мы мириться не будем. Она через год сказала, что действительно такой концерт нужно проводить через год, через два, то есть признала свою ошибку. Кто должен извиниться?
— Какой урок артистам и композиторам может дать ваш спор с Поплавской?
— Очень простой. Во-первых, после скандала и суда песни титруются. Авторы дают письменные разрешения. Это главная победа, потому что когда‑нибудь, может быть, вас вспомнят и скажут, что благодаря мне стали наконец уважать авторов. Я лично за все эти муки получил крупную сумму отступных от спонсоров, поэтому я доволен. То есть и морально, и материально я победил.
— Закроем эту тему. Когда вы написали песню «Служить России» и получили российское гражданство, как это восприняли в Беларуси?
— Я это во второй книге буду разбирать. Есть позиции, знаете, «чужой среди своих» и «свой среди чужих». Я всегда в России чувствую себя «своим среди чужих», а в Беларуси — наоборот… Поэтому отношение здесь такое… никакое, даже к этому событию.
— Вы были помощником депутатов Государственной думы — [Франца] Клинцевича и Кобзона. Расскажите, как это произошло и что это был за опыт?
— Ну, это очень просто произошло. Я получил российское гражданство и вначале у Кобзона пристроился помощником на общественных началах. То есть когда ты нужен, тебя вызывают. Но для меня это было очень важно, потому что я пользовался библиотекой Госдумы. Я тогда писал книги вот эти вот, «Пугачевщины», — для меня очень важно было материалы хорошие искать. Поэтому я целый день сидел в библиотеке и копался.
— Вы хотите что‑то рассказать про нынешнюю Беларусь и то, что в ней происходит?
— Вы знаете, об этом я, может быть, напишу в следующей своей книге. Я не занимаюсь политикой. Я объясняю вам: я аналитик, а не политик. Политик — это человек, который воюет, рассказывает, свое видение дает и так далее. Я аналитик, у меня еще более жесткое отношение ко всем этим разборкам. Но я его не афиширую, к тому же для этого не дозрела обстановка. Короче, там ситуация больная. По больному я сегодня рассуждать не готов…
