Астрономия, эсперанто и логика: эволюция школьной программы за последние 100 лет

Мало какая сфера зависит от смены политического строя и общественных настроений больше, чем образовательная. С одной стороны, именно в школе человек обычно усваивает базовые знания о себе и мире, а с другой — за счет содержания курсов и методик преподавания очень легко контролировать, какую информацию дети получат и в каком виде она до них дойдет. Школьная программа за последние сто лет наглядно демонстрирует изменения, которые претерпевала государственная идеология: от попытки дать ученикам глоток свободы на заре 1920-х до заключения их в ура-патриотический вакуум в 1940-е, от космического культа 1960-х — до неразберихи 1990-х.

Разумеется, сделать обзор эволюции всей школьной программы — задача практически непосильная: даже исследователи педагогики предпочитают сосредоточиться на одной-двух областях знаний. Однако в ретроспективе ее ключевые особенности угадываются с легкостью. Во-первых, существует ряд предметов, которые больше других пострадали от веяний времени. Речь идет даже не об истории: понятно, что ее неоднократно кромсали и переписывали. Во-вторых, ряд дисциплин, пользовавшихся в советское время большим авторитетом, были со временем упразднены или переведены в статус факультативных. Наконец, в-третьих, некоторые курсы, разработанные десятилетия назад, явно нуждаются в переосмыслении.

История. Литература — едва ли не самая проблемная зона российского школьного образования: спор о том, какие книги должны читать дети, а какие не должны, ведется уже более ста лет. До революции ситуация обстояла чуть проще: строго выверенной программы чтения, в общем-то, не существовало вплоть до 1850-х годов. Каждое учебное заведение получало в этом смысле известный кредит доверия, хотя в приоритете все равно оставались переводы античных и европейских авторов, дополненные Сумароковым, Херасковым, Державиным и т. д. И только в середине XIX века вышел первый более-менее обязательный список, составленный Алексеем Дмитриевичем Галаховым, историком литературы, профессором Петербургского историко-филологического института.

В том числе благодаря Галахову сложился пласт писателей и поэтов, которых и сегодня дети изучают в рамках курса по золотому веку русской литературы. Например, именно он уделил приоритетное внимание Пушкину и Лермонтову. А еще — избавился в своей хрестоматии от Тредиаковского и Хераскова, выразив таким образом сенсационную по тем временам мысль: отрокам можно читать не только давно почивших классиков. Программа Галахова была стандартом вплоть до начала 1920-х, но уже во второй половине десятилетия начался неуклонный процесс подчинения педагогики целям партии.

Радищева и Салтыкова-Щедрина с парохода современности не скинули: в методичке за 1932 год четко говорилось, что делать этого нельзя, поскольку литература прошлых лет позволяет восстановить «жизнь и борьбу классов». Конечно, к гениям XIX века добавились светочи социалистической мысли: школьники начали читать Ленина, Фадеева, Серафимовича. Однако главным было то, что подход к преподаванию литературы в корне изменился: она стала инструментом познания не жизни, а общества. Единый учебник, в свою очередь, позиционировался теперь как эталонный источник знаний: импровизировать не разрешалось ни учителю, ни ученикам. Если Марь Иванна, блюдя интересы партии, сказала, что русский бунт — не бессмысленный и беспощадный, а вполне осознанный и даже необходимый, значит, права она, а не Пушкин.

Не остались без внимания и школьники, жившие в союзных республиках: они изучали русскую литературу практически наравне с национальной — в первую очередь ради освоения языка. Например, в эстонских школах во второй половине 1940-х годов на русский язык и литературное чтение отводилось не менее 165 часов в год. Уже ближе к 1970-м с произведениями Вилиса Лациса, Мухтара Ауэзова, Олеся Гончара предлагалось ознакомиться не только латышским, казахским и украинским школьникам, но и 8–9-классникам из РСФСР.

Логичным было бы предположить, что с приходом хрущевской оттепели и появлением нового, особого пласта советской литературной интеллигенции — шестидесятников — либерализация доберется и до школьного списка для чтения. Отчасти так оно и произошло, но за счет сокращения учебных часов вкупе с существенным расширением программы, в которую, кстати, впервые ворвался ранее считавшийся неблагонадежным Достоевский с «Преступлением и наказанием», учителям приходилось пытаться объять необъятное. Более того, от них по-прежнему требовалось деликатно умалчивать о христианских истоках русской литературы и продвигать идею, будто Пушкин и Толстой творили для того, чтобы впоследствии родилась великая советская культура.

Глоток свободы школе — как, впрочем, и всей стране — удалось сделать лишь в 1990-е. Если раньше каркасом, на который нанизывались произведения разных авторов, служила ленинская периодизация революционного движения, то теперь писателей делили просто на представителей той или иной эпохи. В средней школе дети начали читать «Повесть временных лет» и «Житие протопопа Аввакума», а старшеклассники — Бунина и Пастернака. Значительная часть программы обрела рекомендательный характер, и учителя получили возможность выбирать, какие стихи и рассказы обсуждать с учениками. К Шекспиру, Байрону и Гете, которых штудировали и в советское время, добавились опциональные Флобер, Толкин, Хемингуэй и японские хокку. В 2011-м и вовсе был выпущен сокращенный вариант «Архипелага ГУЛАГ», рекомендованный для прочтения подросткам. Казалось бы, наконец достигнут компромисс. Увы, на деле страсти вокруг школьной программы по литературе только разгораются.

Перспективы. Хотя после недавнего скандала Министерство образования открестилось от идеи исключить из обязательного списка для чтения Куприна и Лескова, заменив их Улицкой и Пелевиным, количество современных авторов в школьной программе будет увеличиваться: это естественный процесс, избежать которого не получалось ни в один исторический период. Кроме того, поскольку нынешним школьникам все менее понятен язык, на котором говорят герои Пушкина и Карамзина, в скором времени наверняка придется пересмотреть методику изучения классики — в сторону если не уменьшения отведенных на нее часов, то углубления лингвистического анализа.

История. Еще одним предметом, который напрямую зависел от веяний времени, стал иностранный язык. Из базового курса литературы мы знаем, что галломания привела к тому, что российская элита времен Фонвизина говорила почти исключительно на французском, а позже до страны докатилась и англомания. В свою очередь, так называемая классическая система образования, распространенная на рубеже XIX и XX веков, подразумевала тщательное, многочасовое изучение латыни и греческого, которые якобы помогали гимназистам в постижении всех наук.

С приходом к власти большевиков ажиотаж вокруг изучения в школе иностранных языков сперва стих, но уже к 1927 году оно стало обязательным. Речь при этом шла в первую очередь о немецком: во-первых, в Поволжье и нынешней Прибалтике жили те, для кого этот язык был родным, а во-вторых, советское правительство рассчитывало наладить с Германией дипломатические отношения. Известен и почти анекдотический эпизод — попытка правительства с подачи Льва Троцкого внедрить в юные головы эсперанто в те же 1920-е. Потом Троцкий стал персоной нон грата, и с тех пор на протяжении десятилетий знание эсперанто могло советскому отроку скорее навредить.

Разумеется, после Второй мировой войны расстановка сил стала иной: почти в половине школ на первый план вышел английский, а к немецкому добавились французский и испанский. К 1960-м в стране было уже более тысячи языковых спецшкол, которые считались чрезвычайно престижными. Так почему же мы постоянно сталкиваемся с тем, что выросший в Советском Союзе человек совсем не знает английского или оперирует унылой отговоркой «Я в школе немецкий учил»? По-немецки он, правда, тоже ничего толком сказать не может.

Преподавание иностранных языков в СССР было очень далеким от идеала в первую очередь потому, что школы, по сути, не имели доступа к оригинальным учебникам, а педагоги и ученики — к общению с иностранцами. С падением «железного занавеса» ситуация в корне изменилась: современные дети гораздо лучше говорят по-английски благодаря не реформам образования, а доступности пособий, написанных британцами, поездкам за рубеж и интернету.

Перспективы. «Китайский — это новый черный», — недвусмысленно намекают нам власти: в России уже более 6% школ практикуют изучение этого языка факультативно или в обязательном порядке. Кажущееся ноу-хау XXI века таковым не является: еще в 1960-е годы Нинель Ковтун и Лю Фэнлань издали несколько канонических учебников китайского для начальных классов. Другое дело, что тогда он был огромной редкостью.

История. Те, кому довелось изучать логику в гуманитарном вузе, помнят, что занятия по этому предмету сводились в основном к решению незатейливых задачек вроде «Пингвины — черно-белые. Кот Васька — тоже. Значит ли это, что кот Васька — пингвин?». Трудно поверить, что в Советском Союзе столь, казалось бы, безобидная дисциплина, подвергалась репрессиям. Однако ее действительно ожидала именно такая судьба.

До революции логика преподавалась в гимназиях и семинариях как своеобразный синтез риторики, психологии и философии — с упором на последнюю. На занятиях велись диспуты: подростки учились рассуждать и отстаивать свою точку зрения с оглядкой на мыслителей прошлого — главным образом на Аристотеля и схоластов. Однако после триумфального пришествия в страну марксизма-ленинизма, оказалось, что логика советским гражданам не просто не нужна — она даже опасна, поскольку подразумевает наличие разных точек зрения и философских систем. В итоге после 1918 года дисциплина из школьной программы исчезла — правда, пока не навсегда.

В декабре 1946 года внезапно вышло постановление ЦК ВКП (б) «О преподавании логики и психологии в средней школе». Сталин посчитал, что понять диалектическую логику, на которую опиралось учение Маркса, невозможно без знания логики формальной. Ослушаться вождя не посмели и почти забытый предмет старшеклассникам вернули — увы, всего на шесть лет. После смерти Сталина от логики избавились вновь: де-юре из-за нехватки часов в расписании, на деле — из тех же соображений, что и в постреволюционный период.

Перспективы. Несмотря на то что в 1990-е годы школы получили возможность преподавать логику как дополнительный предмет по выбору, возвращения дисциплины в обязательную программу пока ничто не предвещает.

История. В СССР концепция патриотического воспитания была тесно связана с умением защитить Родину: если ты неспособен собрать автомат или перевязать рану, от тебя не будет никакого толку в борьбе против пришедшего с Запада врага. Народ тогда всерьез опасался, что холодная война с США вполне может перерасти в горячую, и даже удивительно, что предмет «Начальная военная подготовка» закрепился в школах лишь в конце 1960-х, а не значительно раньше.

8–10-классников учили ходить строем, стрелять по мишеням, надевать на скорость противогаз, определять звание военнослужащего по погонам и отстукивать секретные послания морзянкой. В качестве преподавателей вести такие уроки приглашали запасников или ветеранов Великой Отечественной. На НВП отводилось до 70 часов: цифра существенная и сопоставимая, например, с количеством уроков географии в старших классах современной школы. Однако в конце 1980-х на базе МГТУ им. Баумана была утверждена концепция новой дисциплины, и на смену скучной аббревиатуре НВП пришла другая, дающая школьникам широкий простор для упражнений в остроумии, — ОБЖ. Хотя на уроках по основам безопасности жизнедеятельности тоже рассказывают об особенностях военной службы, им отводится второстепенное значение.

Перспективы. На фоне царящих в России ура-патриотических настроений вкупе с навязанными опасениями, что загнивающий Запад вот-вот двинется на нас войной, возрождение интереса к НВП не кажется таким уж невероятным. В ближайшие годы предмет, конечно, вряд ли сделают обязательным: все-таки это будет выглядеть чересчур вызывающе. Но он вполне может вернуться в строй в качестве факультатива. Ну или получить дополнительные часы в рамках курса ОБЖ.

Если на уроках биологии в контексте разговора об атавизмах подросткам по-прежнему показывают фотографию хвостатого мальчика, то едва ли не самым уродливым пережитком школьной программы XX века считается черчение — предмет, вроде бы слишком специализированный, чтобы быть полезным всем поголовно детям. Во всяком случае, таковым он кажется сегодня. А ведь в советские годы спор о том, как именно нужно преподавать черчение, велся на государственном уровне. Еще в 1918 году Луначарский подписал обращение Государственной комиссии по просвещению, в котором говорилось о том, что этот предмет должен стать апофеозом эстетического воспитания школьников.

Первое время черчение служило в большей степени продолжением курса изо, что явно перекликалось с главенствующей ролью конструктивизма в искусстве. Однако к концу 1930-х годов дисциплину практически полностью отдали на откуп математике. Важно, впрочем, понимать, что, начиная с 5, 6 или 7-го класса школьники чертили как абстрактные геометрические фигуры, так и модели окружающих их предметов, детали производственных машин и даже простейшие строения, а также учились читать готовые чертежи (например, геодезические) и выполнять надписи разными шрифтами.

Безусловно, черчение было одним из инструментов профессиональной подготовки и отвечало государственной идеологии, которая свободе творчества предпочитала следование канону. Также важно учитывать, что в 1960–1970-е многие дети ходили в технические кружки, куда было практически бесполезно соваться без умения нарисовать электрическую схему. Однако основной целью черчения до сих пор называют развитие абстрактного мышления — навыка, полезного при любой конъюнктуре.

Перспективы. Черчение вывели за сетку основного школьного расписания в 2000-х и оставили в статусе факультатива. Пока возвращения ему статуса обязательного предмета не предвидится.

История. Распространено убеждение, будто астрономию начали изучать в школе лишь на фоне космической гонки, но на самом деле ее азы стали доступны подросткам уже в петровские времена, и к первой четверти XX века было написано несколько десятков учебников. В ряде школ — например, в ростовской гимназии имени А.Л.Кекина — даже работали собственные обсерватории. Правда, в царской России преподавание астрономии неизбежно наталкивалось на барьеры, которые расставляло влиятельное духовенство: преподносить научные истины полагалось так, чтобы они не противоречили религиозным представлениям о том, где находится резиденция Господа и как возникла Земля.

В атеистическом Советском Союзе преграды религиозного толка пали, однако долгое время астрономия преподавалась скорее как математическая география — архаичная отрасль науки, рассматривавшая положение Земли относительно других небесных тел. Оно и понятно: до середины столетия освоением космоса занимались только в теории. Развитие технологий и полет Гагарина дали повод для пересмотра не только ожиданий от будущего, но и школьной программы. С 1960-х годов из базового курса астрономии ученики 10–11-х классов узнавали об устройстве нашей Галактики, об эволюции Вселенной, о методах астрофизических исследований, о космонавтике как профессиональной отрасли и т. д. Каноническим учебником считалась «Астрономия» Б.А.Воронцова-Вельяминова, а на дисциплину отводилось 35 часов в год — то есть один урок в неделю. Увы, в 1990-е авторитет этой сферы знаний стал неуклонно падать, а в нулевые предмет и вовсе отменили.

Перспективы. В начале августа этого года стало известно, что астрономию вновь будут преподавать школьникам как самостоятельную дисциплину, а не как подраздел физики. Курс также будет рассчитан на 35 часов, и читать его начнут либо уже с сентября, либо с января 2018 года — в зависимости от возможностей каждой конкретной школы. Так что нас, по всей видимости, ждет астрономический Ренессанс.

История. Обучение ручному труду, как и многие другие образовательные веяния, пришло к нам из-за рубежа — правда, не из привычных Франции, Германии или Британии, а с территории нынешней Финляндии, где важность этой дисциплины осознали еще в 1860-е годы. В российскую школьную программу предмет был введен почти на 25 лет позже. Суть его сводилась в первую очередь к тому, чтобы дети овладели азами наиболее распространенных ремесел (в частности, столярного и слесарного) и поняли, что уметь создавать что-то своими руками — приятно и полезно. Примечательно, кстати, что в XIX веке в женских училищах на уроки рукоделия отводилось больше часов, чем на уроки чистописания.

Разумеется, установившийся в стране культ рабочего движения не мог не отразиться на методике преподавания основ трудовой деятельности, однако по-настоящему важную роль этот предмет в чистом виде стал играть лишь к середине столетия: в 1920-е значительная часть времени на уроках уделялась рассказам о построении нового общества, а в 1930-е при школах начали было создавать мастерские, но тут грянула война, и драгоценные ресурсы пошли на дело более важное, чем выпиливание деталей табуретки. Уже в 1950-е в 80% школ появились специально оборудованные классы, а чуть позже труд стал тем, чем он должен быть в идеале: не просто пропагандой полезных навыков, а важнейшим инструментом профориентации. В брежневскую эпоху и вовсе открылись межшкольные учебно-производственные комбинаты для старшеклассников.

При этом с 5–6-го класса девочки обычно занимались отдельно от мальчиков: учились шить, вязать и создавать изделия из бумаги и картона. Отличалась программа в городских и сельских школах: ученики последних возделывали грядки и разбирались в устройстве комбайна. В 1990-е, когда государство, с крахом социалистических идеалов, будто бы перестало нуждаться в рабочих руках, уроки труда (теперь они назывались «Технология») приобрели почти карикатурный характер: появились анекдоты про вечно пьяного трудовика, мальчики, вместо того чтобы учиться обращаться с рубанком, начали перерисовывать его в тетрадку из учебника, а их одноклассницам предлагалось овладеть главным образом наукой приготовления борща и плетения браслетов из бисера.

Перспективы. Очевидно, что курс на равенство, который пусть и очень медленно, но все же подхватывает и Россия, требует того, чтобы предмет «Технология» в будущем не подразумевал разделения по гендерному признаку, даже если содержание уроков останется прежним. В конце концов, собственноручное производство мебели в крупных городах сегодня относится скорее к разряду экзотических хобби, а вот умение приготовить обед, вкрутить лампочку или погладить рубашку пригодится человеку любого пола.

История. Несмотря на то что обществоведение заняло постоянное место в программе средних школ только в 1963 году, методические наработки в этой области велись практически с момента основания СССР. Неудивительно: чтобы человек всей душой стремился к светлому коммунистическому будущему, он должен понимать, как развивалась классовая борьба, а под личиной дисциплины, рассматривающей особенности устройства общества, очень удобно продвигать партийные лозунги.

Примечательно, что, хотя поначалу у Народного комиссариата просвещения еще возникали сомнения, стоит ли вовлекать подростков в политическую борьбу, на заре 1920-х годов обществоведение фактически заменило собой историю, которая расценивалась теперь как подсобный предмет, источник знаний о предпосылках возникновения пролетарского движения. В следующем десятилетии историю школьникам вернули, зато в 7-м классе они начали досконально изучать Конституцию СССР, а при Хрущеве обществоведение вновь оказалось в сетке расписания, но уже как проблемная дисциплина. Старшеклассники теперь не просто внимали учителю: поощрялось обсуждение на уроках текущих политических событий и актуальных материалов, опубликованных в прессе. Разумеется, инакомыслие не допускалось, но в целом советская педагогическая традиция тогда сделала серьезный шаг вперед.

После перестройки положение обществоведения стало шатким. Идеология, потерпевшая фиаско, больше не могла служить надежной опорой для воспитания молодежи, поэтому остро встал вопрос: чему вообще нужно учить школьников в рамках этого курса? В результате ожесточенной дискуссии, которая велась экспертами вплоть до середины 1990-х, обществоведение было заменено обществознанием: оно представляло слабо структурированный массив данных о политике, праве, окружающей среде, морали, духовном развитии и браке. Примерно в том же виде предмет дошел до наших дней.

Перспективы. Проблема излишней разнородности сведений, свойственная, безусловно, современному школьному обществознанию, обычно исправляется с помощью специализации. Например, разговор о роли брака можно вести на занятиях по психологии, а о цели и смысле жизни человека — на философии. Более того, недавняя история с учебником «Дрофы», отказавшим людям с тяжелыми психическими заболеваниями в праве считаться личностью, указывает нам на то, что в силу все той же широты охвата тем авторы пособий вольны выражать свои мысли так, как вздумается, и с этим тоже нужно что-то делать. Увы, сегодня дети и так перегружены уроками, поэтому надеяться, что в расписание введут еще несколько дополнительных предметов и для удобства разобьют курс обществознания на независимые части, явно не приходится.