«Маленькая жизнь» Ханьи Янагихары: самый важный роман года

Я провела детство в мире из игрушек, историй и привилегий, который мастерски создала вокруг меня заботливая мама. Но любимым моим увлечением было находить вокруг себя то, что, как я потом узнала, иногда пренебрежительно называют чернухой. Фильм Елены Цыплаковой «На тебя уповаю», рязановские «Небеса обетованные», «Я сюда больше никогда не вернусь» Ролана Быкова попадались мне по телевизору, я листала криминальные хроники в «Московском комсомольце» и «Комсомольской правде», где, если повезет, встречался очерк о новорожденном, которого засунули в морозилку, или зернистая фотография жителя Пермской области, продававшего на базаре котлеты из человечьего мяса. Во рту пересыхало, где-то в районе паха неприятно ныло, и я боялась облизнуть губы, потому что там как будто оставался вязкий вкус тех котлет, ощутив который я бы мгновенно потеряла все, что держало меня в безопасном детстве.

Если бы не липкая горечь, которую я чувствовала от всего этого, не ужас от малейшего намека на насилие, можно было бы подумать, что я расту маньяком. Но я просто очень искала в искусстве той правды, которая находилась за границей моей детской комнаты в постперестроечной, постсоветской Москве и дальше, на Кубани, у бабушки. Воспитательниц в детском саду, которые грозились напоить нас таблетками, если мы не будем спать во время тихого часа и просили повара сварить им баксов; девочку Надю, которая сушила описанные колготки на батарее, чтобы папа потом не ругал; другую девочку, Дашу, которая потеряла сережки и серьезно боялась, что папа убьет и ее, и маму; дышащих алкогольными парами взрослых мужчин, которые могли обхватить со всей удалью и тискать, а потом уронить; сумасшедшей слепой прабабушки, которая раздевалась и прыгала через железную кровать, как художественная гимнастка; бомжа Валерку, который жил у нас во дворе и знал всех ворон по именам, а потом пропал без вести; мальчиков на улице с облезлыми, розовыми ноздрями и пакетами с желтым осадком клея на дне; расплывшихся, с пухлыми смуглыми лицами бесполых существ, которые слонялись, испитые, в переулках Старого Арбата; чужих родственников, которые, вернувшись с первой чеченской войны, по ночам завывали и тряслись; стылого воздуха, когда в мой день рождения в 93 году не показывали диснеевские мультики, зато стреляли в живых людей. Всего того, что приходилось преодолевать, пока я и мое поколение учились любить.

Между детством и тем моментом, когда я впервые увидела книжку Ханьи Янагихары «Маленькая жизнь», лет двадцать. За это время я, благодаря семейному везению, убежала в Нью-Йорк и попала там, по наводке однокурсницы и преподавателя со своей литературной программы, на два мероприятия. Сначала — в бруклинской аудитории либерального колледжа, где разыгрывали холщовые сумки с именами главных героев романа, который собрал кучу номинаций и наград в англоязычном литературном мире. Стоял январь, толпились люди в свитерах, от их дыхания было жарко. В микрофон вещал редактор раздела «Книги» BuzzFeed, татуированный бородач Исаак Фицджералд, а сама Янагихара, мягкая женщина в красивых туфлях, рассказывала о том, как все это придумала. Фицджералд, смакуя каждое слово, называл ее книгу великим гей-романом. На следующий день то же повторилось в крошечном книжном в Вест-Виллидже, в квартале от того, где располагается знаменитый Стоунволл и проходит ежегодный прайд. Вместе с Янагихарой выступал Гарт Гринуэлл, автор другого великого гей-романа. И я, слушая Гринуэлла описывающего, как его персонаж покупает своему больному сифилисом любовнику молочный коктейль из болгарского «Макдоналдса», и Янагихару, рассказывающую о своем персонаже Джуде, который режет себя лезвиями, вспоминая, как его до волдырей на спине избивали воспитатели, плакала. Во-первых, потому, что я тоже не так давно резала себя, чтобы спустить яд чужой обиды и не дать ему забродить внутри меня. Во-вторых, оттого, что слова обоих писателей, нерадостные, но честные, как сахарная слякоть на улице, оказались той самой чернухой из моего детства — только облеченной в литературную форму, на другом языке, с чугунными колоннами нью-йоркского Сохо на заднем плане, со свиданиями в суши-барах и современным искусством.

Как и в случае с постсоветской чернухой, находится куча несогласных с тем, что это действительно искусство, а не мелодраматизированное копание палкой в грязи. Моя знакомая писательница говорит, что по ходу чтения ей хотелось кинуть кирпич почти 800-страничной «Маленькой жизни» в поток проезжающих мимо машин — так, мол, плох слог и претенциозен сюжет. Матерый критик Кристиан Лоренцен заметил, что единственный не выглядящий стереотипом персонаж романа — это залюбленный бабьим царством своей семьи художник Джей-Би. И он предсказуемо подсаживается на сухой винт. «Какой нормальный человек, оказавшись в этом романе, как в западне, не стал бы наркоманом?» — ворчит Лоренцен в своей рецензии для London Review of Books. И критик, и моя подруга по-своему правы. Иногда то, что делает Янагихара с местоимениями или наречиями, хочется расчеркать черной гелевой ручкой, а саму ее отправить на курсы по структуре сюжета и фильтровке клише.

Тем не менее книга Янагихары стала бестселлером, и до сих пор, спустя полтора года после релиза, расходится как свежие пончики, и у нее (что обычно редкость для взрослой, не фантастической литературы) есть свои верные фанаты — с тумблерами, мемами и мерчандайзом. И я тихо, но отчаянно радуюсь, как, наверное, радовались интеллигентные девицы, когда вышли «Маленькие женщины», как радовались афроамериканцы появлению Лэнгстона Хьюза — ну или как радовались садистические мизогины «Крейцеровой сонате» и радуются Дональду Трампу жан-жаковские либертарианцы.

Или когда в украино- и русскоязычном сегменте фейсбука была акция #янебоюсьсказать. Конечно, слово «радость» здесь сложно употреблять, но когда мои подруги, онлайн-знакомые и совершенно посторонние женщины (и мужчины) сошлись в едином порыве рассказать об ужасе, который они когда-то пережили, испытав сексуальное насилие, я чувствовала и радость тоже — от того, что мы уже не то общество, которое о таком молчит. «Зачем эта грязь?» — сыпались претензии от тех, кто не умеет пролистывать свой фид, но я, затаив дыхание, следила за тем, как мы все в едином порыве ножичком счищали с себя плесень и клали ее под микроскоп, чтобы изучить, раз и навсегда понять и разработать хоть какую-то вакцину.

В этом же состоит и важность «Маленькой жизни». Для тех, кто любит расслабляться и отвлекаться от быта за просмотром романтических комедий, а не за чтением биографий серийных убийц на википедии, этот роман дастся очень тяжело. Хотя Янагихара достаточно суха и клинична в своих описаниях, когда дело доходит до самой мякотки зла — насилия, сексуального и физического, над детьми и взрослыми, над близкими и посторонними, за деньги и ради удовольствия, — даже ее отстраненность не в силах сделать тяжесть написанного меньше. Она лишь, как заботливая мама, дует на ранку, но нам — как и тем героям романа, которые близки его центральному персонажу Джуду, — остается признать, что все плохо и с этим ничего не поделаешь: можно только постараться разобраться с последствиями.

Между тем Джуд прекрасен. Он — это амальгамация заброшенных, изолированных детей из книг, которые мы все читали в детстве, от чахоточных девочек у Достоевского до замызганных крестьянских мальчишек у Чехова, от диккенсовских сирот до сконфуженной своей гендерной ролью Динки Валентины Осеевой. Его болезненность, безвредность, безродность, израненность, красота и совершенная неспособность видеть свою важность и ценность — патология ребенка, которого за все детство ни разу не любили, — делает Джуда каким-то совсем бестелесным, трансцендентным и очень влекущим. Тот же Джей-Би, источник комического облегчения в романе, как-то говорит: «Вот как Джуди: мы не знаем, нравятся ему мальчики или девочки, мы не знаем, какой он расы, мы вообще ничего о нем не знаем. Вот тебе постсексуальность, пострасовость, постидентичность, постистория. Постчеловек. Джуд Постчеловек».

В принципе, такие же эпитеты отлично подходят ко всему роману Янагихары: даже среди литературы наиболее продвинутых в плане общечеловеческих свобод стран редко встретишь текст, в котором с такой непосредственностью переплетаются расы персонажей, возникают разно- и однополые пары, идентичности флюидны, свободны, не обременены внешними условностями. Я не совсем постчеловек (хотя очень бы хотела), но каждый раз замечала эту флюидность и думала: ну как же хорошо, что это упоминается вскользь, без пояснений, — ведь так и надо. Если, конечно, успевала отдышаться от ужасов, происходивших с Джудом в прошлом, о которых Янагихара медленно, со спокойствием палача рассказывает на протяжении всего романа.

Вторая главная линия повествования — это кристальная, вечная, неумирающая дружба, позволяющая несмотря ни на что создать свою собственную, настоящую постсемью. И хотя изначально роман будто бы о четверых друзьях — Джуде, Джей-Би, красавчике-актере скандинавского происхождения Виллеме и ни в чем не уверенном архитекторе смешанных кровей Малкольме, — именно дружба между Джудом и Виллемом самая важная. В определенный момент как раз она становится любовью — такой, которую ждешь, затаив дыхание, как в сказке. Ну или в постсказке: гадкий утенок оказался лебедем и в него влюбился прекрасный принц.

Описывая эти отношения, Янагихара не стесняется задавать вопросы, на которые твердо сможет ответить только идеологически прокачанный человек. Чем отличается романтическая любовь от дружбы и отличаются ли они вообще? Возможна ли романтическая любовь без секса? Можно любить одного, а спать с другими? Кто должен быть ближе — лучший друг или возлюбленный? Есть ли в любви и дружбе место гендеру? И что важнее борьбы с одиночеством? Если подойти к этим вопросам с открытым сердцем, правильного ответа быть не может; вся жизнь — его поиски.

Проблема, впрочем, в том, что даже в постмире этого постромана о постчеловеке есть то, что было в России 90-х, есть в России 2010-х, а также в Индии, Австралии, Нигерии, Франции и США. Насилие, издевательство сильных над слабыми — то, что никуда не девается независимо от того, легализованы однополые браки в стране или нет, а остается на уровне каждой отдельной кухни, спальни, ванной. Да и гомофобия, и мизогиния, и все вообще страшное — это лишь разные проявления самого тайного и мерзкого в человеческой природе, того, что всплывает с оттепелью подснежниками трупов, разрастается сыпью на сиротах, определенных в интернаты для умственно отсталых, находится в багажнике машины с отрезанной головой убитой по пьянке жены или сгнивает вместе с зеленой картошкой на кухне у нищей пенсионерки. Когда об этом говорит писатель, у него не всегда выходит изящно. И у Янагихары, несмотря на прерывистый слог, получается все же красиво, хотя и страшно и пронзительно — как в песнях Ланы Дель Рей.

Примечательно, что недавно в Москве прошла акция, где художница-акционистка Катрин Ненашева около Кремля перевязывала пролежни настоящему аналогу Джуда — юноше Диме Жданову, социальному активисту и открытому гею, умному и пронзительному, чье тело, со сломанным позвоночником, с гниющими ранами, по его собственным словам, отражает все, что происходит в российской системе детских домов, скорее пенитенциарной, чем педагогической. И конечно, смотреть на раны живого Димы — это куда важнее, чем читать американский мелодраматичный роман. Но у многих лучше получается симпатизировать вымышленным героям, чем настоящим, и поэтому нам пока так нужна нежная постчернуха и так нужно читать «Маленькую жизнь», которую наконец перевели на русский. За ней наверняка будут другие, уже про местное, и мы, если прочитаем и вытерпим, станем лучше. Наверное. Когда-нибудь.