«Саспыга» Карины Шаинян
Алтай, самые что ни на есть наши дни: то ли позавчера, то ли послезавтра. На конной базе «Кайчи» обнаруживают, что группа туристов из десятидневного похода вернулась не вся, причем сами туристы этого не заметили. На поиски «пришибленной» девушки Аси отправляется повариха Катя и обнаруживает, что та не потерялась, а нарочно отправилась в дебри.
«Саспыгу» Карины Шаинян чаще всего именуют алтайским хоррором, и такое жанровое определение не то чтобы несправедливо (хоррор — на месте, Алтай — как живой), но скрывает истинное нутро романа. Заглавный пернатый монстр, как и все приличные птицы, — не то, чем кажется. Книга Шаинян умело выстроена на самых понятных хоррор-тропах, которые ведут в место куда как страшнее любых ужасов: в душу человека, который в состоянии апокалипсиса с трудом пытается найти баланс между потерей совести и потерей рассудка. Эта книга о том, что выбор оставаться человеком существует даже в бесчеловечные времена, — есть ли что-то более своевременное.
«В общем, весна все не наступала. Я знала, что это надолго, может, вообще навсегда. А с виду все было как раньше, с виду ничего не менялось, и только слова… Я же корректор, я говорила? Как будто что-то можно исправить! И в какой-то момент я поняла, что слова потеряли смысл. Они просто ничего не стоят и ничего не меняют. Годятся только передавать информацию, и то… Да, нет, не знаю. Дерево — кедр, птица — гамаюн, смерть неизбежна, какая глупость. Я поняла, что с каждым словом либо вру, либо остаюсь непонятой и все, что я могу сказать, бессмысленно. И, наверное, я просто устала, но решила, что ускользать не так уж и плохо. Выскользнуть из всего этого вместо того, чтобы цепляться».
«Евгений Онегин. Блэкаут» Александра Пушкина и Синего Карандаша
«Мы все учились понемногу <…> Без принужденья <…> Хранить молчанье». Пушкину не привыкать к цензуре: его книги перед печатью досматривал лично император, да и сам поэт порой заменял отточиями целые строки. Но когда уличный художник Синий Карандаш взял в одну руку том «Онегина», а в другую — черный маркер, случается чудо. Вычеркивая из хрестоматийного текста буквы, слова, строки, он не уничтожает первоисточник, а строит из его кирпичей новое здание: абсурдное (под стать времени), игривое (под стать Пушкину) и очень живое.
За несколько лет российские читатели стали привыкать к черным полосам на книжных страницах. Вместо того, чтобы вырезать из биографии Пазолини или романа Каннингема фрагменты, неугодные постоянно мутирующему законодательству, издательства делают ее видимой — что, пожалуй, честнее. Но Синий Карандаш перековывает мечи на орала, превращая орудие цензора в кисть, и вступает с Пушкиным в полемическое соавторство сквозь века. Получается как в старом анекдоте про советских инженеров: что ни попадет художнику в руки, все равно получается искусство.
Покамест упивайтесь ■■■
■■■■■■■■■■ жизнию, друзья!
Ее ■■■■■■■■■■■■■■■■■
■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■
■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■
■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■
■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■
■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■
■■■■■■■■■■ грустно ■■■ оставить.
■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■
■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■
■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■
■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■
■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■
«Джеймс» Персиваля Эверетта
Раб Джеймс — белые зовут его Джимом — узнает, что хозяева собираются продать его, разлучив с семьей, и решается на побег. Все, впрочем, сразу идет не по плану, когда к нему присоединяется болтливый мальчуган с фермы, Гек Финн. Если вам кажется, что вы уже читали Марка Твена и знаете, что будет дальше, — ничегошеньки вы не знаете.
Персиваль Эверетт, вообще-то, живой американский классик, но в России его имя толком никому не было известно. К счастью, в 2023 году его «Стирание» было с успехом экранизировано (перевод книги уже готовится к публикации), а весной 2025-го роман «Джеймс» получил Пулитцеровскую премию — так что теперь игнорировать его никак не получается. Эверетт обращается с романом Твена с той непочтительностью, за которой скрывается самое большое уважение (нечто подобное недавно проделала Сандра Ньюман с «1984»). Из простодушного, но чистого душой сайдкика герой книги превращается в трикстера-философа, который намеренно использует «рабский диалект» и маску глупости, чтобы выжить. «Джеймс» вступает с «Приключениями Гекльберри Финна» в остроумный и яростный диалог, не перечеркивая старую историю, но рассказывая скрытую за ней, возвращая голос тем, кто веками был вынужден молчать или подыгрывать чужим ожиданиям. Это книга о внешней и внутренней свободе, о масках, которые мы носим, и о том, что иногда настает пора, когда эти маски нужно срывать.
«Очень хотелось читать. Гек спал, но вдруг он проснется и увидит меня за книгой? Так рисковать я не мог. А потом подумал: „Как он узнает, что я и правда читаю?“ Я просто скажу ему, что бездумно таращился на слова и на буквы, размышлял, что они означают. Где ему догадаться? В эту минуту сила чтения представилась мне ясно и живо. Если только я вижу слова, значит, никто не сможет контролировать ни их, ни то, что я из них извлек. Никто даже и не узнает, разглядываю я слова или читаю их, пытаюсь их постичь или полностью осознаю. Это занятие глубоко личное и абсолютно свободное, а следовательно, абсолютно бунтарское».
«Палаццо мадамы» Льва Данилкина
Ирина Антонова возглавляла ГМИИ имени Пушкина больше полувека — и спустя пять лет после ее смерти так и тянет назвать ее несменяемой. Это она сделала из уважаемого, но второстепенного «музея слепков» мощнейшую культурную институцию международного уровня. Антонову любили, уважали, но больше всего побаивались — а вот Лев Данилкин после книг про Ленина и Гагарина не боится ничего. В своей книге он выстраивает биографию «Снежной королевы» как воображаемый музей, подбирая картины и скульптуры, отражающие тот или иной эпизод жизни Антоновой или черту ее характера.
В одной из многочисленных сносок, которых менее щедрому автору хватило бы на еще одну книгу, Данилкин рассказывает о случайных фактических ошибках, без которых не обошлись ни мемуары самой Антоновой, ни воспоминания других людей о ней. Вот и разговор о «Палаццо мадамы» чуть ли не целиком затмила дискуссия о том, какие оплошности допустил автор и пропустил редактор. Искусствовед Кира Долинина подробно — и по делу, что уж, — разобрала многочисленные недочеты книги. Впрочем, ошибки — дело неизбежное: вот у Александра Иванова в «Явлении Христа народу» набедренная повязка одного из героев в отражении сменяет цвет — но любим мы картину не за это. Так и промахи «Палаццо» (которые можно поправить в переизданиях) не меняют того, что это самая увлекательная биография года, которая в противоречивой жизни своей героини находит удивительные параллели с противоречивой историей государства.
«В Москве и Ленинграде было несколько успешных очагов „интеллигентности“, где тон задавали авторитарные руководители (Григорович, Любимов, Товстоногов), — видимо, тип, выдвигавшийся в конкретных исторических условиях в ходе естественного отбора. Как заметил с горькой иронией один из долго проработавших в Музее собеседников автора, „была у нас такая сотрудница, которая говорила: ‚Я советскую власть не люблю за то, что она из таких людей, как Антонова, делает таких людей, как Антонова‘“. Это правильно. Потенциал ИА был огромен. И ее бы можно на базы вражеские сбрасывать, на страх агрессору, — а можно было его как-то получше применить…»
«Отечество» Буркхарда Билгера
Журналист Буркхард Билгер решает разобраться в истории собственного деда. Карл Гоннер был школьным учителем, уважаемым человеком, но также — функционером НСДАП в оккупированном Эльзасе. Копаясь в архивах и разговаривая с выжившими жителями тех мест, Билгер пытается разобраться: был его дед чудовищем или просто человеком, попавшим в жернова истории? А может, все еще сложнее, и человеческие поступки редко делятся на однозначно дурные и однозначно верные?
Пару лет назад на русском уже выходила книга «Мой дед расстрелял бы меня», где в истории семьи разбиралась внучка коменданта-садиста концлагеря Плашов. Книга Билгера лишь на первый взгляд похожа на нее. В поисках однозначных ответов автор находит запутанную историю, в которой никто не вписывается в простые категории. Представители оккупационного режима помогают его жертвам; жертвы после окончания войны становятся палачами, перенимая бесчеловечную риторику своих мучителей. Обычные люди (не зря именно так называется еще одна книга о нацистских преступниках) оказываются то слабыми и податливыми, то неожиданно сильными и честными. В конце концов «Отечество» оказывается книгой о том, что в самых бесчеловечных условиях люди могут сохранять в себе человечность.
«Чтобы выжить, людям приходилось играть сразу несколько ролей — добропорядочных нацистов и тайных франкофилов, борцов сопротивления и коллаборантов. На улице они выкрикивали „Хайль Гитлер!“, потом спешили домой, чтобы послушать Шарля де Голля по коротковолновому радио. На парадном крыльце они вывешивали флаги со свастикой, а в подвале — французский триколор».
«Улица Холодова» Евгении Некрасовой
В 1994 году в редакции МК прогремел взрыв — погиб Дмитрий Холодов, занимавшийся расследованиями коррупции в армии. Это было не первое убийство журналиста в России, но первое, о котором говорила вся страна. Именем Холодова в его родном Климовске была названа улица и школа №5. Там училась и Евгения Некрасова, которая в этой книге рассказывает историю молодого журналиста, убитого за то, что делал свою работу, а еще пытается понять, как эта смерть повлияла на поколение Некрасовой — тридцати-сорокалетних россиян, которые так ценят правду и свободу и понимают, что за них часто приходится платить кровью.
В «Улице Холодова» Некрасова на шаг отходит от привычной беспощадно-сказовой манеры письма. Большая часть этой книги оказывается прямолинейным автофикшном о взрослении и поиске смысла. Интерлюдиями к ней служат главы о жизни Холодова, который видел войну и которого видела война. Это уже как раз классическая Некрасова, дающая документальному роману особое измерение — тем более что в печатной версии главы сопровождаются иллюстрациями Веры Ломакиной, а для аудиокниги их блистательно прочитал Вениамин Смехов. Два разностилевых сюжета не должны сочетаться, но вот сочетаются — и показывают Некрасову с новой стороны.
А завершается «Улица» серией эссе о людях, которые продолжают заниматься журналистикой в России и за ее пределами: от Татьяны Малкиной («супергероиня, которая не ощущает себя таковой») до Риты Логиновой («про нее давно можно было бы снять какую-нибудь отечественную „Эрин Брокович“»). Очень важное чтение, напоминающее: раз эти люди кому-то так мешают, значит, журналистика до сих пор обладает силой.
«Сначала Война пожевывает немного Москву с Димой внутри. Он появляется в редакции в тот момент, когда в окна летят пули. Тут происходит маленькая гражданская, обстреливают здание правительства, а офис газеты находится с ним по соседству. Журналисты лежат на полу, чтобы их не достали гладкие куски металла. Дима-хранитель ползает между малознакомыми и старшими коллегами и успокаивает их. Эта гражданская прекращается быстро, нынешний царь побеждает, его все испугались, потому что он обстрелял парламент руками военных, которыми управляет клювоносый генерал. Царю повезло, что Клювоносый на его стороне».
«Славные подвиги» Фердиа Леннона
Война позорно проиграна. Тысячи афинских солдат горбатятся в каменоломнях Сиракуз, умирая от голода. Но двое сицилийцев, Гелон и Лампо, готовы поделиться вином и сыром с теми пленниками, кто может наизусть процитировать что-нибудь из Еврипида. А может, и больше — ну как получится прямо тут же, в каменоломнях, поставить «Медею»?
В дебютном романе Фердиа Леннона персонажи из старины глубокой говорят на том же языке, что и мы, и чувства испытывают те же. Получается трагикомедия разом и в современном, и в античном смысле этого слова — Мартин МакДона в гостях у Еврипида. «Славные подвиги» находят повод для юмора в страшных обстоятельствах, а потом неожиданно напоминают, что за самым заразительным смехом часто скрываются невидимые миру слезы. Это самый яркий литературный дебют последних лет — и очень своевременный, рассказывающий, зачем нужно искусство в мире, раздираемом войнами. Конечно, культура не вернет погибших и не отменит разрушений — но, быть может, попробует спасти наши души.
«— Выпьем за демократию!
Я осушаю кувшин — немного вина стекает по подбородку, — а потом делаю вид, что собираюсь передать его, будто у нас настоящее возлияние. Но вместо этого я огреваю им усатого по лицу, раз — и он воет на земле. Рабыня сбегает подальше и исчезает где‑то за стойкой. Теперь все аристосы на ногах — вид такой, будто готовы убивать, и я чуть отступаю.
— Мы тебя сейчас отмудохаем, — говорит какой‑то тощий подонок».
