Не только «Лиличка!»: 12 новых стихотворений о любви

— Там, где эти глаза зачинались,
был спровоцирован свет…

Я симметрично раскладываю ракушки
на женщину чужую,
лежащую на песке.

А облака — как крики,
и небо полно этих криков,
и я различаю границы
тишины и шума, —

они в улыбающейся женщине
заметны, как швы на ветру;

и встряхиваюсь я, как лошадь,
среди потомков дробей и простенков;

и думаю: хватит с меня, не мое это дело,
надо помнить, что два человека —
это и есть Биркенау, —

о табу ты мое, Биркенау мое,
игра матерьяла и железо мое,
чудо — не годится, чyдинко мое,
«я» — не годится, «о-ой!» мое!

Геннадий Айги вряд ли нуждается в специальном представлении. Его известность выходит далеко за пределы литературного мира и вообще русскоязычного ареала: по слухам, он долгое время был одним из вероятных номинантов на Нобелевскую премию по литературе. Айги относился к поэтам, активно развивающим идеи исторического авангарда, в частности, Казимира Малевича. В своих стихотворениях он скорее увлечен пространствами и состояниями, чем другими людьми: именно поэтому опыт «Счастья» так для нас важен. Можно мысленно разделить представленное стихотворение на две части. Первая — достаточно интенсивное описание тревожного движения стихий, облаков, которому уподобляется сближение людей. А вторая — весьма своеобразное признание, для которого словно недостаточно конвенционального языка.

Я, конечно, конечно,
из этого сердца изъят
никогда не поймет не повернет обратно
никогда в эту голову не придет,
я зачеркнут.
Вбил себе в голову гвоздь
и этим гвоздем меня.
У меня кровь красная у тебя молоко белое
на губах не обсохло,
вынь гвоздь из честной прямой башки
Ты для меня умер я для тебя умер
Обменялись смертями
Неужели моя смерть не утрата
я тебе не успел стать никем
Ты постарайся продумай сердечно издалека
каким я показался вначале
Я потерял голову
Все теплеют говоря о тебе
Любимец людей моет чистит скребет прибирает
у матери поздний сын с придурью
расхлябанный в ситцевых плавках на костях
я почернел, только и думаю
ты ничего про меня я про тебя только и думаю
ласковый чуткий мальчик на побегушках
не пропадай,
я тебя с выступающими лопатками, я без тебя —
давно ли держалась на мне твоя царапина
давно ли ты был полумертвым, притворялся,
вырос в блатном районе
но как младшего брата предводителя шайки не обижали
мальчик, —
прильнуть и погибнуть,
ребро акробата
не исчезай бесхитростный развязный
гибкие кости
я не прощупал
давай как два голубя как никто
Почему, кого любишь, бегут хотят избавиться
Плоский как складной нож услужливый
неужели сердце не дрогнет как я там.
Прильнем два складных ножа
Я не знаю где ты куда ты
может быть заболел или умер
не забывай, я в жизни на грани и для отвода глаз;
я люблю тебя слабого с выступающими лопатками
закрывающего глаза
прильнем два балансера
мы со временем умрем а ты помни обо мне в слезах.
Почему так, без чего нельзя
к чему навсегда,
то уходит хочет пропасть
Или я комy-то не ответил и теперь за это мне.
Ласковый чуткий ускользающий мальчик-слуга
в плавках цветных на костях
тебя убьют молодого
давай погибнем вместе
вчерашний мальчик завтрашний мертвец
Ты зачем пропал
ты у меня на груди с выступающими лопатками
мы будем не пить не есть смотреть друг на друга
пока не умрем от любви.
Всеми любимый младший сын вырос в блатном районе
но как младшего брата предводителя шайки не трогали.
Все теплеют когда о тебе
почему так за что так всегда —
за что бы ты умер без чего ты не можешь умрешь
хочет прожить без тебя всегда как закон
не пропадай ты зачем
ласковый расторопный в плавках ситцевых на костях
не устоял правильно сделал
не устоял и опомнился
ты зачем так все твердо решил пропасть
мы проснемся и вместе умрем
я умру от тебя с выступающими лопатками
поддающегося закрывающего глаза
о лопатки твои порежусь
скрываешься чтобы я умирал
я почернел
все сразу любят светлеют говоря о тебе
а я больше всех
не покидай не исчезай живой изъян

Евгений Харитонов прожил короткую, но очень насыщенную жизнь, успев побывать актером, режиссером, исследователем пантомимы и ненормативного движения, но прежде всего — прозаиком и поэтом. В этой ипостаси он более всего и известен: Харитонова часто называют создателем языка новейшей гей-литературы, которая не замыкается в субкультурных рамках, но оригинально осмысляет человеческий опыт, долгое время бывший маргинальным «неназываемым». Сегодня значение Харитонова более универсально: по сути, ему удалось создать героя, для которого мир является совокупностью телесных переживаний.

Вот это дом, который выстроил Джек,
То есть квартира, купленная в кредит.
Как говаривал Даниэль Кон-Бендит:
И целого мира мало.

А это женщина, ее обнимал человек.
Ему сорок три, а ей сорок пять.
Они молодо выглядят, не на свои.
У них нет по разным причинам семьи.
Их тела вполне пока ничего,
Но вот дела не так чтобы хороши.

Откуда-то слышен запах Man Givenchy
Точнее, Savage Extreme

Какие ты носишь духи, скажи,
Не то я сойду с ума

Цветные флаги на ветру.
Скажи мне, который ты любишь цвет,
Не то я сейчас умру

У них русский рок, американский джаз
И балкон с видом на чужие ню.
Она его уже почти любит, а он
Пока еще смотрит другое кино,
Обнимая ее со спины.

Они, вообще-то, как лед и вино,
Как дети русской необъятной войны.
Она вспоминает, как будет да,
А он забывает, как будет нет.
Неужели все это мы?

Это любовь, мой ангел, ты ее не узнал,
И я не узнала ее.
У меня загорелые руки, у тебя облезает лоб.

Звучит саундтрек к «Hable con ella».
Живешь только дважды.
Не сомневайся, это любовь.
Но ей так тяжко сказать: это ты.
Она сама сделает все за нас.

Женщина прекрасна как вода и река.
Мужчина прекрасен как воздух и свет.
И весь этот джаз,
С которого мы не ушли,
Оставляет надежду на

Там летний свет и черепица крыш,
И они еле сдерживаются, чтоб не сказать:
Не бойся меня, ты читаешь и спишь,
Работаешь,
Тебе и не надо знать.

Оператор выхватывает с лихвой
Оператор выхватывает из воды
То, что нельзя,
Невозможно сказать никому никогда низачем:
Дикую нежность между двумя
Человеческими людьми

Елена Фанайлова принадлежит к числу наиболее знаменитых современных поэтов. Она лауреат многих литературных премий, ее произведения переведены на множество языков. Долгое время тексты Фанайловой представлялись местом встречи модернистского поэтического языка и повседневной реальности, на первый взгляд, не поддающейся никакому описанию. В ее стихах возникают горькие и неоднозначные события постсоветского времени, которые представлены через оптику частного человека, претерпевающего насилие истории и нащупывающего связь с обществом. Нередко этот процесс представлен через любовную коллизию — например, как в данном стихотворении: путь к «дикой нежности» лежит через следы невозможного прошлого и бескомпромиссного настоящего, кроме которого у возлюбленных ничего нет.

кто я такой чтобы лежать на этой кровати
и целовать твои запястья?
завтра найдется кто-нибудь повороватей
но и понесчастней

господи, пусти меня по́ миру голым
уже получил свою награду
уже допущен языком горлом
к горному винограду

когда глаза сливались с другими глазами не считаясь слезами
не вникая
кому принадлежит какая

Михаил Гронас уже довольно давно занимается гуманитарными исследованиями в США, но время от времени в печати появляются его короткие стихотворные подборки. В 2004 году у Гронаса вышел единственный сборник «Дорогие сироты», который немедленно был удостоен премии Андрея Белого. Поэтический язык Гронаса подчеркнуто беден, возникает впечатление, что текст составляется из того, что осталось от великих предшественников, тени которых будто не позволяют заговорить поэту в полную силу. Но подобная «скромность» приводит к впечатляющим результатам, что видно и по представленному стихотворению: залогом подлинного приближения к другому здесь является отдаление от него/нее — непривычная для европейской поэзии аскеза, не впадающая при этом в юродство.

Тот, кто любит тебя, перемены в тебе ненавидит,
но дела государственные — сплошные петли
и выкрутасы; на загородной вилле
аурум клокочет в кубышках; вряд ли,
бродя по жарким спальням, она понимала
наплыв неуверенности и тревоги, —
почему светильник валютный открыл забрало,
и ало озарены на столе «Работница», «Вог», и
предметы колеблются в присущих гнездах,
перебирая черты свои, словно актинии —
бахрому на протоке; о, слезы, слезы
душат, а между висками — гул угнетения;
почему она, словно выдоха углекислый газ, —
ненужная, зеленая, злая?
Кто на пороге? Или новый Марс?
Она пьет коньяк, оставленный с юбилея…
Она падает в кресло, и тотчас меркнет
ее сознание, принимая вид
зрячего пузыря, на который сверху
рысь-певица с ножом летит.
Ее мучит ревность и недоверие:
муж и его однокурсница. Их
одних она видит за партой; перья
сцепились в чернильнице, — ну и псих!
Дочь полководца… и вот на стрельбище
они целят в одну мишень,
                                                               ворошиловские стрелки.
Икры жены подрагивают, как те еще
красные амазонки, нажавшие курки.

Ревность гонится без оглядки
за своей остановкой, детский волчок.
Но где остановка? В беспорядке
разбегается вечность. На чем
ни задержись — начинается заворот
в беспредельность; ревности необходим
в идеале кадавр, вернее — аура,
похищенная у той, кем ты был любим.
Типа колебательной реакции Белоусова
или распространения магнитофонных кассет,
она цитадели проницает, обшаривает русла,
в пустынях на свой налетает след, —
там та же ревность, как радушный наемник,
что душит подушкой в мертвый час,
там тундра с вороной и горький ельник
мельтешат по дороге в военную часть,
там двое влюбленных катят в штаб
на резком автомобиле в объятьях круглых
(ревность метит их крестиком), но… ухаб! —
их рефлексы сжались, словно эры в угле.
Ай, вместо крестика — обидная каракуля!
Из ворот собачка летит, кипя, как плевок.
Съехала на бок папаха из каракуля.
Хлопая дверцей, краля выходит, не чуя ног.

Бродит жена по спальням и лопает яблоки,
                                                               Пенелопа.
Сцены ревности в голове ее вымирают
                                                               от повторения.
Муж в свое отсутствие стоит у гроба
диктатора, выходящего, теряя управление,
из своей яростной оболочки, что дрожит
                                                               в кристалле,
и сужаются круги незнакомых улиц —
он уходит в небо, от него остались
лишь скелет да сосед, конькобежец и детолюбец.

Диктатор шел через чащу бронзовых камышей,
кривясь наподобие лопасти —
воздуху прикоснуться страшно. Мильоны шей
кивали ему. И екали пропасти.
Он шел на встречу с собой, другими
овладевая по принципу ревности,
он шел, коллапсируя, давка дебилов,
и получалось — по принципу реверса;
он застопорился, с точки зрения жертв его,
и ему покорялись все новые области.
И его ревновали граниты. И мертвого
разрывали вакханки. И екали пропасти.
Это было вполне в его духе: граниты
шли за ним, и он крикнул им что-то в финале.
Но зова не слышали маршалы свиты.
И вел их все глубже товарищ фонарик.

Алексей Парщиков — один из лидеров метареализма, литературного движения 1980-х годов, стремившегося показать сложносоставность реальности и истории. Он продолжал активно писать и позднее, после отъезда из Советского Cоюза в 1991 году. Буквально в каждом стихотворении Парщикова соединяются множество тем — историческая, экологическая, любовная, политическая, — увиденных как бы сквозь сложный, еще неведомый науке прибор (надо сказать, что поэта всегда интересовали новые технологии и их влияние на сознание современного человека). Не исключение и стихотворение «Ревность», которое словно напоминает фильм Яна Шванкмайера, сделанный по эскизам Роя Лихтенштейна.

Ты знаешь, я так тебя люблю,
                         что если час придет
и поведет меня от тебя,
то он не уведет —
как будто можно забыть огонь?
                         как будто можно забыть
о том, что счастье хочет быть
                         и горе хочет не быть?
Ты знаешь, я так люблю тебя,
что от этого не отличу
вздох ветра, шум веток, жизнь дождя,
путь, похожий на свечу,
и что бормочет мрак чужой,
что ум, как спичка, зажгло,
и даже бабочки сухой
несчастный стук в стекло.

Ольга Седакова не нуждается в специальном представлении: практически каждый год выходят как ее книги, так и исследования о ней. Это стихотворение — одно из самых известных у Седаковой — входит в обширный медитативный цикл «Китайское путешествие», написанный еще в 1980-х годах. Можно воспринимать его как своеобразную формулу, некое архетипическое признание, в котором любовное чувство гармонично окружающему миру.

Мы встретились в воскресение нет не то
Мы встречались и раньше но это было не то
Ты кофе пил через трубочку да ну и что
Голь перекатная птица залетная конь в пальто.
И ты взял меня за руку взял меня на руку взял меня.
И дерево в красных ягодах и гора и гора
И мы смеялись и слушали и Господи все фигня
И дерево в красных ягодах и кора и кора.
И мы имели друг друга не останавливаясь как звери в бойницах нор.
И хоть всякая тварь после событья печальная да мы не всякая тварь.
И мы росли из всякого сора и мы разгребали сор.
И ты втирал мне в кожу зерна жемчужны. Вот уже и январь,
И у нас тут, я извиняюсь, магнолии распустили песьи свои языки
Розовые на сером фоне осадков, и каждый раз, проходя
Мимо этих чудес, вспоминаю запах твоей руки,
Оторванной от меня, оторванной от тебя.

У Полины Барсковой — которая в последнее время стала известна благодаря своим художественным и научным текстам о блокаде Ленинграда — довольно много стихотворений, посвященных человеческим взаимоотношениям. Думается, их можно воспринимать как включенное исследование, материалом для которого являются как собственно жизнь поэта, так и богатство культурного архива. Автор часто описывает реальные события сквозь призму уже известных коллизий — однако в отличие от рафинированных поэтов Барскова заставляет работать мощную, но инерционную машину Большой Культуры на себя, для своего высказывания.

Как душа моя тех давних лет,
стоишь
ты между двух яблонь недавно побеленных.
Земля черна,
где вскопана — парит.
Еще голубовата на стволах известь,
солнечное пятно на предплечье,
несколько
капель влажного света
на ресницах прямых.

«Любовь моя», ты так близка.
Гордая девочка с темной мальчишеской
головой,
стоящая
между двух яблонь весной,
в мире,
залитом великим однообразьем
любви,
в мире благосклонного солнца и вечности.
Каждое наше мгновенье оттуда течет.

Каждый раз мы оба появляемся там.

«Возлюбленная моя».
Когда
десять лет тому я тебя встретил,
мне показалось, что встретил брата. Я
удивлялся ночами, вытянувшись в постели:
Окно. Дерево дождя —
Твои руки
Были такими же, как у меня,
Такими же были плечи.
Говорили мы на одном языке,
А утром, когда еще в доме все спали,
Стараясь не заскрипеть половицей,
(так и не сменили, а потом снесли дом)
Выскальзывали на улицу.
И шли рядом, удивляя прохожих своим сходством.
Как прекрасно было твое дыхание,
продолжавшее мое дыхание!
Как чудесно в своем согласии
стремились утренние тени за нами!
Как легко прикасались наши руки друг к другу!
«Любовь моя», сколь легки были наши тела.

По общему мнению, Аркадий Драгомощенко — достаточно сложный поэт, в текстах которого совмещаются поэтическая интуиция и философская рефлексия. Ему удалось создать оригинальную поэтику, подспудно влияющую на самых разных авторов вот уже более тридцати лет: в подтверждение этому через несколько лет после кончины Драгомощенко в Санкт-Петербурге была основана литературная премия его имени, которую вручают молодым поэтам. «Великое однообразие любви» написано в 1970-х годах, но было опубликовано его вдовой совсем недавно. Тут еще нет непредсказуемых смысловых поворотов, столь частых в последующих текстах Драгомощенко, но уже наблюдается сосредоточенное внимание к элементарной структуре мира.

ты так стремительно выглядишь
или это уже было между нами
между нами между нами
между нами           московское ничто
   это ничто исказило твой вопрос
                и я не знаю куда отвечать
                     отвечать в образ
                                   только Блок умел
     умел писать стихи так, что они
                              не становились людьми
     но не умел писать стихи так, чтобы они
                              не были воспоминаниями
                                      зачем я здесь нет
                                      зачем я здесь о нем
просто можно здесь о нем
просто ты потом спросил бы «зачем?»
  если бы я не здесь и не о нем
      диалеки нет
      диалектически не зная        и
              и         все же        я           здесь         о           нем

Полина Андрукович известна не только как поэт, но и как художник, довольно часто участвующая в персональных и коллективных выставках. Держа это в уме, можно сказать, что перед нами стихотворение, решенное в стиле абстрактной акварели: тут зафиксированы мир «московского ничто» и мир холодного сна, в которых существуют «я» и «ты» — они точно мерцают, будучи не уверены в своем существовании. В стихотворении Андрукович нет как будто привычных для «текстов о любви» атрибутов, но есть уникальная ситуация прозрачности бытия.

Режим любви:
названия тоски и одиночества
перемежаются то нежностью, то страстью,
в подставленные дни твои
вливаются разнообразные
растворы ночи.

Глаза раскрыты. Даль живет в тумане
своею жизнью, непонятной сердцу, —
там что-то вертится
и убеждается в обмане.

Но мы не так. Мы всем пока довольны.
У нас еще пока
на голоса расписана тоска
и одиночество еще не больно.

Все падает и все взмывает вверх,
как сыплет лепестки и поднимает души
тот ветер, что нам губы сушит,
срывает крыши, покрывает грех.

Евгений Сабуров был уникальным человеком, соединявшим в себе экономиста-теоретика, политика (вице-премьер первого российского правительства) и оригинального поэта. При этом Сабуров был крайне плодовитым автором: он умер больше семи лет назад, а его не опубликованные ранее стихи продолжают выходить в периодической печати. Одним из центральных сюжетов поэзии Сабурова была тема взаимоотношений мужчины и женщины, причем описанных в нарочито вульгарных и даже физиологичных тонах: тело для него всегда несовершенно и отталкивающе, что лишь подчеркивает отчуждение людей друг от друга. Тем не менее между охваченными «то нежностью, то страстью» партнерами во многих текстах Сабурова возникает то, что описано в этом стихотворении: миг единения, когда подступающее одиночество «еще не больно», а тоска выражается двумя голосами.

Очень много пустоты
Только я и нету ты
Никогда тебя не будет не бывает ттт

Мертвых бабочек круги
Только две моих ноги
Приходи и долго-долго мне вот здесь вот лги

Ничего глупее нет
Чем прилежный твой минет
И когда на батарейках ничего глупее нет

Бог недодал мне стыда
Бога нету это да
Ничего глупее нету чем твой … моя …

Мы с тобой стремимся к свету попадаем-то куда

Хорошо бы боль пришла
Хорошо бы я ушла
Хорошо бы я пропала на секунду умерла

В самолете над Москвой
С ним на скорости одной
Вдруг не очень на такой же — что тогда

Если я чуть-чуть отстану
Или обгоню
Я немного разболтаюсь тайно изменюсь

Серых атомов узор
Чем скреплен какой позор
Если каждый будет думать всякий объективный вздор

Если ты увидишь это
И себя такой
Только ось, набор из клеток, облако — на кой

Ты не бойся смысла нет
Только волны только свет
Это ком из сладкой ваты он на палочку надет

Как поэт Елена Костылева дебютировала в начале этого века и некоторое время была связана с движением «новой искренности», в котором во главу угла ставилась самоценность индивидуального опыта — сколь угодно тривиального. Возможно, в нашей подборке это самое трудное для описания стихотворение — кажется, оно совершенно прозрачно, и добавить тут нечего: комментируя, мы рискуем попасть в сферу банального, на грани которой Костылева осознанно балансирует. Но ритм считалочки и повседневная речь не должны обманывать нас: это стихотворение о том, что граница между любовью и ее противоположностями очень условна, и вынести это довольно трудно.

Петя с Ваней побратались на золотом фронте, когда ходили брать языка.
Поклялись не быть говнюками, беречь чувства, уже вихрящиеся слегка.
Но это было под пулями в чудной траншее, глубиной в конский рост, —
А нынче надо было еще переходить мост.

Тыча в зенит «калашом», Петя говорил: Вань, ну нет им прямо числа,
Этим … звездам, что на нас пялятся, льют с луной ла-ла-ла.
Черпанет нас вот-вот Ковш прекрасный, чтобы выкинуть к …
— А глянь, Петя, хорошо обниматься нашим смутным теням.

— Да, Ваня, да, ты ж меня ближе, чем на эту лунную щель, и не подпускал,
Что даже смешно теперь, чуешь, стрельнули — это Юпитера оскал
По-над нами «цок-цок», или Венеры закос, Марса хрень, почему я не учился
Астрономии в школе. Ах, как ты гладко на ночь побрился…

— Нет, Ваня, нет, я еще не бреюсь, у меня, Ваня, еще нет щетины, —
Петя ему отвечал из смертной пучины.

Николай Кононов — издатель, куратор, прозаик (автор важнейших романов последнего времени «Фланер» и «Парад»), но более всего — крупный поэт. Представленное стихотворение можно воспринимать как не лишенное иронии переосмысление очень разных культурных сюжетов, объединенных темой несовместимой с жизнью интенсивности переживания (возлюбленные словно ходят «по краю», стремясь заглянуть за него). Подобная интенсивность встречается только в любви и на войне, которые объединяются в стихотворении Кононова. Их романтические отношения разворачиваются в декорациях театра военных действий, напоминающего не то о Второй мировой войне, не то о распре земли и неба вообще.