Полное видео открытого интервью, состоявшегося в «Электротеатре Станиславский», можно посмотреть здесь.
— Штефан Кеги — один из участников, сооснователей и соавторов театральной команды Rimini Protokoll. Они занимаются странными вещами: загоняют людей в грузовик, не зная, что будет дальше; приводят людей на кладбище, надевают на них наушники и заставляют поверить, что все вокруг — это постановка, и люди готовы за это платить деньги. А если серьезно, Rimini Protokoll — это одна из самых востребованных театральных команд в мире, спектакли которой каждый день идут в самых разных точках планеты, об этой команде пишут книги, диссертации, команда каждый год получает премии всевозможных театральных фестивалей. И при этом не утихают споры: то, чем занимается Rimini Protokoll, — театр это или вовсе нет. Штефан, вы-то как сами считаете?
— Да, конечно, это театр.
— Однако так считают не все. Я сейчас прочитаю определение слова «театр» на «Википедии». Итак, «Театр — зрелищный вид искусства, представляющий собой синтез различных искусств: литературы, музыки, хореографии, вокала, изобразительных искусств — и обладающий собственной спецификой — отражение действительности, трактовка собственных идей здесь происходят посредством драматического действия, главным носителем которого является актер». Внимание, вопрос: какие бы правки вы внесли в это определение?
— Театром в разные времена называли совершенно разные вещи. Для Аристотеля очень важным пунктом был катарсис, и, я думаю, Ян Фабр вчера тоже много говорил о катарсисе. Для Аристотеля была важна идентификация: погружение в мир какого‑то человека. И это очень часто стоит в центре нашей работы, когда мы пытаемся вжиться в образ кого‑то. И если в нашем распоряжении есть хороший актер — это хорошо. Но иногда даже лучше, если ты сам встаешь на место этого другого человека. Ну а дальше можно вообще любые средства использовать: что там было? Хореография, вокал, изобразительное искусство? Да, ну мы и со всем этим в каком‑то смысле работаем тоже, все сходится.
— Rimini Protokoll в России традиционно представляется как некая рок-группа, только в театре и невидимая. У этой группы есть состав. Как правило, перечисляется только три имени: Штефан Кеги, Даниель Ветцель и Хельгард Хауг. В Россию приезжает только Штефан Кеги всегда. Вопрос: где все?
— Хельгард Хауг была в прошлые выходные еще здесь, и мне очень жаль, что вы с ней не познакомились. Мы можем ей позвонить. А Даниель сейчас в Афинах.
— На фестивале «Территория» был представлен спектакль Rimini Protokoll под названием «Home visit. Europe», в переводе на русский получилось «В гостях. Европа». Это спектакль, в котором нет актеров, что в принципе для Rimini Protokoll нормально. Люди сидят за столом, держат в руках специальные гаджеты и выполняют некоторые правила, которые организаторы им предлагают. Обмениваются личными историями, отвечают на вопросы, делятся на группы, рисуют на столе и поедают пирог. Сильно упрощая, можно сказать, что это настольная игра про геополитику. Вопрос: как сочиняются такие спектакли? Как выглядит репетиция такого спектакля?
— Очень большая часть нашей работы состоит в том, чтобы сделать исследование, сделать интервью и разработать определенную тему. Например, для спектакля «В гостях. Европа» мы разговаривали очень много с людьми, которые работают в Европейской комиссии в Брюсселе. И еще с политологами, которые пытаются понять, как сложился этот исторический инструмент под названием Европейский союз. Мы могли бы поставить всех этих экспертов на сцену перед зрителями, но тогда у всех создалось бы ощущение, что политика — это что‑то, что происходит где‑то там, далеко от тебя. Именно поэтому сейчас этих людей, которые были важны для создания спектакля, вообще нет на спектакле. И участникам приходится самим примерять на себя эту роль, слушать других участников и принимать решения. Еще в этом проекте очень важна работа программистов. И я замечаю, что в наших проектах все большее значение принимают программисты, в то время как традиционные театральные элементы вроде костюма и музыки нами практически не используются. Что касается репетиций — мы не репетируем, а делаем так называемые тестовые игры. Потому что репетиции в классическом понимании — это когда каждый день ты пытаешься сделать все то же самое, но лучше, четче, правильнее. В нашем случае это процесс коммуникации, который происходит во время спектакля между людьми, поэтому перед нами стоит задача, например, выстроить тайминг и научиться им как‑то управлять. Для этого мы приглашаем зрителей, делаем прогоны и смотрим, как исследователи, где эксперимент работает, а где нет. Мы чувствуем себя лабораторными физиками, где‑то чуть подкручиваем винтики, где‑то ослабляем, чтобы дать материи место, чтобы она развилась. А зрители — это маленькие молекулы, и наша задача — дать им достаточное пространство.
— Важно сказать, что ответы на вопросы, которые участники игры дают во время игры, суммируются, подсчитываются программой и в итоге попадают на сайт проекта.
— На данный момент мы сыграли спектакль примерно в 500 квартирах в разных городах Европы. На сайте собирается вся статистика — и обнаруживается много интересного. Например, был вопрос «Кто решал вопрос с применением физической силы за последние 10 лет?». И мы выяснили, что в Москве с применением физической силы сталкивается намного больше людей, чем в других городах Европы. И здесь же люди менее охотно участвуют в политической жизни страны. А самое интересное, когда ты смотришь на фотографии людей в квартирах — они все очень разные.
— Над какими проектами вы сейчас работаете?
— Совсем недавно прошла премьера в Лозанне, в Швейцарии, — спектакль «Наследство». Над этим спектаклем я работал много лет с людьми, которые знали, что они скоро умрут. В Швейцарии довольно особенная ситуация, как мне рассказал один исследователь, там скоро медицина позволит людям достигать возраста 140 лет. И в то же время существует закон, который позволяет людям, страдающим от неизлечимых болезней, умереть по собственной воле раньше. И третье обстоятельство — в Швейцарии все больше людей становится богаче просто потому, что они получают наследство. То, что мы сделали в этом проекте, — это своего рода детская игра: мы создали комнаты, пространства людей, которые частично мертвы. Мы записывали что‑то вроде интервью с этим людьми, и зрители слушали, что происходило в той комнате, когда человек уже не жил. Зрители могли задавать вопросы. И они таким образом разговаривали с героем. Например, была комната молодого мужчины, у которого очень редкая болезнь, и он записывает послание своей дочке, потому что он не увидит, как она вырастет. С другим человеком, который уже 50 лет живет в Швейцарии, но он из Турции, мы поехали в Стамбул, чтобы он купил себе там гроб. Есть еще парень, который занимается очень опасным видом спорта — прыгает с гор в вингсьюте, костюме для свободного падения. Почти все его друзья, занимающиеся этим видом спорта, уже погибли, а он продолжает прыгать. То есть если ты в начале говорил, что актеры в театре находятся в центре всего, то здесь в центре всего — отсутствие всего. Герои во всех смыслах не присутствуют.
— В Москве можно посмотреть «Remote Moscow», пешеходный аудиоспектакль Rimini Protokoll. По отношению к этому спектаклю я неоднократно слышал претензии от просвещенной публики: недостаточно глубоко, недостаточно радикально для экспериментального театра, слишком комфортно. Состояние зрительского комфорта — это важно для вас или это вынужденная мера?
— Основная идея проекта «Remote» — это ситуация предсказуемости нашей жизни с точки зрения компьютерной программы. Компьютерный голос, который с нами общается в ходе игры, все может легко решить за нас. Он может сказать: «Переходи улицу» — в момент, когда светофор становится зеленым. И он пытается предугадать, в какой момент людям лучше пройти улицу не торопясь, а в какой перебежать. В другой момент он угадывает, что ты устаешь и хочешь, например, потанцевать. И мне кажется, те программисты, которые работают над программным обеспечением наших устройств, не ставят себе цели быть радикальным. Им не важно кого‑то шокировать наготой или кричать со сцены какие‑то идеологические послания, как это было принято в театре 1980-х годов. Но важно очень тонко нами управлять. То есть, когда ты набираешь запрос в Google, ты думаешь, что найдешь то, что ты хочешь. Но на самом деле находишь то, что хочет Google. И в этом проекте меня интересовала именно эта тонкая манипуляция, совращение. Мне кажется, было такое время, когда людям было важно сказать: «Все то, что я делаю, — это искусство, это должно восхищать». Но мне кажется, что интереснее, когда искусство настолько становится близко к жизни, что ты действительно перестаешь видеть разницу, где искусство, а где жизнь.
— Есть ряд спектаклей Rimini Protokoll, которые играются непосредственно на сцене, под музыку, даже в каком‑то смысле по пьесе; только участвуют в таких спектаклях не актеры, а люди, которые непосредственно связаны с темой спектакля. В Москве три года назад на фестивале NET показали спектакль Rimini Protokoll «Пробы грунта в Казахстане», непохожих героев которого удивительным образом объединяла нефть Казахстана: кто‑то родился в Казахстане, а сейчас живет в Берлине, кто‑то работал там водителем. Как вы готовите к участию в спектакле людей, на сцену прежде не выходивших?
— Искусство рассказывать о своей жизни, откуда ты, где родился, свою биографию — это не то, чему ты учишься в университете. Это то, что мы делаем каждый день, когда мы знакомимся с кем‑то в баре или устраиваемся на работу. И в этом процессе репетиций мы не пытаемся добиться того, чтобы люди сказали определенные вещи эффектно, поэтично и «правильно». Наша работа скорее похожа на процесс редактирования, структурирования. Смотрим, какое видео мы можем вставить, выставляем свет. Но честно говоря, мы и с актерами иногда работаем (зал смеется).
— В вашем предыдущем интервью «Афише» вы сказали, что строгих принципов Rimini Protokoll не существует. А что вы точно не будете использовать, что точно входит в набор нормативных театральных инструментов?
— Никогда не говори «никогда».
— То есть, если вас на постановку пригласит московский Театр оперетты, вы подумаете?
— Мне вообще нравятся музыкальные театры. Я не знаю, обязательно ли делать оперетту, но у меня есть несколько идей. Можно сделать оперу с медузами: нам нужен огромный аквариум на сцене, и, мне кажется, медузы очень хорошо могут танцевать балет. И где‑нибудь можно спрятать певцов.
Вопрос из зала. Насколько вам важна номинация и деноминация театра? Как вы для себя это определяете: вы делаете новый театр, новые исследования, новую форму жизни?
— Моя первая работа — журналист. И я сейчас продолжаю делать много того, что делал в качестве журналиста: провожу исследования, организую процесс коммуникации, редактирую и публикую это. Но мне кажется, что газета, что сама эта форма, этот медиум, — она недостаточно привлекательна сегодня, потому что она не обещает тебе нового опыта, переживаний. И мне кажется, в то время, в которое мы живем, мы очень много получаем именно через чувственное восприятие. И театр — это очень хорошая вещь в этом смысле, он включает в себя это чувственное восприятие. И я не думаю, что из‑за того, что 400 лет назад театр принял форму того, что происходит как бы там вдалеке, эта живость момента не может быть привнесена на другой уровень. Например, в Средние века театр был чем‑то похожим на проект «Remote X» — это были своего рода прогулки по деревням и городам. И мне кажется, что мы со своей формой театра намного ближе к тому театру, что был раньше, чем, например, к театру брехтовского типа. Но, когда я прохожу паспортный контроль и полицейский спрашивает, какая у меня профессия, я отвечаю: «Я занимаюсь театром».
— В том, что вы делаете, вы решительно отказываетесь от категории мастерства в исполнительском искусстве. От такого театрального мастерства, подразумевающего навык владения телом, голосом и так далее.
— Мастерство сейчас, мне кажется, совершенно никому не интересно. Что‑то делать хорошо — это абсолютно не сексуально. Мне кажется, мы живем в такое время, когда интересно, когда что‑то не получается. Интересно то, что идет наперекосяк. Для меня, например, всегда примером для подражания был мой учитель физики. Он рассказывал нам очень сложные вещи о процессах, проходящих на субмолекулярном уровне. И потом он кидал немного сухого льда в бутылку с минеральной водой, и крышка куда‑то улетала, и он точно не знал, что произойдет дальше.
— Вы много ездите по самым разным странам и ставите везде примерно один и тот же спектакль. Каков условный средний человек планеты? На каком языке нужно говорить, чтобы быть понятым в Африке, Индии, Латинской Америке, России?
— Ты прав в том смысле, что в центре нашей работы стоят люди, а не технологии. Вопрос о том, кто населяет этот конкретный город, одинаково интересен в Париже, Иерусалиме, и спектакль «100% Moscow» мог бы быть особенно интересен. Потому что это вопрос о том, как мы можем с вами делить физическое пространство, когда мы уже давно погружены в пространство друзей на фейсбуке и не знаем своих соседей. Что касается проблемы общения со среднестатистическим человеком мира, по-моему, уже готово приложение, которое мгновенно переводит устную речь язык собеседника. Мне кажется, оно как раз должно было выйти в эти дни. Но действительно, люди не так различны в разных странах, как различные националисты пытаются нас убедить.