Большое интервью с Влади об альбоме «Другое слово», юбилее «Касты» и жизни в России

— Я видел большой ваш самостоятельный разбор на эплмьюзик всех песен из альбома «Другое слово». Меня больше всего заинтересовала история с песней «У цветного фонтана», там есть такой рефрен: «Не тебе спасать мир, прекращай этот маскарад». И я так понимаю, это такой внутренний голос ваш был в песне от вашего лица.

— Ну это эмоциональная утомленность.

— От чего?

— Там герой себя фиксирует в таком настроении, когда он во многом разочарован, когда он потерял траекторию, ну или просто сравнивает свои глобальные цели с тем местом, со своим внешним видом, прямо сейчас, в данный момент, и понимает, что это настолько слабо сочетается [друг с другом], что это его разочаровывает.

— Еще меня очень сильно зацепил трек «Мединститут», потому что это такое витиеватое описание любви и влюбленности. Вы перед этим специально прочитывали какую‑то литературу про то, собственно, как возникает влюбленность, или как это вообще появилось?

— Для современного человека влияние гормонов на самочувствие, в частности, на влюбленность — это информация не новая. Но тем не менее не многие знают, что это вообще на 100% полностью продиктовано физиологическими, гормональными и подобными процессами. Как‑то я прочел полное описание этого цикла, от самого начала до самого конца. И мне захотелось написать песню, где парень с девушкой общались бы сначала обычным привычным вокабуляром друг с другом, а потом то же самое это было бы переведено на языки медицинский и химический.

Потом я понял, что у песни будет очень большой: там каждая фраза из обычной речи тянула бы за собой одно четверостишие речи медицинской. Была бы песня на девять минут. Поэтому я идею свернул и все от лица мужчины рассказал.

— Не пугает ли вас то, что на самом деле самые важные и ценные для человека вещи — это результат того, что спокойно объясняет наука?

— Это меня очень радует. Меня смущает то, что наука до сих пор многого не может объяснить. А в целом всем нам понятно, что мы — биологические роботы, очень тонко настроенные, с очень тонкими механизмами.

— И еще про песню «Сознательный профан» хотел спросить. Мне она показалась, особенно первый куплет, про перенасыщенность вообще человека информацией и всем вообще, что происходит вокруг. Правильно ли я вас понял?

— Да, информация существует везде вокруг, мы заточены на то, чтобы ее усваивать и обращать на нее внимание. А на самом деле в этой песне слово «информация» надо заменить на слово «радиация», и все как бы примет обычный оборот.

— Вы как‑то сами пытаетесь себя ограничить от вала инфы вокруг?

— Я очень серьезно себя ограничиваю. Ни разу с прошлого ноября не написал в браузере названия ни одного новостного сайта, кроме музыкальных. Я могу где‑то открыть ссылку, если меня очень сильно интересует что‑то.

Я уважаю работу журналистов. Хороших журналистов. Дело в том, что я слаб в этой информационной диете. Поэтому для меня гораздо правильнее отказаться полностью от сладкого, назовем это так, чем позволять себе сладкое по чуть-чуть. Так у меня не получится. Я все начну жрать. А еще есть приложение, которое блокирует приложения, которые тебе не нужны в какое‑то время. Я блокирую на три часа все, кроме телефонных звонков: пытаюсь посмотреть инсту, она заблокирована — круто, лезу в «ВКонтакте» — заблокирована, круто.

— Проект «Русская школа йоги»: расскажите, пожалуйста, как вы вообще в него попали и почему лично для вас это важно?

— Меня иногда очень сильно бесит то, что я узнаю. Что‑то из этого происходит у нас на виду, что‑то — нет. Относительно пыток: это совсем ведь не на виду. Пытают людей с недоказанной виной, пытают вообще невиновных. Это вопиющие вещи, они очень сильно бесят, и хочется что‑то делать. Проект «Русская йога» очень подходит для выражения и моих собственных эмоций по поводу пыток.

— Вот эта озабоченность происходящим — она когда у вас появилась?

— Наверное, [она была] в каждый момент, когда происходило что‑то важное. Когда видно, как власти, чиновники забирают что‑то у других людей, нечестно притом, прикрываясь законодательством, подтасовывая и используя свои возможности. Когда видно, как они забирают у других людей те возможности, которые должны были бы использоваться честно, и таким образом продлевают свое нахождение у власти.

Если бы они были честны, благородны и справедливы и очень сложно было бы находить в их действиях ошибки, личные интересы, тогда бы я и не имел никаких претензий [к представителям нынешней власти]. Так как их [чиновников] поведение, их морально-этические составляющие небезукоризненны, все это начинает очень сильно бесить, раздражать, хочется что‑то делать, помогать тому, кто пытается бороться с ними.

— Насколько на ваше мировоззрение повлияла история Романа Илюгина?

— Я увидел произвол. Это [дело Илюгина] была личная инициатива конкретного человека. Ему совершенно без разницы, сидит он [Илюгин] или нет! Для него это норма: «Я могу себе позволить посадить невинного человека, мне сейчас так надо сделать». Это его мысли. Такие люди есть во власти, их много.

— Вот эта повестка насколько сильно повлияла на альбом?

— В моем сольном альбоме нет. Я руководствовался другими аспектами своей личности, когда писал этот альбом.

— Вы сходили на концерт Билли Айлиш, как вам?

— Классно. Я подписан на нее давно, знаю ее мимику — мне этого на концерте не хватило. Казалось, что она будет такой же, как у себя в сетях. Но в целом классная, прикольная.

— Вы для себя как‑то объяснили, почему Билли Айлиш сейчас популярна?

— Она очень натуральная, естественная и без барьеров. Обычно же люди себя держат в каких‑то рамках, стесняются многого. А вот она прям как вышла из своей комнаты на кухню, так же она и вышла к людям. Помимо этого, она такая шустрая в плане разговора. Очень красиво поет, кстати. Это вообще главное.

— Вы сами видите какие‑то барьеры сейчас для себя?

— Да, наверное. Я бы хотел большей дичи, большей жести, хоть это все было бы в ключе гуманизма, но тем не менее. Но я понимаю, что такой подход, он многих… Мне кажется, я действительно нахожусь в каких‑то рамках, потому что многие люди, послушав эту [дичь], будут ошарашены, обескуражены в плохом смысле.

— Я знаю, что вы, помимо собственно хип-хопа российского, следите за самой разной музыкой. Вам последний альбом Джеймса Блейка понравился?

— Он гораздо ближе стал к американским реперам, чем раньше был. Это мне совсем не понравилось. Потому что у него был [раньше] свой саунд и своя атмосфера. А американский рэп существовал всегда, зачем Джеймсу Блейку быть близко к американскому рэпу?

— Я давно слежу за «Владисторией». Как вообще появилась идея сделать вот эту иллюстрированную биографию вас и зачем?

— Чтобы как‑то компактно рассказать обо мне как об отдельном артисте. Я-то участник группы. Аудитория «Касты» нас, конечно, различает, но, так как я записываю сольные альбомы, мне иногда нужно переводить внимание людей именно на свою персону. И нужна была персональная форма, где бы я рассказывал именно о себе.

— Вообще, меня всегда интересовало, как вы существуете по факту в двух ипостасях: как человек из «Касты» и как сольный артист. В чем основная трудность записи сольника по сравнению с записью альбомов «Касты»? Чего не хватает в такие моменты больше всего?

— Основная сложность связана с тем, что хочется с кем‑то советоваться, а я, наоборот, себе специально не даю возможности делать. Это сложно, но это такое правило игры.

— То есть есть только внутренний цензор такой.

— Да, делать это из себя, без участия коллег.

— А есть что‑то, что этот внутренний цензор не пропускает?

— Конечно.

— Где вы понимаете, что вот здесь надо остановиться, потому что вы точно делаете что‑то не то?

— Ну я бываю иногда слишком наивен. Это я потом вычеркиваю все. Еще иногда кажется, что мои какие‑то записанные куски значат одно, а потом что‑то мне подсказывает, что меня нихрена не поймут. Короче, я пытаюсь убирать [из записей] все фрагменты, когда я вижу, что хоть мне и нравится, но я буду понят в другом ключе, чем на самом деле. Бесит, когда я закладывал одну мысль, а воспринимается она по-другому.

Еще в сольном творчестве есть проблема с мотивацией. В коллективе мы друга друга провоцируем на творчество. Когда я делаю что‑то один, то такого инструмента у меня нет. Приходится охотиться за своим настроением. Если я понимаю, что сейчас, в принципе, писать необязательно, но это можно было сделать и настроение лиричное, то заставляю себя садиться.

— И поэтому, собственно, альбом долго так пишется. Потому что нужно подпинывать самого себя.

— Да.

— По поводу непонимания. Были ли какие‑то треки, которые вы выпустили, и все в совершенно неправильном ключе восприняли их?

— Бывали песни, в которых сюжет не прочелся [другими людьми] — меня это очень расстраивает, потому что я не абстрактный художник, а конкретный. Если моя конкретная мысль остается, но сюжет не прочитан, я думаю: «Чего ж такое, ничего не получилось!»

— С какой песней, например, так было?

— Например, в прошлом альбоме [«Несусветное»] была песня «Это был прогон». Сюжет не прочелся.

— Прошлый сольник вы выпустили еще до того, как случился условный «переворот игры» в русском рэпе, буквально за несколько месяцев до дисков Оксимирона и Скриптонита. Вы как оцениваете произошедшее за четыре года в русском рэпе?

— Тут есть два вектора, которые я могу выделить. Первый — появилось много совершенно безответственных и халтурных исполнителей, кто‑то из них успешен, большинство — нет. Были хиты, плохо написанные, ставшие удачными лишь по какому‑то стечению обстоятельств. Это первый вектор.

— А второй?

— Это какой‑то умняк. Когда артисты позиционируют каждый свой акт как что‑то очень важное, тут же начинают говорить, что их кто‑то не понял. Мол, глупцы, как вы могли не понять, что я имел в виду это и это. С апломбом это все говорят, пишут. Я думаю, это от Оксимирона как раз идет.

— Новые подписанты лейбла — Alon и Макс Гирко. Как вы их вообще нашли?

— Макс Гирко просто прислал свои видосы, на телефон снятые: он включал камеру, пел и на гитаре играл. Мне голос понравился. Что касается Alon'а, то я увидел твит Big Som — это легендарный казахстанский рэпер, — где он похвалил один трек. Я полез слушать, и в целом мне показалось, что это целостный артист. Я написал ему, он не отвечал, ну, видимо, просто мое сообщение ускользнуло как‑то от него.

А потом он прилетел к нам. Он был в Австрии, в олимпийской сборной Казахстана по какому‑то из лыжных видов спорта. Но он уже с этим собирался завязывать и обрадовался, что [мы им] заинтересовались.

Моя основная задача [по отношению к новым артистам], честно говоря, все-таки не удается. Задача — раскочегарить их, расшевелить их на какие‑то серьезные творческие ходы. Они-то очень продуктивные ребята, но мне хочется, чтобы они делали что‑то гораздо более уникальное и эффектное. И как бы я ни старался, мне кажется, что они недостаточно серьезно мои призывы воспринимают.

— Вы следили за историей с Леваном?

— Конечно. Мне кажется, что у лейбла Black Star просто отвратительная позиция [относительно ухода Левана Горозии]. Забирать псевдоним у артиста нельзя, даже если это можно сделать юридически.

Это как, знаете, в договоре прописать: «Если ты не будешь успешным артистом, я повешу твою собаку за заднюю ногу на дерево». Допустим, юридически это легально. Можно собаке повисеть на дереве, будучи подвешенной за заднюю ногу. Понятно, что я это утрирую.

Всегда же при подписании [таких договоров] говорится: «Ну этого никогда не произойдет, ну, конечно же, мы всегда договоримся!» Но в договоре нет строчки, что этого никогда не произойдет и мы всегда договоримся.

Мы считаем, что артист — это гораздо важнее, чем лейбл. Чем занимается лейбл? Он помогает артисту. Вот и все. Ну и, разумеется, и лейбл, и артист должны из этого сотрудничества, если повезет, извлечь большое количество денег.

— Я знаю, что вы еще стали очень много бегать. Какой ваш рекорд?

— Мой личный рекорд — это 10 километров за 52 минуты.

— Каждый день бегаете?

— Нет. Бегаю, когда я готовлюсь к забегам, через день, на длительные дистанции — 10–15 километров. Когда я не готовлюсь к забегам, я бегаю раз в неделю. Всегда еще есть какие‑нибудь другие тренировки. Сейчас тайский бокс. Я туда детей записал, но они там балуются. И для того, чтобы они не баловались, я там с ними занимаюсь, тренер согласился меня взять.

— Я помню, что Леван говорил с вами на прошлом интервью для «Афиши», он задавал вопрос по поводу того, как же найти баланс между работой и жизнью. Вы его нашли, я так понимаю, в какой‑то мере?

— Я пытаюсь с детьми быть максимально. Ну просто я в разводе, поэтому… У меня очень все дисциплинированно в этом плане: с утра еду сразу к детям, собираю их в школу, чистка зубов, веду в школу. Потом спортивные секции, вечером мы играем во все, что они хотят. На выходных, если я в городе, мы куда‑нибудь обязательно едем. Просто в парк аттракционов, либо в кино, либо в музеи. Летом у нас был ударный план по музеям, были в Палеонтологическом музее, в Океанариуме и во многих других местах.

— По поводу юбилея «Касты». История с повтором снимков 20-летней давности. Как пришла в голову эта идея?

— А вот как‑то пришла, не помню, ко мне ли.

— То есть, я так понимаю, вы искали те же самые локации, где были сняты эти фото?

— Да. Так как фотографии были сделаны давно, а мы были приезжими, то мы не смогли вспомнить все места, но какие‑то мы смогли вспомнить, а другие просто подобрали очень похожие.

С бильярдом это было другое место. [Изначально] было в клубе «Точка». Клуб уже переехал с тех пор. А вот здание Российской академии наук осталось на месте. На самом деле, было дико забавно. Я думаю, что нам это гораздо забавнее, чем остальным. Мы себя в целом похвалили за то, что, в общем-то, неплохо выглядим по сравнению с нами 20-летними… И еще фантомный Змей, которого не было и для которого, оказывается, было место на каждой из фотографий. мы-то были знакомы с ним в то время, но планов таких конкретных на то, что он станет участником группы 20 лет назад, не было. Это было чуть позже уже. И оказывается, что место для Змея было готово всегда.

— Там еще была фотография, где вы с парнями стоите прямо над камерой. Вас я узнал, а остальные люди — это кто?

— Я не помню даже этих людей. Фотка с какими‑то чуваками, с которыми мы пили пиво, нам понравилась, и мы ее повторили.